Как это было на самом деле
«Воскресенье» быстро освоилось на новом месте, группа сразу приступила к репетициям, и почти сразу были нарушены, по меньшей мере, три из шести начальственных заповедей. После 19.00 по лестнице второго корпуса заскакали не местные ослепительные девочки, упакованные в нездешние тряпки, в мусорном контейнере предприятия стало вдвое против обычного пустых бутылок, окна зала были постоянно распахнуты, но запах курева едва успевал улетучиться к утру.
Я по опыту знал, как сильно раздражает присутствие посторонних на репетициях. Поэтому сам старался как можно реже заглядывать к ребятам и, кроме того, приложил все усилия, чтобы после окончания рабочего дня любопытствующая публика на пушечный выстрел не подбиралась к дверям актового зала.
Недели через две, вечером, прямо у входя в контору, меня поймал за рукав Кавагоэ.
– Послушай, можно у вас тут устроиться на работу? – спросил он.
– Кем, – опешил я.
– Да кем угодно, лишь бы числиться.
Я тут же сообразил, что Кава (такое тогда было прозвище у Сергея) опасается, как бы его накануне Московской Олимпиады, как тунеядца не вышвырнули за сто первый километр. Теперь уже я поймал его за рукав и потащил в отдел снабжения, к начальнику, милейшему старикану, который нередко засиживался на работе допоздна. Вопрос был решен за пять минут, и вскоре Кава, как угорелый мотался по Москве с пухлой пачкой разнокалиберных бумажек в кармане.
Время шло, репетиции продолжались. Ушел Маргулис, бас-гитару взял Сапунов. У Романова откуда-то появилась электрогитара, золотистый Star 7, «говно, но красивая», как аттестовал ее сам Алексей.
В зале раньше остальных обычно появлялись Кавагоэ и Макаревич, и я неоднократно был свидетелем того, как талантливейший Сергей, который, по-моему, был способен извлечь мелодию из чего угодно, даже из крышки от сливного бачка, терпеливо показывал Алексею партию соло-гитары.
Примерно в середине сентября ребята неожиданно попросили меня зайти в зал. Мы расселись, закурили, и кто-то из них, насколько я помню, Романов, разъяснил мне суть проблемы: у группы отрепетирована достаточно большая программа, пора начать выступления, однако, чтобы все было правильно, тексты песен необходимо «залитовать».
– Ты ведь, вроде, наш руководитель, – заметил Кава.
– Ага, высокохудожественный, – парировал я.
– Во всяком случае, мы пока считаемся ансамблем Общества слепых, вот ты, как наш босс, и займись.
Я понятия не имел, что значит «залитовать». Ребята, по-моему, – тоже.
В тот же вечер, ужиная перед телевизором, я вдруг вспомнил, что один из моих бывших одноклассников с полгода назад во время ничего не значащего телефонного трепа обмолвился, что трудится во Всесоюзном Агентстве по авторским правам. Я немедленно позвонил ему, и он охотно, по шагам, разъяснил мне алгоритм действий.
Словом, через пару дней я уже топтался у заветного окошка, а холеная мадам за стеклом бегло перелистывала распечатанные тексты песен и все необходимые «сопроводиловки», и тут же передавала листы второй мадам, постарше, сидевшей за соседним столом.
– Какие-то песни у них грустные, – проворчала вторая тетка.
– Что ты хочешь от них, они же СЛЕПЫЕ, – вздохнула первая и, обращаясь ко мне, сказала:
– Вы, юноша, за результатом зайдите, где-нибудь, через недельку.
Ровно через неделю, о чудо, все без исключения тексты, клейменые казенными штампами, оказались у моих руках, а еще через пару месяцев на волне Radio Moscow World Service впервые зазвучала знаменитая песня «Кто виноват». Только тогда я понял, зачем ребятам нужны были «залитовнные» тексты, а, заодно, сообразил, каким путем «Воскресенье» попало на самое модное радио в СССР. Но об этом – как-нибудь в другой раз…
