Эта фотография – чуть ли не единственная фотография моего деда. Есть еще несколько совсем отвратительного качества. Всю жизнь он прожил в глухой-глухой деревне на границе Тюменской, Омской областей и Казахстана, куда, если и заезжал городской фотограф, так женщины в очередь выстраивались, чтоб хотя бы детей сфотографировать. У него не было, что называется, теплых взаимоотношений с моим отцом, своим сыном….как не было их у него не с одним из своих шестерых детей. Их просто не было никаких. Дед молчал всегда, всегда избегал больших сборищ и я сама вообще не помню его улыбающимся. Смеющимся – это вообще что-то запредельное, я даже улыбки его не помню. Мой брат однажды рассказал, что, будучи ребенком, однажды подсел к деду на лавочку. А дед сидел и что-то насвистывал. Причем, насвистывал, это громко сказано… так, просто выдувал воздух под какой-то свой ритм. Потом повернулся к Алешке и пояснил: «Это я внучек так пою..» Сколько бы мы с братьями деда не вспоминали – это был единственный случай выражения дедом хоть каких-то эмоций…
К нам в гости он приезжал редко, только если были какие-то дела в собесе, больнице и т.д. – все то, что могло понадобиться деревенскому жителю в районном центре. Приезды эти были всегда одинаковые: он заходил в дом, мы, внуки обязаны были кинуться на встречу с воплями «Деда приехал!» Именно обязаны, за непочтение к деду нам бы просто влетело. У нас самих же этот приезд никакого восторга не вызывал. Он доставал из кармана штанов пригоршню смятых и слипшихся в комок ирисок «Кис-Кис» и мы были обязаны с почтением этот комок принять и горячо благодарить, иначе опять бы влетело от родителей за неуважение к старшему. До сих пор очень хорошо помню этот слипшийся ярко-желтый из-за цвета фантиков комок, который мы всегда просто по-тихому выбрасывали, т.к. разлепить конфеты было просто невозможно… Потом он коротко обсуждал какие-то хозяйственный дела с отцом: когда ехать на сенокос, как в этом году вывозить дрова, какие овчинные шкуры стоит сдать заготовителям, а какие оставить себе… Потом он также коротко осматривал наше хозяйство, выдавал порцию критики моей маме. Критика эта тоже была неотъемлемой частью его визитов: зачем посадили столько клубники – лучше бы картошки побольше посадили, ее сдать можно на деньги. Мамино возражение, что в семье растут четверо детей и ягоды посажены для них воспринимались обычной бабьей блажью. Цветы в палисаднике тоже подвергались критике по той же самой причине – ценная земля для картошки и утерянная возможность перспективы заработка. Как совершенно зря потраченные деньги воспринимались мои куклы и игрушки моих братьев. Высказав свое отрицательное отношение ко всем нашим «буржуйским замашкам», он уходил по своим делам, а вечером уезжал в свою деревню. Впрочем, на его критику никто не обращал внимания, потому что высказывалась она вполголоса, кратко, этаким стариковским бурчанием. В общем, деда мы не любили и все его приезды воспринимались как «надо потерпеть». Когда мы сами приезжали в его деревню, где он жил со старшей дочерью и ее семьей, мы деда вообще не видели – он постоянно был чем-то занят по хозяйству…
Наверно, в моей детской памяти дед так и остался бы безвредным «пустым местом», если бы не 9 мая 1980-го года. Мне 12 лет. Обычный советский ребенок, выросший на героических рассказах о славных подвигах героев ВОВ. Книжки про Зою Космодемьянскую, Володю Дубинина, Александра Матросова, защитников Брестской крепости… Самые любимые фильмы – только про войну… Игры с братьями тоже в «войнушку», в которых я обязательно либо санитарка, либо партизанка, либо разведчица. Естественно, героическая санитарка и такая же героическая партизанка. Очень хорошо помню, что в этих играх меня почему-то звали «Ленка», а моего брата Сергея – Сашка. Я сначала провожала его на войну. Он грустным голосом мне сообщал, что его непременно убьют, но он будет героем. Потом мама, подслушав наши «прощания» немного их откорректировала и сказала нам, что никто из людей не хотел думать о смерти, наоборот, все обещали вернуться живыми. Сережка свой текст исправил и мы продолжали сначала «прощаться», а потом «воевать»… Я ни разу не участвовала в жребии – кому быть «нашими», а кому «немцами», потому что в нашем детстве мы были уверены, что у немцев девочек не было… А поэтому за «немцев» могли выступать только мальчишки… Нынешние дети, наверно, уже никогда не будут относиться к празднику Победы, как мы тогда к нему относились… Целых 12 лет своей жизни я была уверена, что война – это сплошной героизм, подвиг и слава!!! И все это мое убеждение закончилось в один день… Единственный день и единственный раз, когда мой дед рассказал о «своей» войне. И рассказал именно мне!!!
