Грибоедов - одна из самых загадочных фигур русской литературы. Личность его пришлось складывать из дневников, официальных документов и слов современников. Но мнения Грибоедова о себе граничат с актёрством, документы ничего не проясняют, воспоминания современников крайне противоречивы. Даже если учесть lapsus memoriae воспоминаний на склоне лет, романтизацию событий и намеренное искажение истины из-за цензурных или деликатных причин, — образ разваливается.
Поражает бедность мемуарной литературы: менее десятка связных рассказов из записок знакомых — вот и всё. Это особенно странно, если вспомнить, что сферы общения Грибоедова за тридцать четыре года жизни калейдоскопично менялись: немалый клан родственников, университетские приятели, сослуживцы-гусары в годы войны, кавалергарды, преображенцы, семёновцы в Петербурге, литераторы и театралы, чиновники Коллегии иностранных дел, кавказские и персидские приятели и недруги, новые московские и петербургские знакомства 1823-1825 годов, встречи в Киеве и в Крыму, товарищи по гауптвахте Главного штаба 1826 года, и снова Кавказ, и снова Персия…
Редкий, видимо, был подлец... — подумала я. Почему? Это закон мемуаристики: после смерти мерзавца мало кто хочет ворошить былое, друзья, — как правило, такие же мерзавцы, — оставляют несколько приторно-нежных и лживо-витиеватых строк, а на случайных знакомых, толком не знавших умершего, действуют обаяние имени покойника, чувство причастности к чему-то значительному и принцип «de mortuis aut bene...» Через пять-семь десятилетий невысказанные упрёки забываются, остаётся сладкая ложь...
Тут именно это. Спустя четверть века после гибели Грибоедова самый близкий ему Степан Бегичев пытается рассказать о нём, но заполняет тоненькую тетрадочку, постоянно переходит на невнятную скороговорку и явно многое утаивает. Воспоминания же Фаддея Булгарина настолько пошло-приторны, что отдают лживыми хвалами некролога.
Прижизненные отзывы отличаются странностью: те, кто едва знает Грибоедова, говорят о нём хорошо, те, кто знает его хорошо, говорят дурно. Ксенофонт Полевой виделся с Грибоедовым четыре раза в 1828 году. «Искренность, простота и благородство его характера привязывали к нему неразрывною цепью уважения, и я уверен, что всякий, кто был к нему близок, любил его искренно…» Над этими заметками смеялся, кстати, Фаддей Булгарин: «Человек прошёлся как-то с ним по саду, а они уж и мемуары пишут».
Булгарин же проговорился: «Грибоедов родился с характером Мирабо». Сегодня, правда, мало кто понимает, что это совсем не комплимент…
Первым событием, которое приковало к Грибоедову взгляды общества, была знаменитая дуэль Завадовского и Шереметева 1817 года. Повод для дуэли дал именно 22-летний Грибоедов. Живя у Завадовского и будучи приятелем актрисы Истоминой, любовницы своего друга Шереметева, он привёз её в дом Завадовского, где она прожила двое суток. Завадовский давно ухаживал за ней и тут добился своего. Шереметев был в отъезде, но когда вернулся, подстрекаемый своим другом Якубовичем, вызвал Завадовского и Грибоедова на дуэль. Первыми вышли к барьеру Завадовский и Шереметев. Завадовский, отличный стрелок, смертельно ранил Шереметева в живот. Поскольку Шереметева надо было немедленно везти в город, Якубович и Грибоедов отложили свой поединок. На следующий день Шереметев умер.
Поединок Якубовича и Грибоедова состоялся в следующем, 1818 году, в Грузии. Грибоедов был ранен в кисть левой руки. Кстати, именно по этому ранению удалось впоследствии опознать его обезображенный труп в Тегеране. Таким образом, будучи другом Шереметева, Грибоедов фактически спровоцировал смерть друга.
Друзья Грибоедова в записках пытаются это отрицать, но в «Воспоминаниях О. А. Пржецлавского», вышедших в 1883 году, есть ремарка, что через двенадцать лет после дуэли, сразу после катастрофы в Тегеране, сам Завадовский сказал о Грибоедове: «Не есть ли это божья кара за смерть Шереметева?» Вдумаемся. Этот человек убил Шереметева, но считал, что на Грибоедове есть вина, которая не смыта его дуэлью с Якубовичем. Какая? Ответ может быть только один: стало быть, Грибоедов действительно стравил своих друзей.
Заслуживает внимания отзыв Пушкина. Они познакомились в 1817 году. «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — всё в нём было необыкновенно привлекательно. Рождённый с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении»
Пушкину, правда, было тогда всего 19 лет, и он относится именно к тем, кто знал Грибоедова недолго. Но «озлобленный ум, слабости и пороки» им замечены.
