Пособие в помощь Набокову в трёх-четырёх частях.
Близится 200-летие писателя. Скоро начнётся. Не протиснешься между этикой и поэтикой. А у Набокова юбилейка сдулась год тому. Так что напишу посередине.
1. Курс Достоевского.
Было это на 1 курсе. Начался дождь. До укрытия было метров 400. Интуитивно ускорив шаг, часть из нас обсуждала стратегии: идти или бежать. Аргументы находились разнообразные. В беседке нас ждал однокурсник. Он сразу же припустил быстрее всех, и теперь пыхал сигаретой. Наш спор он решил сразу. «Кто бежит – промокнет меньше. Представьте, что ваша скорость равна нулю... Или скорости света...» В физике это называется предельный переход.
Все герои Достоевского двигаются со скоростью света или стоят на месте. Даже когда убивают. Когда они убивают, когда их убивают... Достоевский – максималист. Он рассматривает предельные переходы. Беспределы. Смесь денег, игры, Бога, искусства, денег, эгоизма, смертей, денег, денег… – предельно всё. Всё – и ничего.
(Та история с дождём закончилась так. Однокашник был невообразимо умным. На первом курсе он писал единую теорию всего. На втором почти дописал. На третьем стал пыхать какими-то грибами, слушать психоделию, с четвёртого – исчез. История предельная. Из числа достоевских. Фамилия ещё была подходящая – Мышкин.)
Поясню. Мир можно постигать через метрический тензор, а можно так. Через «Ничего – Всё – Ничего» – формулу Достоевского, через которую он провёл Мышкина.
Забавна фраза: «Мы очень поцеловались» (против: «я горячо поцеловал его»). А еще: «ужасно умела слушать», «очень слушала», «ужасно слушал», «очень вспоминаю» «очень даже заметил»…
Так и я. Я очень Достоевского. И Набокова – очень даже.
Меня раздражает в книгах о писателях словечко «мы». Монография, а пишет: «мы». «Мы» – это не эвфемизм «я». Это предельный переход. Автор стесняется. Напротив Достоевского одному как-то… неуютно… неуверенно? Не устоишь. Вот и врубают скорость "мы". С пролётной траектории пишут о собственных концепциях, в которые не всё укладывается кеплеровски гладко.
А вот разве что Набоков. Писал от собственного лица. Уж если суждение, то личное. Недостаток авторов монографий один: люди стремятся объективизировать свою точку зрения. Будто литература – это математика (а это и математика, конечно, тоже), и концепцию в литературоведении можно строго доказать. Утвердить в веках.
Так пишут отличники школьных сочинений и терпилы классных уравнений.
А было бы ой как полезно запретить преподавать Достоевского детишкам до 20 лет. На чацкий выстрел не пускать! И продавать только в специально отведенных лавках для взрослых с образовательным и гуманистическим цензом. А с нарушителей с Порфириевым пристрастием спрашивать по всей строгости литературной и эстетической критики.
2. Достоевский и Герой
Мир Достоевского пределен: женщины – красивы и очень красивы, мужчины – молоды и очень молоды, люди – деловые и очень деловые, очень больные и смертельно больные. Много денег и очень много денег. С другой стороны: разве мир Достоевского полон крайностей? Люди не только экзотически больны, но и просто больны, а женщины не только ослепительно красивы, но и просто очень красивы. Просто красивые и просто больные. В своих мирах Достоевский милостиво позволяет двигаться со скоростью света минус 1 км/ч. Но только читателю. Не себе.
Герои Достоевского делают добро с предельным эгоистичным наслаждением, будто ультимативно дают его взаймы и отказываются от требований долга, получая от этого громадное саморазрушительное страдание (что не отменяет эгоистичного наслаждения). «Вот добро. Берите же, берите! Потом-отдадите-никогда. Вот, берите два! Это всё добро, что у меня в наличии. И не смейте отдавать! Убьью!!»
