Актриса и писатель Тамара Петкевич, пережившая ужас сталинских лагерей, рецептом своего долголетия считала любовь к людям
Вот и еще один столетний юбилей. На сей раз – Тамары Петкевич, автора легендарной книги «Жизнь – сапожок непарный». Книга эта была опубликована в 1993-м, когда автору перевалило за семьдесят. Она сразу же стала событием, одно за другим последовали переиздания, переводы, кинорежиссёр Марина Разбежкина сняла по ней документальный фильм, была сделана инсценировка и поставлен спектакль. Тамаре Петкевич, считает писательница Татьяна Бек, «выпал такой жребий, будто вся апокалиптичность ХХ века сгустилась в одной частной судьбе»…
«Жизнь…» я прочел, вероятно, в том же 1993-м – дал мне ее сосед, журналист и драматург, Игорь Коссаковский. Они с женой были знакомы с Тамарой Петкевич. Тогда же Игорь Павлович продиктовал мне и домашний номер телефона Тамары Владиславовны. Но о ней и о ее книге в то время так много писалось, что мне не хотелось участвовать в общем хоре, и номером телефона я воспользовался только через двадцать лет.
Наше интервью я озаглавил: «Она написала «Жизнь…» Через два года мне позвонила из газеты «Стрела» замечательный журналист и совестливый человек Гульсара Гильмутдинова и попросила разрешения использовать мой заголовок. И в переполненной Карельской гостиной Дома актера им. К.С. Станиславского на чествовании Тамары Петкевич по случаю 95-летия у многих в руках была газета с моим заголовком на обложке. Не скрою, было приятно.
В тот день, 30 марта 2015 года, я неутомимо щелкал затвором своей надежной «соньки», и один из снимков, что опять же приятно, театровед и книгоиздатель Елена Алексеева поместила в двухтомник, который, как я понимаю, Тамара Владиславовна еще успела подержать в руках.
- Тамара Владиславовна, существует расхожее мнение, что с началом Великой Отечественной войны репрессии были прекращены и возобновлены только после её победоносного окончания. Вас же посадили в январе 1943-го... Может быть, это можно объяснить тем, что вы находились в Средней Азии - в глубоком тылу?
- Репрессии не прекращались. Я сама «военного» набора. Но, по-моему, причина в том, что попробовали и поняли, что рабский труд приносит государству пользу, и приостанавливать этот «конвейер» не следует. Арестовывали и по множеству поводов. И не только по политическим статьям. Были, например, «указники». После выхода указа 40-го года за привлечение к уголовной ответственности за прогулы, а прогулом считалось опоздание на работу на 20 минут. Ещё раньше, по-моему, 7-8 августа 1932 года, был принят указ об ответственности «за колоски», то есть сбор колосков на колхозных полях после уборки урожая, для того, чтобы прокормить детей, и если вы попадались, тоже получали немалый срок – до десяти лет. Не говоря уже об указе о перебежчиках. Мне предъявляли обвинение, что я хотела прихода Гитлера! Можно такое придумать? У меня погибает мама, сестра в блокадном Ленинграде, а я хочу прихода Гитлера! Никакой логики, никакого здравого смысла! Так что с причинами бесперебойности этого процесса ещё следует разбираться и разбираться. Да и давно надо было разобраться! И обнародовать! Но этой проблемы никто не касается и тревожит - пусть так себе и дремлет, пусть «заспит» себя.
- Разве подневольный труд может быть экономически выгоден?
- А крепостное право? А колониальный опыт?
- Но ведь «Всё для фронта, всё для победы!» - это же не просто был лозунг. Люди работали, себя не щадя, с ног валились…
- Люди с ног валились, но этих же людей карали, если они опаздывали на работу, а, если опаздывали на 20 минут, сажали. И человек, поименованный «указником» обязан был работать, и рабочий день уже продолжался куда более восьми часов.
- Он и так не восьмичасовой был. Рабский, подневольный труд всегда менее эффективен, менее продуктивен.