Почему он тогда, в выходной день, приехал к нам в гости, я не знаю. Мама накрыла на стол, папка выставил бутылку водки и они вдвоем сели эту бутылочку распить. Это не было праздничным застольем, просто сели пообедать, но рюмки они поднимали за Победу, это я помню хорошо, т.к. занималась своими девичьими делами здесь же, в комнате. Здесь же тарабанил телевизор, исключительно как шумовая завеса, - никто особо не обращал внимания, что там сейчас показывают. А показывали, естественно, про войну. Тогда еще много было живых ветеранов и в день Победы, кроме фильмов про войну, по телевизору постоянно показывали документальные рассказы очевидцев, участников и т.д. Вот и в этот момент по телевизору шла какая-то такая документальная передача . И надо же было отцу выйти из комнаты по какой-то надобности и мы с дедом остались вдвоем. Разговоры нам с ним было вести не о чем, мы молчали и именно поэтому мы оба услышали – что в этот момент «тарабанит» телевизор. А на экране пожилая женщина рассказывала - что ей пришлось пережить, будучи заключенной какого-то концлагеря. И произнесла название этого лагеря… И, как только она это сделала, все дальнейшее на экране перестало для меня существовать. Единственное, что я сейчас помню, что название лагеря было коротким – что-то типа «Штрум» или «Штрам». Наверно, именно тогда я поняла – что значит выражение «Эффект разорвавшейся бомбы»…. Сначала дед просто вскрикнул… Потом судорожно замахал рукой, указывая пальцем на экран телевизора: «Это… это я… это мой лагерь!!!!»…. И начал говорить… Он не просто говорил, он ревел, размазывая слезы по лицу, он выл, утыкаясь лбом в стол…а потом опять говорил…. А я, обалдевшая от всего этого ревела и выла вместе с ним. Был момент, когда я не выдержала и кинулась к двери, чтобы позвать отца и оказалась, что дверь закрыта с той стороны. Это потом я узнала, что отец, услышав, что дед рассказывает, сам подпер дверь, чтобы нам никто не мог помешать, чтобы никто не смог перебить деда, ведь это был первый (и, как потом оказалось, единственный) его рассказ о войне. Ни до, ни после этого дня дед больше не произнес ни единого слова…. Конечно, все что он тогда говорил, не было связанным, логическим повествованием. Он перескакивал с одного на другое, потом опять возвращался и так было часа два-три… Хотя для меня тогда время показалось вечностью….
Когда все закончилось, дед моментально уснул, а меня – зареванную и отупевшую от всех эмоций отец выпустил из комнаты. И… заставил все пересказывать. И для меня начался второй круг слез, потому что я не понимала – зачем ему это рассказывать, если он сам был под дверью и все слышал? Мой отец был очень жесткий человек, но меня – единственную дочь, он по-своему баловал. Тут же ему было, видимо, не до тонкостей педагогики: «Сопли утри! Не реви! Рассказывай!»… потом подзатыльник – тресь, и опять «Не реви я сказал! Дальше рассказывай!» Только когда я выросла, я поняла, что не сделай он тогда этого, у меня в памяти так и остались бы какие-то обрывки от рассказа деда. А то и вообще ничего бы не осталось, только воспоминание об очень уж странном поведении деда….
Мой дед, Алексей Матвеевич Баранов родился в 1904 году в Черниговской области. В 4-х летнем возрасте вся его семья, в рамках столыпинской реформы по переселению «самоходами» перебралась в Сибирь. У деда было три сестры и два брата. С братом Семеном дед были погодками и в молодости слыли заядлыми драчунами. Будучи оба очень невысокого роста ( рост деда был 162 см), во всех кулачных деревенских боях они брали верх только тем, что становились друг с другом спина к спине и никого к себе не подпускали. Семен погиб 26 марта 1945 года на территории Германии. Эти сведения мы нашли на сайте «Мемориал», на том же сайте есть сведения и о деде…как о погибшем… Но в том бою он не погиб…он попал в плен…
На фронт дед попал не через военкомат, как большинство солдат. К началу войны он уже четыре года отбывал наказание, как вредитель социалистической собственности. Когда в начале 30-х годов у нас в Сибири стали организовываться колхозы, дед с бабушкой самыми первыми вступили в колхоз и деда назначили бригадиром колхозной бригады. В 1936-м году кто-то спалил амбар с зерном и деда, как материально ответственное лицо, посадили. Когда началась война, он с такими же заключенными валил лес где-то под Тобольском. В 1942 году их просто всех погрузили в теплушки и повезли на фронт. Дед не произносил этого слова «штрафбат» и поэтому я не знаю – был он в числе штрафников или еще каких –то других воинских подразделений. Тот бой в Смоленской области, после которого он числился погибшим, был первый и единственный его бой. Бой, в котором он не сделал ни одного выстрела. А ни одного выстрела он не сделал потому, что ему не досталось оружия. Обмундирование выдали всем, причем деду досталась старая гимнастерка огромного размера. Сам маленького роста, а гимнастерка длиной была ниже колена, как платье. А вот винтовки выдали одну на семерых. И, пока один стрелял, остальные ждали – когда этого стрелка убьют и винтовка освободится. Дед не говорил ни про какие окопы в этом бою, ни про какие заградительные сооружения… Почему-то речь шла о каком-то сарае. И деда ранило в голову, когда он «ждал очереди» на винтовку. Последняя фраза, которую он слышал: «Ну все, Баранову п..