Когда гости разошлись, Варвара и Пелагея остались помочь убрать со стола, помыть посуду. Воду носили из колодца за три двора от их дома. Варька, принеся очередные два ведра на коромысле, сказала:
- Колодец свой надо копать! Так воды не наносишься!
- Федор улыбнулся:
- Конечно выкопаем! Огород ведь посадим, поливать надо, хозяйство поить – без колодца не обойдешься!
Было уже темно, когда сестры ушли. Александра с Федором сидели за длинным столом во дворе, на столе стояла керосиновая лампа, вокруг нее собиралась мошкара. Начинали свою песню комары.
Уставшие, но довольные, Александра и Федор сидели рядом, прижавшись плечом к плечу. Федор обнял жену за плечи:
- Ну вот мы и в своем доме. Теперь надо поставить забор, выкопать к осени погреб.
- А еще нужен сарайчик для телочки, - добавила Александра. – Зимой надо, чтоб тепло было.
- Да, там у нас остался саман, надо еще доделать, чтоб хватило, - проговорил Федор. – А вот с сеном немного опоздали, уже трава не та.
- На зиму попросим немного у твоей матери, ты ведь накосил для ее коровы.
- Да нет, - ответил Федор. - Я накошу в лесополосах, там трава все лето хорошая. А сейчас после дождей тем более.
- Федя, тебе нельзя так работать, помнишь, врач сказал, что перетруждаться тебе нельзя.
- Шурочка, а кто ж за нас это сделает?
- А знаешь, я спрошу у Петровича, может, он даст косилку мне, я объеду лесополосы, скошу, что по краю наросло, а потом соберем? – она прижалась к плечу мужа. – А то тебе не накосить столько.
- Да ведь телочка еще маленькая, ей много не надо. Главное – до весны докормить, до первой травы. А там по весне и накошу я сена столько, сколько надо будет.
На том и решили, что завтра Федор поговорит с председателем насчет косилки, пока не начали уборку, а сенокос уже завершили.
Они вошли в дом. После низенькой хатки с земляным полом он казался им хоромами: высокое крыльцо на три ступеньки, маленький коридорчик, в котором пока стоит керосинка на столике, специально сколоченном Фёдором, комнаты, в которых пока очень мало мебели, но везде лежат половики – их наткала Пелагея,, а на всех окнах – занавески. На стене у кровати – ковер – так Александра называла лоскутное покрывало, сшитое матерью и подаренное ей, чтобы закрыть стену. Александра мечтала уже, как купит на рынке плюшевый ковер с оленями, какой она видела на стене у Пашки, Варькиной подруги. В зеленом лесу стоит пара оленей, а над ними – синее небо. Такой яркий этот ковер! А может, с лебедями, видела она такой на базаре. А на окна она купит тюль, и будет в ее доме все красиво и чисто!
... Есть теперь в доме Александры и ковры, да не плюшевые – настоящие, шерстяные, и тюль немецкий, и хрусталь в полированном серванте, да нет радости от этого...
Утром она проснулась от петушиного крика. Ей показалось, что петух кричит рядом с кроватью. Открыв глаза, Александра не сразу поняла, где находится. Но уже через мгновение ее охватила радость: высокий потолок и светлые окна – это в моем доме! Федора в постели уже не было. Александра вышла во двор, кутаясь в платок. Утро было свежим. Федор мастерил около дома какую-то постройку из досок и камыша.
- Вот, для кур строю, пока нет у них своего курятника. Им надо привыкнуть ко двору, чтоб не ушли обратно туда, откуда их принесли.
- А я думаю, какой это петух кричит так близко? А это наш, просто он ночевал в коридоре.
Александра насыпала курам в загородку кукурузы, поставила старую сковородку для воды.
- Ничего, сегодня у них тоже будет новоселье, - говорил Фёдор, прилаживая ствол молодой акации для насеста.
Александра оглядела пространство, которое должно когда-то стать ее двором. Сколько еще надо сделать, чтобы здесь все было как у людей! Но сначала, конечно, нужен забор, чтобы живность, которая будет во дворе, не разбегалась.
- Федя, забор из чего будет? – обратилась она к мужу.
- С Гришкой договорился – сегодня поедем в лесопосадку, нарежем акации для столбиков. Штакетника нарезать пока не из чего, но я договорился с председателем, что как только колхоз получит лес для ремонта коровника, так он выделит нам то, что останется, обрезки всякие, а нам пока пойдет.
-Хорошо, Федя, ты все сам знаешь.
В доме проснулся малыш, и Александра пошла в дом. Вскоре она вышла с ним на руках. Федор невольно залюбовался ими: начало нового дня, начало новой жизни в новом доме!
К концу недели вокруг дома уже были вкопаны колья, обозначившие границы двора. Его «хозяйственную» часть Федор огородил камышом и прутьями, а фасадная ждала своей очереди, пока прибудет материал. Кто-то ворчал на молодых хозяев: хотят все и сразу, сделали бы камышовый забор или плетень, как во всем селе! Нет, им подавай новое, не такое, как у всех!
Матрена была сдержанна в оценке действий сына и невестки. Конечно, она радовалась тому, что они смогли так быстро поставить дом, что он лучше, чем у многих в селе, что так спешат стать хозяевами, но ее настораживала такая слишком, как ей казалось, активная деятельность Александры. Это она заставляет Федора работать не покладая рук. Конечно, он этого не скажет! Просто он любит ее и хочет, чтобы она была довольна. Захотела новый дом – построил! Хочет забор из штакетника – пожалуйста! После работы они с Гришкой почти дотемна вырубали столбики для забора – а ведь оба больные, инвалиды. Не бережет Шурка мужа, не бережет! Конечно, она и сама работает не покладая рук, но ведь она здоровая... Эти мысли не давали покоя Матрёне.
А Федор действительно очень хотел, чтобы Шура была довольна. Когда они с Григорием рубили акацию в посадке, тот спросил, как его семейная жизнь. Федор остановив свой топор, вытирая пот, с улыбкой сказал:
- Все хорошо.
Потом, помолчав, добавил:
- Шура - хорошая женщина. И жена хорошая, и мать, и хозяйка. Так что мне повезло.
Григорий молчал, с каким-то особым усердием врубаясь в твердую древесину ствола.
- А как у тебя дела? – спросил Федор. – Как медовый месяц?
Григорий выпрямился.
- Нормально. Верка крутится вокруг меня, как белка. Любое мое желание только выскажи!
- Значит, любит тебя.
- Может быть...
- А ты-то сам?
Григорий промолчал. Дальше они рубили молча.
Григорий быстро уставал, да и Федору было нелегко упираться ногами, чтобы удар был сильнее. Молодые, крепкие от природы, рожденные и выросшие на вольном свежем воздухе, выкормленные пусть не очень разнообразными, но свежими домашними хлебами, они стали инвалидами в свои двадцать с небольшим лет, чтобы потом, всю свою оставшуюся жизнь носить в себе этот след войны, не только изуродовавший их тела, но и оставивший крепкие и глубокие зарубки в их душах.