Она была моим ангелом-хранителем. Я очень хорошо помню момент (это было весной 1994 года), как в коридоре Галина Сергеевна спросила меня: «Как дела?» и сказала, что с удовольствием со мной порепетирует (до этого я встречался с ней как партнер балерины).
Это был такой момент, когда у нее умерла многолетняя помощница Татьяна Владимировна, а у меня – мама. А она как раз посмотрела накануне нашу с Ниной Семизоровой «Сильфиду» и сказала, что как я танцую, ей понравилось, но роль не готова. Когда я подошел на следующий день к расписанию и увидел выписанными рядом – Уланова, Цискаридзе... не могу описать этого чувства.
«Баядерка» был последним спектаклем, подготовленным с Галиной Сергеевной. Мы сделали ее в 1996 году и вдруг она говорит: «Коля, я подумала и решила, что рано. Надо подождать». Когда через год я вернулся к «Баядерке», к сожалению, она уже в театр не приходила, но я с ней все обсуждал. Было все готово, кроме начала третьего акта – выхода Солора в «Тенях». В телефонном напутствии: «Тут не забудь, там сделай. Но самое главное – передать трепет бега. Чтобы всем было понятно, что это не человек бежит, а душа не может найти себе места». А премьера завтра.
После разговора я поставил запись «Ромео и Джульетты» с ней. Я всматривался в ее бег, и на раскадровке вдруг понял формулу ее бега – она была так грамотно обернута плащом, что на бегу немного колыхала рукой, а сзади это колыхание повторялось плащом. Я моментально позвонил закройщице.
Когда я побежал, в зале раздалось «Ах!». Никто не ожидал увидеть 26 ноября 1997 года ни белого плаща, ни эффекта, произведенного им. А наш разговор с Галиной Сергеевной оказался последним, после этого ее увезли в больницу. Этот выход-бег навсегда связан с ее именем, так как она для меня воплощает уходящую натуру.
Меня поразило, что когда Галина Сергеевна переступила порог зала, она начала с того, что стала учить меня ходить в предлагаемых обстоятельствах. Начала с работы с невидимым предметом – то, чему учат на I курсе «Актерского мастерства», но показывала так, как, видимо, ее в свое время обучали великие режиссеры, с которыми она работала. Многие партии актерски я подготовил с ней.
Галина Сергеевна опекала меня. Она больше учила думать. Заставляла размышлять о себе. Учила работать перед зеркалом, ничего не делая так просто: подкладывать под любое движение текст. Она сама любила работать с зеркалом. И учила этому. Мне было двадцать лет, и я не особенно понимал, о чем речь, это сейчас я ей благодарен за это.
Она могла сказать: «Останьтесь с самим собой наедине, сидите и смотрите в зеркало». У нее дома было много зеркал – она говорила: «Только зеркало ваш настоящий судья, ваш взгляд на себя. Если вы умный человек, поймете, если дурак, не поможет ничего».
Репетиции «Нарцисса» были увлекательными. Галина Сергеевна обратилась к Владимиру Васильеву за порядком движений, и было ощущение, что она сама готовится к роли. На репетициях она не сидела, даже концертмейстеры Лена Праздникова и Ирина Сергеевна Щербина были поражены, она все время прыгала.
Татьяна Касаткина, которая в последние годы помогала ей по дому, рассказала потом, что, вернувшись домой, Галина Сергеевна скинула шубу, подошла к зеркалу и очень долго перед ним пробовала: «Я для Коли ищу. У него некоторые вещи красиво получаются».
Однажды я прыгал-прыгал – и в ответ: «Вам не надо так делать, вы глупо выглядите в этой позе». И мы начинали искать, зная, что Касьян Голейзовский зажигался от индивидуальности и что он никогда не требовал от второго исполнителя того же, что делал предыдущий. «Если мы что-то меняем, – говорила она, – то в его ключе, чтобы не сломать рисунок, но чтобы вы смотрелись органично».
Самый сложный момент, когда Нарцисс тает. «Коля, вы себя не любите», – говорила она. «И это никого не волнует, – добавляла тут же. – Нарцисс не был красивым. Свое отражение – это первое, что он увидел, и понравился сам себе».
Она много уделяла внимания деталям – как он смотрит на кисти и понимает, что это идеал для него. Как смотрит на свои глаза, губы, как впервые проводит рукой по телу. Потом хочет дотронуться до своего отражения, и тут начинается безумие, когда Нарцисс переходит грань самолюбования. А когда он трогает «себя» и по воде идет рябь... – как гениально она передавала эти ощущения.
Очень долго мы добивались состояния, когда Нарцисс уже почти растаял, но поднимает руку, а на пальчике повисает капля. И вот в этой капельке он отражается в последний раз. А когда он стряхивает ее, жизнь из него уходит – как органично она стряхивала с себя эти капли и вправду мокрыми руками. И только Нарцисс нагибается себя поцеловать – и все.
Первое, что она мне привила: нужно работать с зеркалом тет-а-тет. Второе: не делать ошибок на сцене – не танцевать не «своих» вещей. Лучше, считала она, пусть останется сожаление о несделанном, нежели горечь о промахе. Это ее формула.
Галина Сергеевна была необыкновенным педагогом. Только надо было уметь брать то, что она столь щедро давала. Как-то в телефонном разговоре я ей пожаловался, что не могу уловить смерть Меркуцио у Лавровского, она такая длинная, хореографии как таковой нет, есть шаги, а это тяжелее. (К тому времени я танцевал Меркуцио в постановке Григоровича и там сцена танцевально поставлена.) «У вас когда-нибудь болело сердце?». «Нет». «А сознание вы теряли?» – продолжает она. «Нет» – вторю я. «Надо это почувствовать, – настаивала она, – если с вами не дай Бог это случится, вы запомните ощущения, как ведет себя ваше тело».
Так получилось, что «Нарцисса» с 1996 года я танцевал все время на гастролях и ни разу в Москве, и Галине Сергеевне не довелось увидеть этой работы на сцене («Спящая красавица» – единственное, что она видела из совместно отрепетированного).
В 1998 году 20 марта в Большом театре был концерт, где я, наконец, попросил станцевать этот номер и куда пришли многие знакомые Галины Сергеевны, чтобы посмотреть на ее работу. У всех было много впечатлений, а на следующее утро 21 марта ее не стало.