- Безусловно. Но эти простые истины иногда удобно забывать. Народ изъявил свою добрую волю к труду ради победы, да, но это, по крупному счету. На практике же государство считало, что оно вправе людей закабалять. Человек у нас никогда не ставился во главу угла. К человеку как к таковому никогда не было пощады. С него надо было только спрашивать, спрашивать и спрашивать, и наказывать. Разве кто-то относился с уважением к человеку, к его взглядам? К тому, что он говорит, полагается разве прислушиваться? Где-нибудь такое зафиксировано? Человек – самое неуважаемое создание. Винтик! Государство никогда не выражало уважения к человеку. Да и сам человек… Некрасова помните? «Люди холопского звания - // сущие псы иногда: // чем тяжелей наказание, // тем им милей господа». А ещё – страх. Мы к 37-му году, даже раньше, со времён раскулачивания, да и до него, были просто запуганы! И не только взрослые, но и дети. Ночью родителей забирали, дети не понимали, что происходит, куда увозят маму-папу. А их и самих сдавали в детские дома. Нас же учили умиляться Дзержинскому, который ютил беспризорников! То, что с нами произошло, надо рассматривать как единый и плотный, звено к звену, процесс, тогда можно будет уповать и на логику. Но о какой логике можно говорить, если мы же сами после революции первым делом расправились с интеллектом России, не так ли?
- Вы про философские пароходы?
- Безусловно. Интеллект нам не нужен был. И тогда и позже. Философ Лев Карсавин был на одном из этих пароходов, но после освобождения Каунаса советскими войсками от фашистов, он всё равно оказался в интинском лагере. Власти обезопасили себя от непременности разума, ну а тогда что? Гуляй не хочу! Вот и гуляли более чем. О последствиях не думали. А последствия на лицо и сейчас.
- Прозвучало слово «страх». Моя мама в начале войны была угнана в Германию, и молчала об этом до, так называемой, перестройки. Как долго не покидал страх вас?
- Меня начали пугать задолго до ареста. Боже мой, сколько было провокаций! Вызывали моих друзей 16-17-летних, таких же, как и я, в НКВД, вопрос ставили так: «Ну, настроение этой девочки нам понятно, у неё арестован отец…». Я была обставлена доносителями, стукачами. Это были не просто молодые люди, которых спрашивали, что я говорила. Нет, я потом, на следствии, узнала: это были служившие в НКВД. К кому они были приставлены? Ко мне, девочке, которой только исполнилось семнадцать! Зачем, спрашивается, тратились государственные средства на наблюдение за мной? Только затем, чтобы меня арестовать? Уже после ареста с моим страхом произошла какая-то странная метаморфоза - я вдруг, в один прекрасный момент, перестала бояться.
- От безразличия? Знаете, когда уже всё равно…
- Нет, не от безразличия. Чётко помню, я решила, что со страхом жить не хочу. И не буду. Возьму и брошусь под какую-нибудь машину. Просто так жить не смогу больше.
Конечно, люди были запуганы. А запугивать у нас умели. И как стыдно человеку признаваться, и как больно признаваться, что он может бояться. Чего люди боялись? Жить боялись. Жизни боялись. Им жизнь дана, а они боятся жить! Это хуже - жить и бояться, чем не жить. Пока не дойдешь до крайности, пока не поймешь, что выбор есть, и не решишь, что лучше не жить, чем так жить, боишься. А как дойдешь до крайности, так страх и уходит.
- Вы когда садились за написание первой книги, думали, что она будет издана?
- Нет, не думала. У меня просто была потребность рассказать. Для себя даже записать. В какую-то логику ввести, попытаться понять, как ты попал в этот лагерный ад? Пришло время очнуться. Хотелось порядок, что ли, навести в своей голове, в своём сердце, расставить все по местам. Мне, лично мне, нужен был этот разговор с жизнью. Нет, я и не думала, и очень удивилась, что при жизни «Жизнь – сапожок непарный» издали.
- Вы писали «Жизнь – сапожок непарный» примерно в то же время, что и Солженицын «Архипелаг», Шаламов - «Колымские рассказы». Вы шли как бы параллельным курсом. Солженицын, я читал, прятал-перепрятывал рукопись чуть ли не постранично. Боялся не за себя – за рукопись.
- Я никому не говорила, что пишу.
- У вас хороший литературный слог. «Жизнь – сапожок непарный» - это не только документальная, но настоящая художественная литература…
- Принявшись за книгу, я проживала свою жизнь. Хотела я или не хотела того, но молодость меня обязывала проживать. Это не было просто оглядом, холодным обзором или взглядом со стороны. Всё проходило через душу, через сердце, не только через разум. Сама жизнь заставляла подыскивать необходимые слова. А учиться писать? Нет, я не училась. И вообще я ничему не успела выучиться. Как вы понимаете, государство решило, что лучше, если я буду валить лес, рыть землю, чем учиться в институте иностранных языков или в медицинском, куда я экзамены сдала на одни пятёрки; говорили, что на Сталинскую стипендию иду.
