Из печати впервые вышла книга воспоминаний Ариадны Эфрон — дочери Марины Цветаевой. Издание включает 24 рассказа, 7 из которых посвящены ее парижской жизни в 1930-е годы, а остальные повествуют о 16 годах в лагерях и ссылках. Проведя в тесном общении с Ариадной Эфрон последние 6 лет её жизни, Елена Коркина, исследователь творческого наследия Цветаевой, записала услышанные истории и подготовила собрание устных рассказов. К презентации книги публикуем один из них.
Монашка
В моем первом лагере, в котором я была очень недолго, в Коми АССР, было несколько человек, посаженных «за религию», и среди них монашка— тетя Паша. Долагерная история ее такова. Она была крестьянской девочкой в многодетной семье, когда однажды попала в монастырь. И вот после курной избы монастырское благолепие так прельстило ее, что она хотела только туда. А там сказали: мы таких бедных в монахини не берем, нам ведь нужны вклады, чтобы монастырь богател. И взяли ее только в работницы — на самые тяжелые работы, безо всякого учения и без права пострига.
Она была трудолюбива, очень скромна, тиха и приветлива, делала любую работу и вскоре что-то начала получать по своим заслугам: ей позволили обучаться шитью, а вот грамоте так и не выучили, выдали какую-то одежку монастырскую, а потом выделили отдельную келейку. И тетя Паша была счастлива. Она долго копила какие-то гроши и наконец — предел мечтаний! — обзавелась и собственным самоваром. И по вечерам у нее в келейке пили чай две-три монахини. «Сегодня пьем у матери Анны, завтра — у матери Манефы, а послезавтра — у Паши…».
Так и шла жизнь, тихая и счастливая, и вдруг — революция! Приехали красноармейцы. Комиссар, собрав монахинь, объяснил им, что они теперь свободные гражданки. «Собирайте свои манатки и идите на все четыре стороны; даем вам сроку полгода, если через полгода здесь кто-нибудь останется, пеняйте на себя, женщины!» Ну, те, кто был поумнее и порасторопнее, ушли, остальные остались, питаясь надеждами да упованиями. И тетя Паша тоже осталась.
Через полгода являются те же люди и говорят: «Ну, женщины, мы вас предупреждали, теперь пеняйте на себя. Все здесь бросайте, никакого имущества забирать не разрешается, что наденете, в том и идите».
— И вот, Аленька, — рассказывала тетя Паша, — одеваюсь я, а сама плачу-плачу, одеваюсь-одеваюсь и все плачу — как же самовар-то оставить? И все одеваюсь-одеваюсь, чтобы им меньше осталось, и плачу-плачу, а наплакамшись, да и привязала самовар-то между ног и пошла. Тихо иду. А у ворот солдат стоит и каждой-то нашей сестре под зад поддает на прощание. А я иду тихо-тихо, а он мне как наподдаст, я и покатилась! Так, поверишь ли, Аленька, на самоваре-то до сих пор вмятина от сапога!
И вот в лагере нашем несколько женщин, которые «за религию» сидели, освобождаются. Прощание. Тетя Паша, крестя каждую по очереди, говорит:
— Вы уж отпишите, девоньки, как там на воле-то, целы церкви-то. И уж помолитесь там за нас…
А как писать — ведь цензура! И договорились: вместо «церковь» писать «баня». Ну, уехали они. Прошло какое-то время, пришло письмо. Тетя Паша ко мне:
— Читай, Аленька, читай, голубушка!
Читаю: «Низкий поклон вам, Прасковья Григорьевна, сестре Аллочке поклон, — ну и так далее. — Доехали мы до города (скажем, Серпухова), только вышли с вокзала, глядим — баня! И пошли-то мы сразу в баню, и таково-то хорошо за вас там помылись! А в этой бане мы поговорили с женщиной, которая шайки продает, все у ней расспросили, и она нам сказала: поезжайте вы, бабоньки, на кладбище. Мы поехали. Приходим на кладбище, глядим — баня! И такая красивая баня-то! И таково-то хорошо мы помылись там за всех вас и по шайке за каждую поставили! И такой банщик здесь хороший оказался, тоже помылся за вас…».
А теперь про настоящую баню. Банный день нам назначили как раз под Троицу. И тетя Паша очень радовалась, что на праздник чистенькие будем. Собрались мы и пошли с узелочками. А банщик был у нас тоже из тех, кто «за религию» сидел, тихий, скромный, его потому и поставили банщиком — знали, что на голых баб пялиться не будет.
И вот встречает он нас на пороге — голый, в одном фартуке:
— С наступающим праздником вас, женщины! Очень хорошо сегодня в бане, я все чисто убрал и воду для вас от мужчин сэкономил, так что вам каждой будет не по три шайки, а по четыре. Мойтесь на здоровье, женщины!
И никогда не забуду я эту картину — тогда я от нее просто пополам перегнулась, до того было смешно! — банщик подсел на лавочку к тете Паше и завел тихую беседу:
— А помните, Прасковья Григорьевна, как под Троицу-то в церкву шли — нарядные, с березками…
Она — голенькая, только платочек на голове, он — в одном фартуке, сидят и разговаривают о «божественном», чистые и бесхитростные, как дети или ангелы.