И зачастую доброе намерение оборачивается злом. Потому что со скоростью света летит только свет. Притормози Мышкина на 1 км/ч, он ласты склеит. Станет тьмой. Это изначально органично природе происхождения такого сорта добра, имманентно перерастанию скрытого эгоизма во зло. Можно подумать, что делать добро есть: а) некоторое удовольствие само по себе, б) гораздо большее удовольствие на фоне сделанного зла, и в) сверхудовольствие на фоне зла потенциального. Таким образом, если вчитываться в Достоевского достаточно долго и непрерывно, то придется сделать вывод, что наигуманнейшие праведники – это исчадия ада, не переступившие порог зла именно из-за этого ясного понимания.
Герои Достоевского – предельно искусственны. Они всегда на коротком поводке у автора. Это ставят ему в вину, это развинчивал Набоков.
Но разве лучше предельно естественные старпёры (даже юные) самого Набокова, неинтересные, занудные и скучные? Договорились хором застрелиться, один сделал, двое сбежали; Достоевский возвёл бы на этом фундаменте Вавилонскую башню Предательства и Искупления, Набоков же налил стихов в «бассейн Москва». Разве интересен день какого-нибудь заурядного городского Лужина или, прости Господи, Пнина? О них даже в газетах не пишут – не то что в романах. Их, рефлексирующих эстетов, невозможно запомнить. Набоков выстраивает события жизни своих персонажей, как они сами бы себя выстроили. Их – легион, да и сами они, скорее, одержимы.
Сравнить с героями Гоголя – он же с ними не справляется, они же сами из Гоголя верёвки вьют! А что делать! Достоевский же со своими не церемонится: это – война, персонажи – солдаты, любой мимохожий – враг, шаг в сторону – смерть. Не эта ли авторитарная манера эксплуатации героев-рабов так раздражала Набокова? Не потому ли от героев Достоевского остаются в памяти какие-то ошмётки идеологии, бесконечной суеты, забытых интриг – и ничего больше?
Количество персонажей у Достоевского огромно, но через какое-то время даже теней второстепенных персонажей не видно. А зачем они вообще были?? Не потому ли надо перечитывать его по пять раз, как Набоков переперечитывал ненавистное «Преступление...»? Достоевский своих создаёт, препарирует и выбрасывает с циничной жестокостью. Они не нужны самому автору. Он их не любит. Он не ненавидит их. Он вообще к ним – никак. Или, так: Достоевский не очень своих героев.
Почему? Вряд ли ведь он равнодушен к гомункулусам просто так. Не может не быть цели у этого безразличия.
Герои Достоевского маниакально деловые, куда-то спешат, опаздывают, в день имеют стопятьсот встреч и дел. Деловые бездельники. Если бы в то время были автомобили, они все непременно потели бы в пробках на старых «жигулях».
Интриги, интриги... До смерти хочется интриговать. Чахоточный Ипполит помирает, а интригует. (А зачем он вообще нужен?.. Да был, вроде, нужен, да больше не нужен, пусть тихо помрёт, – а почему тихо, мы в романе, пусть помрёт громко). Возникает ощущение, что Ипполит под конец (конец Ипполита) стал Достоевскому откровенно скучен. И тут не: «Да сдохни ты уже!», а «Ну когда же он уже сдохнет? Ходит и ходит...»
И снова тот же вопрос – зачем?
Второстепенные герои Толстого – люди, Толстой сам выбирает, кого из них описать короче, а кого подробнее, автор с ними живёт бок о бок и сам он – лишь один (хотя и главный) из персонажей . Герои Гоголя – случайно зашедшие любопытные, они сами выбрали, как долго им задержаться перед глазами Гоголя... Герои Достоевского – кто вы, господа штрих-пунктиры? Зачем вы?
