В 1933 году Мандельштам, выучивший в зрелом возрасте итальянский язык, чтобы в оригинале читать стихи величайшего поэта всех времен и народов, написал: «Дант – внутренний разночинец старинной римской крови». Это определение, в сущности, могло бы стать его автохарактеристикой. «Разговор о Данте» ‒ сочинение поэта, а не филолога, поэтому все, что он там говорит о великом флорентийце в огромной степени может быть отнесено к нему самому. Это верно как в психологическом, так и в социологическом и культурологическом аспектах.
Особенности внешнего облика и поведения Мандельштама – человека вспыльчивого и легко возбудимого – любой психолог объяснит действием защитного механизма, способом обороны от чуждого общества (которое всегда враждебно яркой индивидуальности), порожденного глубокой внутренней неуверенностью в себе и, может быть, осознанием известной ущербности, типичной для всякого «внутреннего» разночинца.
Разночинцами в русской традиции, идущей от XIX века, назывались люди, вышедшие из непривилегированных сословий, но получившие образование и тем самым порвавшие связь с занятиями своих отцов. В сущности, разночинцев можно назвать типичной маргинальной группой, особенно если отталкиваться от происхождения и прямого значения самого слова «маргинал», которое идет от латинского «margo» («край») и означает человека, находящегося на границе социальных групп, систем и культур.
Осознание собственной «маргинальности» присутствовало у Мандельштама с юности, если не сказать – с детства, задолго до его «дантоведческих» штудий. Огромную роль здесь сыграл факт рождения поэта в еврейской семье, но как бы «уклоняющейся» от своего еврейства и идущей к неизбежной ассимиляции.
Важно понимать, однако, что «маргинальность» Мандельштама носила по преимуществу не семейственно-социологический, а сугубо культурологический характер. Еврей, выросший в не до конца ассимилированной семье (в конце концов, по графе «вероисповедание» Мандельштам вплоть до 1911 года проходил как иудей) – это уже сама по себе, конечно, маргинальная позиция. Но еще важнее, что этот еврей рос в Петербурге – имперской столице, «умышленной» Петром Великим, в этом самом европейском городе так никогда до конца не европеизировавшейся страны.
В предельном выражении сама Россия может быть рассмотрена как «пограничная», и в этом смысле «маргинальная» страна. Не Европа и не Азия, не Восток и не Запад, она словно создана в назидание всему остальному человечеству, как говорил любимый Мандельштамом Петр Чаадаев.
Из этой межеумочности, вероятно, проистекает знаменитая мандельштамовская «тоска по мировой культуре», как он уже в 30-е хотел определить полулегендарный тогда акмеизм, а на самом деле определил и корень, и саму сердцевину собственного творчества. Причем, эта «тоска» не ограничивалась стремлением ее, культуру, каталогизировать, но диктовалась желанием обнаружить, говоря философским языком, онтологическое единство мирового культурного универсума. То есть желанием не каталогизировать, а как бы синхронизировать культуру, обнаружить ее фундаментальные целостность и единство, но своим истоком имеющую, конечно, Элладу, как в этом стихотворении судьбоносного 1917 года:
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
‒ Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, ‒ и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки – идешь, никого не заметишь –
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы на окнах опущены темные шторы,
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке,
В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена.
Не Елена – другая – как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился пространством и временем полный!