здец». Видимо, его на самом деле посчитали убитым, потому что, когда дед пришел в себя, сарай был пуст. Его бросили, его оставили при отступлении. Дед вышел из сарая и пошел… Хотелось бы написать «куда глаза глядят», но глаза как раз не смотрели, все лицо было залито кровью. Сквозь пелену дед увидел впереди каких-то людей и направился к ним. А это были немцы. Они окружили деда и начали ржать. Я очень хорошо представляю – над чем, потому что представляю, как дед выглядел. Низкорослый плюгавенький мужичонка 37 лет, в гимнастерке с закатанными рукавами и длиной ниже колена. Очень героический вид, ничего не скажешь. Потом один немец протянул руку и сорвал звездочку с пилотки, - как сказал дед, немцам за эти звездочки награды давали. Потом толкнул деда автоматом в спину, иди, мол… Второй дал поджопник, указав направление движения. И дед пошел. Вышел на дорогу и шел, пока его не догнала колонна с пленными красноармейцами. Ночью, когда остановились на привал, какой-то мужик, даже не врач, промыл деду рану на голове собственной мочой и перевязал голову «излишками» гимнастерки. Потом так перевязки и делали: сначала кто-нибудь мочился на голову, чтобы отмочить повязку, потом кто-нибудь мочился, чтобы промыть рану и еще один мочился, чтобы «постирать» эту самую повязку. Как дед добирался до Германии, он не рассказывал. Лагерь был маленький и на весну-лето их, заключенных «сдавали в аренду» местным бюргерам, потом все снова возвращались в лагерь. Про пребывание в лагере дед рассказал всего два момента. Один пример: пленные всегда караулили свежий конский навоз, т.к. в нем попадался непереваренный лошадиным кишечником овес. Навоз промывали, чтобы овес всплыл и этот овес потом ели. А второй пример: не знаю – на какой год пребывания деда в плену, на 7 ноября корова скинула теленка. Причем, этот коровий выкидыш еще и теленком было нельзя назвать – так, коровий эмбрион. И немцы кинули этот эмбрион пленным – ешьте! Еще и орали, что это подарок к празднику. И пленные его рвали зубами и съели весь сырым. А к вечеру из всех, кому досталось это «мясо» в живых остался только дед и молоденький парнишка. Остальные умерли от заворота кишок. Умерли в страшных муках… Кстати, того молоденького мальчишку буквально накануне дед спас от мужеложства. Вот так я в 12 лет еще и узнала – что такое мужеложство…
Освободили деда в 45-м году американцы. До 46-го года он продолжал жить в лагере, пока шли разборки между американцами и русскими. Причем, даже ток в колючей проволоке не был отключен.
Дед вернулся домой и вот тут у него начался другой ад. Это для НКВД после его освобождения вопросов не было – вот он след от ранения, понятно, что в плен попал не по своей воле, а в бессознательном состоянии. А вот для односельчан этого было совсем не достаточно: пока все воевали, дед был в плену. Значит, сволочь и предатель. Я очень хорошо помню слова отца, когда он что-то рассказывал: «Ааааа, мы тогда уже как люди жили, потому что отец получил юбилейную медаль…» Я спросила: «А до этого не как люди жили?» И отец со слезами на глазах мне ответил: «Да нас за людей никто не считал…». Первые 17 лет мой отец жил в окружении односельчан, которые при каждом удобном случае попрекали его отцом-предателем. Худшие трактора, худшие площади для работы… Даже когда папку позвали петь в Хор имени Пятницкого, председатель колхоза не дал ему паспорт – сыну предателя только скотником положено работать, какой еще хор? Какая Москва? Чтобы отец смог выучиться на тракториста (хоть какой-то рост по сравнению со скотником), моя бабушка втайне, ночью отправила отца в город, наказав: "Если поймают, скажи - мамка велела, ты ослушаться не мог..."
Ничего…совершенно ничего героического мой дед на войне не совершил. Он просто выжил… Выжил, никого не предавая, никого не убивая…иначе, навряд ли ему удалось бы вернуться после проверок НКВД безнаказанным…. Дед умер в 1987-м году. Последние годы он доживал не в своем рассудке – сказалось ранение в голову. По молодости лет мы, внуки не успели ни полюбить его, ни выразить свое уважение за такую тяжелую… на всю жизнь тяжелую судьбу. Но, черт побери, как же хорошо мы все живем, даже когда живем в полной уверенности – все плохо!!!!
