Если для человека Ренессанса христианская церковь была последним местом, куда он обратится за утешением (об этом я писал в первой части статьи), то для романтика, согласно закону отрицания отрицания, она будет первым, если не единственным, утешителем. «Эликсиры сатаны» тому яркое доказательство: именно со специфических церковно-христианских сцен начинается роман, и именно в них герой и автор видят жизненный идеал. Христианство для них дышит простотой, благородством и красотой.
Идиллическому описанию монастырской жизни посвящено немало страниц; на них даже, кажется, появляется сам младенец Иисус – мы узнаём его в прекрасном мальчике, с которым познакомили главного героя в самом нежном возрасте. Всё, что дорого маленькому Франциску, он находит в монастыре. И совершенно не случайно в этот антураж Гофман вписывает загадочную фигуру Художника, тайна личности которого – одна из главных сюжетных загадок книги.
В сцене знакомства с прекрасным мальчиком Художник выглядит кем-то вроде ангела-хранителя героя. Однако, уже следующее его появление носит откровенно зловещий характер: Медард даже принимает его за самого сатану. По мере развития сюжета фигура Художника, изредка появляющаяся на пути мятежного монаха, выглядит всё более жуткой. Один из второстепенных персонажей, Петер Шёнфельд, говорит:
Этот Художник либо Агасфер – Вечный Жид, либо Бертран де Борн, либо Мефистофель, либо Бенвенуто Челлини, или же, наконец, апостол Петр, короче говоря, презренный призрак.
Шёнфельд не так далёк от истины: в определённый момент мы узнаём, что как и вечный жид, Художник совершил страшный грех, отчего приговорён скитаться по миру без упокоения. Но что же такого он совершил? За какое преступление в понимании Гофмана человек может быть наказан столь жестоко?
Когда автор раскрывает наконец эту тайну, оказывается, что таким преступлением является обращение к античному язычеству. Однако, Гофман вовсе не проповедник, и сопоставление христианской готики и ренессансного увлечения античностью для него лишь подспорье, чтобы выразить куда более важную мысль. Мы узнаём, что Франческо (таково имя призрачного старца) некогда
…возомнил себя величайшим художником своего времени и, сопоставляя достигнутую им степень совершенства в искусстве со своим происхождением, сам называл себя царственным живописцем.
Когда же гордыня овладевает человеком, он настежь открывает двери своей души перед сатаной; язычество является всего лишь подпиткой, катализатором, сатанинским эликсиром (очень похоже подобная тема обыгрывается в сериале «Сверхъестественное»: Сэму Винчестеру вовсе не нужно было пить демонскую кровь, чтобы надругаться над собственной человечностью – гордость и ненависть и так уже отравили его естество). Оно, язычество Ренессанса (уместнее было бы сказать «неоязычество»; аутентичные культы античности Гофмана не интересуют – видимо, потому что христианство не вменяет в вину следование этим религиям людям, которые не знали Христа) способно рождать только подделки; и как раз тему различных подделок – идеалов, художественного вдохновения, благочестивой веры – автор «Эликсиров сатаны» и раскрывает через образ Художника.
Именно Художник, первый по внутренней хронологии книги, отрекается от Христа ради пошлого кумира самовозвеличения (тут необходимо заметить, что Гофман вовсе не отрицает величие человеческой личности, ему ненавистно суетное тщеславие); именно он начинает путать обезьянье копирование природы и подлинное мастерство творца; наконец, именно благодаря его греху остальные герои романа постоянно путают любовь небесную и земную, после того, как он
...вздумал написать святую обнаженной, лицом и телом схожей с Венерой. Эскиз удался на славу, и нечестивые юнцы шумно одобряли замысел Франческо подсунуть набожным монахам вместо иконы святой изображение языческого идола.
Глумясь, сатана подсовывает Художнику плотскую подделку под святую Розалию, и он соблазняется, что влечёт за собой ужасные последствия.
(Кстати, дилемме возвышенной и плотской любви уделяли огромное внимание многие романтики после Гофмана – достаточно вспомнить «Тангейзера» Вагнера, «Метаморфозы вампира» Бодлера и вечные метания Блока; несколько позже эту дилемму назвали «комплексом мадонны-шлюхи», однако, хлёсткое прозвище не достигло своей задачи объяснить её возникновение сексуальной неудовлетворённостью.)
Творчество, любовь и вера связаны в душе Франческо неразрывно, что приближает его к богу, но и чревато сатанинской прелестью обожествления себя. И тут возникает невольная (или вольная) двойственность: сюжетная загадка личности Художника и загадка личности художника вообще, как философско-эстетический феномен, становятся неразличимы.
Окончание здесь