В «ПиН» раздражает отсутствие названий улиц и проспектов. А это Петербург, не Скотопригоньевск. Или упоминания типа: князь Щ. ввёл в общество Евгения Павловича Р. (родича Романова что ли не захотел упоминать открыто? Или из славного рода Рюриков тайно всплывший отпрыск?) Впоследствии выясняется, что это какой-то Радомский (хочется сказать: хренов Радомский), зачем тогда весь огород городить? Или в «Униженных...» Б. рассказывает... Какой Б.? Что за б-б-ред??
Дело в том, что главный герой всех романов Достоевского – он сам.
Но это только часть дела. Видимая часть айсберга.
Скажут, – ведь и главный герой Набокова – он самый, Набоков. И это – сверхзадача его романов. Набоков не балует сюжетами (сюжет единственного сюжетного романа заимствован), он порхает бархатной бабочкой, и её траектория плетёт тонкий жаккард текста. Он любуется своими отражениями в книгах, но главное – милостиво даёт полюбоваться собой читателю. Хорош-на! – а с другого бока ещё лучше. Посмотрите на мой дар, каков я, а? Даже ранние стихотворные пробы моего персонажа уже шедевр, а теперь взгляните, сколь замечателен я в жизнеописании! А как главная линия органично вбирает в кружева словосложений прочие экзерсисы! Ну, до чего хорош, ведь правда? Правда. Хорош. Но эта подиумная откровенная демонстрация утомляет.
Набоков читателю даёт меньше, чем требует от него. И нечего тут.
Будет продолжение.
Впрочем, нет, главное нужно сказать сразу, это же не дурной сериал. Тот, кто досюда дочитал, заслуживает разгадки.
Итак, Набоков читателю даёт меньше, чем требует от него.
В чём же разница? У Набокова (Гоголя, Лермонтова, ну и, Пушкина, конечно) главный герой – он сам. Только и всего. Этим и ограничивается. «Писатель у микрофона». За микрофоном – прочие люди, "служба такая". У Достоевского главный_герой_он_сам – это только начало. Он вообще – единственный. При этом, если Лёвин – альтер эго Толстого в "АК", то Достоевского в его текстах совсем нет.
Достоевский зрит в корень. Основа жизни человека – отношения его с Богом. Веришь ты – не веришь – а так! Авторы помельче идут кружным путём, выясняя, каким образом люди относятся к людям или – люди к событиям или – люди к идеям или... идеи к идеям, – или просто складывают слога в сочетания для красоты. Это чепуха. Достоевский выясняет свои отношения с Богом – напрямую . Почему его герои играют в рулетку, любят красоток, подолгу отсутствуют, страдают эпилепсией? Понятно, почему. Аз есмь, Господи, грешный и непотребный…
Но его герои от него самого далеки бесконечно.
Тут я вдруг понял, почему Набоков писал о Достоевском, а Достоевский ничего не писал о Набокове. Набоков жил в мире людских и эстетических иерархий, и Достоевскому был неинтересен (а вы что думали?), ибо его иерархия абсолютна. Достоевскому и Толстой был неинтересен. Мне говорят, что То-му До-й тоже был неинтересен. Ну и что? Это не меняет сути отношения Д к Т. Невозможно говорить о том, что Достоевский заботился об отношениях героев между собой, или о своих отношениях к героям. Если перепрыгнуть вместе с Д-им этот уровень прочтения, всё сразу становится на место. В математике есть метод упрощения выражения путём вынесения за скобки некоторых общих членов. То что в скобках – тексты романов и персонажи, они переменчивы... но за скобками всегда твёрдый Д выясняет отношения с Богом… нет, не корректно: отношение к Богу… тоже не вполне корректно: отношение Бога к себе… – ну, не знаю! В отношениях с Богом все выражения неполны.
Понятно теперь, что персонажи Достоевского – не люди, не типажи, а пробные шарики. А самого писателя в текстах нет. Как так?
Это такая Игра.
Вот теперь и пауза.
