Утром рано пришли Пелагея и Матрена, чтоб нести Федору «завтрак». Они собрали пирожки, кутью, бутылку водки, хлеб. Придя на кладбище, они подошли к свежему холмику с крестом, перевязанным рушником. Матрена упала на холмик, зашлась в плаче. Полька поставила на могилу стакан с водкой, накрыла его куском хлеба, выложила все, что принесли. Александра встала на колени на свежую землю, положила ладони на нее, словно хотела почувствовать сквозь ее двухметровый слой тепло Федора. Она была уверена, что он обязательно послал бы это тепло... Ей хотелось сказать ему много слов, хороших и ласковых, но здесь были другие люди, и она не хотела, чтобы они стали свидетелями ее разговора с мужем...
Пелагея подняла Матрену, и они все вместе ушли, оставив угощение на могиле.
Неделю Александра ходила, как в тумане. Все произошедшее она не могла воспринимать как реальность. Она автоматически заводила трактор, ехала в поле, пахала, автоматически приводила трактор на мехдвор. Ее встречал Григорий, принимал машину, не пытаясь заговорить о чем-то другом. Только однажды, спустя неделю, он подошел к ней, когда она уже уходила со двора, и сказал:
- Надо жить, Шура. Федора не вернешь. Но у тебя есть сын, и ты должна жить ради него.
Александра посмотрела на него, как будто видела впервые, и вдруг заплакала, спрятав лицо в ладони. Григорий осторожно обнял ее, и она плакала, уткнувшись в его грудь. Правда, через минуту она отняла лицо от груди Григория, вытерла слезы и молча пошла домой. Григорий долго смотрел ей вслед. Что чувствовал он? Ощущал ли он свою причастность к тому, что произошло с ней? Прошло уже столько лет, у него семья, любящая жена, дочки. Конечно, он женился не потому, что так уж любил Веру, скорее, так сложилось, или «сложила» Вера. Но она любит его, это точно, он не сомневался в этом никогда. Потом он привык к ней, к ее заботе, и теперь не представляет жизни без Веры и малышек. А Шура? Она осталась где-то в самой глубине его сердца, и он все реже доставал ее образ оттуда.
На поминки на девятый день к Александре пришли сестры, мать, пришла свекровь. По обычаю напекли пышек, смазали их медом и разнесли по соседям, которые с пониманием принимали их, произнося нужные слова.
Сороковой день выпал на шестое ноября. Все готовились отметить тридцать третью годовщину Октября, а Александра готовилась к другому. Она зарезала нескольких уток, чтобы приготовить поминальный стол, напекла пирожков.
Утром пришла Матрена, спросила, чем помочь, принесла самогон, вино. Александра почему-то чувствовала вину перед нею. Матрена молчала, да и с ней почти никто не заговаривал: что можно сказать матери, потерявшей сына? А она все чаще смотрела на Жорика, подзывала его, прижимала к себе, целовала в макушку. У Александры сжималось сердце от этой картины. Разве можно теперь отнять у Матрены то, что по сути ей не принадлежит, но в ее сердце это единственное, что осталось от сына?
Пришел председатель, сказал речь о том, что война продолжает забирать лучших, что ее отголоски сказались еще на одной семье. Зашли Григорий с Верой. Они были без своих девочек, выпили положенную стопку за упокой души, Григорий подозвал Жорика, достал деревянный пистолет, выструганный им самим, подарил ему, погладив малыша по головке. Александра при этом поймала внимательный взгляд Веры на мужа и на мальчика. Вера перевела взгляд на Александру, но та быстро отвела глаза и вышла в кухню, чтобы принести еще пирожков.
Люди приходили и уходили, говорили хорошие слова о Федоре, сожалели о его безвременной кончине, а Александре это казалось каким-то сном, от которого хотелось быстрее очнуться, проснуться и снова жить как прежде.
Наконец, все кончилось. Все разошлись, уехала Варвара со своим мужем, остались Пелагея, мать и свекровь. Матрена не отпускала от себя Жорика, все гладила его по голове, целовала в макушку. Может, думала о том, что когда-то не было у нее времени вот так ласкать сына, мало она гладила его по голове, мало хвалила. Чаще ругала, что не вовремя налил воды курам, что не нарвал им травы, когда они сидели в загородке, что не напасешься обуви – игра в футбол «убивает» парусиновые тапочки в два счета, что опять порвал штаны, когда лез через забор, что пропадал на речке целыми днями, когда нужно было полоть огород... И теперь она словно пыталась возместить недоданное сыну через внука.
Александра понимала умом, что ничего не вернешь, но сердце отказывалось верить в это, и она, сидя в доме, все прислушивалась, не слышно ли его шагов по ступенькам...
А в доме все напоминало о Федоре. Табуретки с резными ножками, карнизы для штор и для тюля с шариками на концах, полочки над столом, куда можно было поставить кружки, стаканы, солонку, сахарницу. Застеленные салфетками с кружевными краями, они придавали особый уют дому. Крашеные белые подоконники, резные наличники, калитка с узором... Теперь в доме осталась только память о нем.
Со временем Александра поймала себя на мысли, что дом ее уже не радует так, как раньше. Уже не было жгучего желания украсить его, приобрести для него чего-то, чего нет у других. Она полностью погрузилась в работу. Конечно, она всегда работала не покладая рук. Но теперь она словно заглушала свою боль работой.
Александра похудела, в глазах поселилась печаль, она перестала улыбаться. На работу и с работы ходила только в комбинезоне. Хлеб не пекла, ходила к матери за ним. Только Жорик по-прежнему вызывал в ней чувство нежности, она ласкала его, отдавая ему то, что отдать было больше некому. Она покупала ему все, что тот хотел, давала ему деньги, чтобы он покупал в магазине сладости, выбор которых, конечно, был невелик: халва, пряники, конфеты-подушечки, цветной горошек... Жорик покупал это, делился с друзьями.
Матрена тоже баловала его, часто забирала к себе. Вот и опять пришел домой в новой вельветовой курточке, с коробкой, в которой лежали новые ботинки. Александра говорила свекрови, что она может и сама обеспечить сына, зарабатывает хорошо. Но Матрена не слушала ее.
Александра не любила, когда он оставался у бабки ночевать. Тогда дом казался совсем пустым и даже чужим.