- Во второй книге дилогии - «На фоне звезд и страха» - вы приводите тесты писем, отклики на «Жизнь – сапожок не парный». Я заглянул в интернет, и там есть трогательные отзывы, написанные людьми, которых никто не обязывал это делать.
- Я и сейчас получаю много писем. Это бесценные свидетельства того, что мы есть на самом деле. Если люди, незнакомые, а сейчас – поразительно - и молодые, совсем молодые девочки, пишут, значит, сострадание существует, хотя бы в человеческой потенции нашей, измученной, счастливой - всякой, значит, ещё можно быть! Значит, жизнь не иссякла в своих возможностях, в своём богатстве. В каждый отклик вложено сердце. Во всяком случае - душевный порыв, желание прикоснуться, желание цветок принести, яблочко какое-то. Это много говорит о нас самих. Можно жить! Вроде бы и радоваться можно. Вроде бы ещё чувствуешь температуру человеческой души. И есть ещё уют на этом свете. Это бесценные доказательства человечности. Человек хочет что-то тебе послать, возместить, компенсировать то, что государство не компенсирует, и не умеет, и не хочет, и не думает компенсировать.
- Кстати, о компенсации. Года полтора назад в интернете появилась информация о вас, где говорилось, что в России узники сталинских концлагерей не получают никаких льгот.
- У меня как у реабилитированной есть льгота - какой-то процент в оплате жилья, честное слово, не знаю сколько. Но сказать, что я чувствую заботу, внимание со стороны государства, не могу. Я сейчас уже не со всем по дому справляюсь. А что будет дальше? Мне 93 года, скоро исполнится 94. (Исполнится ли?) А ощущение, будто, ты в эмиграции живёшь, а не на родине. Ужасное ощущение!
- Когда человек прошёл через такие испытания, какие выпали на вашу долю, кажется, ему долголетие не светит. Дожить до таких лет – это что, наследственность, желание жить наперекор всему?
- Тут уж кому что Бог даёт. Мне он какой-то люфт дал.
- Каждый человек, говорят, на земле находится с определенной миссией. Не думаете ли вы, что эти чудовищные испытания были посланы вам для того, чтобы вы потом рассказали о них людям? Предупредили - как Юлиус Фучик: «Люди, будьте бдительны!»
- Мне часто звонят не совсем близкие, но знакомые люди: «Побудьте ещё с нами, вы нам нужны!» Я слышу эту фразу и понимаю, что она содержит в себе. Что бы там ни было в жизни, могу сказать: меня не снедала ненависть. Я никогда не оставалась одна, и всегда чувствовала защиту. Я люблю людей. Я не могу не любить - меня столько раз спасали, чтобы было бы странным иное моё отношение к ним. Наверное, вот эта любовь к людям и является рецептом моего долголетия.
Краткое досье
Тамара Петкевич родилась 29 марта 1920 г.
Отец её, Владислав Иосифович Петкевича, член ВКП(б) c 1918 года, был арестован в 1937-м, умер в заключении в 1942-м.
Выйдя замуж в конце 1940-го, уехала к мужу в город Фрунзе.
Работала театральным художником, поступила в медицинский институт
В январе 1943 года арестована (вместе с мужем) и осуждена на семь лет лишения свободы и три года поражения в правах.
Срок отбывала в лагерях Киргизии, затем в Коми АССР, где работала медицинской сестрой, участвовала в театрально-эстрадном коллективе, состоящем из заключённых.
Освобождена в 1950 году. Из-за административной 39-й статьи, вписанной в паспорт, вернуться в Ленинград не могла.
Работала актрисой в театрах Шадринска, Чебоксар, Кишинёва.
В Ленинград возвратилась – после реабилитации - в 1959-м.
Закончила театроведческий факультет ЛГИТМиКа. Работала в Ленинградском Доме художественной самодеятельности заведующей репертуарным отделом.
Умерла 18 октября 2017 года.
Похоронена на кладбище в Комарово.
Автор текста - Владимир Желтов