Вот Павел Бестужев: «Разбирая его политически, строгий стоицизм и найдёт, может быть, многое, достойное укоризны; многое, на что решился он с пожертвованием чести; но да знают строгие моралисты, что в нынешнем шатком веке в сей бесконечной трагедии первую ролю играют обстоятельства и что умные люди, чувствуя себя не в силах пренебречь или сломить оные, по необходимости несут их иго. От сего-то, думаю, происходит в нем болезнь, весьма на сплин похожая...» Интересное признание и любопытные недоговорённости. На что решился Грибоедов «пожертвованием чести»? Что «достойно укоризны»?
А вот свидетельство Дмитрия Завилишина: «В двадцатых годах Грибоедов имел репутацию отчаянного повесы, дурачества которого были темою множества анекдотов, а из петербургской жизни — славу отъявленного и счастливого волокиты, наполнявшего столицу рассказами о своих любовных похождениях, гонявшегося даже и за чужими жёнами, за что его с такою горечью и настойчивостью упрекал в глаза покойный Каховский…»
А вот сослуживец Грибоедова Владимир Андреев: «Что Грибоедов был человек желчный, неуживчивый — это правда, он худо ладил с тогдашним строем жизни и относился к нему саркастически…»
Наибольшего доверия заслуживают воспоминания Николая Муравьева-Карского. Он — участник войны 1812 года, потом служил на Кавказе. С Грибоедовым был знаком на протяжении десяти лет, и имел возможность видеть поэта в те минуты, когда тот становился собой... Вначале — «Человек весьма умный и начитанный, но мне он показался слишком занят собой». «Грибоедов отличался глупейшей лестью и враками». Потом — «Человек сей очень умён и имеет большие познания». «Пришёл ко мне обедать Грибоедов; после обеда мы сели заниматься: я учил его по-турецки, а он меня по-персидски. Успехи, которые он сделал в персидском языке, учась один, без помощи книг, поражают…»
Дальше Грибоедов огорчает его. «Воейков сказал мне, что Грибоедов изъяснялся насмешливо насчёт наших занятий в восточных языках, понося мои способности и возвышая свои самыми невыгодными выражениями на мой счёт. Меня сие крепко огорчило». Это понятно — зачем смеяться над тем, чьей помощью пользуешься?
Далее Муравьев свидетельствует: «Я не имел с Грибоедовым дружбы. Поединок, который он имел с Якубовичем, склонность сего человека к злословию и неуместным шуткам, иногда даже оскорбительным, самонадеянность и известные мне прежние поступки его совершенно отклонили меня от него, и я до сих пор мыслей весьма невыгодных насчёт его нравственности».
Но когда Грибоедов получил в Петербурге место генерального консула в Персии, Муравьев пишет: «Правда, что на сие место государь не мог сделать лучшего назначения; ибо Грибоедов, живши долгое время в Персии, знал и хорошо обучился персидскому языку, был боек, умён, ловок и смел, как должно, в обхождении с азиатами. Не заблуждаясь насчёт правил Грибоедова, коих я никогда не находил привлекательными, я отдавал всегда полную справедливость его способностям и остаюсь уверенным, что Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте».
Далее — не столько обвинение, сколько догадка. «Приехавши из Петербурга со всею пышностью посланника при азиатском дворе, с почестями, деньгами и доверенностью главнокомандующего, Грибоедов расчёл, что ему недоставало жены для полного наслаждения счастьем. Но, помышляя о жене, он, кажется, не имел в виду приобретение друга, он только желал иметь красивое и невиннее создание подле себя для умножения своих наслаждений...»
На мой взгляд, этот человек объективен.
А что декабристы? Андрей Жандр, ещё один ближайший друг Грибоедова, на вопрос о степени участия Грибоедова в заговоре 14 декабря, ответил: «Да какая степень? Полная. Если он и говорил о ста человеках прапорщиков, которые восхотели изменить Россию, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне»
Когда к Ермолову прискакал курьер с приказанием арестовать его, Ермолов, — заметьте, человек вовсе не мягкий, — призвал Грибоедова и сказал, что даёт ему час, чтобы истребить все бумаги, которые могли бы его скомпрометировать, после чего арестует его. Всё так и сделалось. Ничего не нашли, курьер взял Грибоедова и поскакал…» Сиречь, если бы не помощь Ермолова, которого Грибоедов отблагодарил только сплетнями да руганью за глаза, головы бы поэту не сносить.
Сам Жандр и Бегичев, друзья Грибоедова, мне показались странными людьми. Жандр уже в преклонные годы рассказывал: «В Брест-Литовске был католический монастырь; вот и забрались раз в церковь этого монастыря Грибоедов с любезным Степаном Никитичем. Грибоедов отправился наверх, на хоры, где орган. Ноты были раскрыты. Собрались монахи, началась служба. Видимо, органист не посмел остановить русского офицера, но когда по порядку службы потребовалась музыка, Грибоедов заиграл и играл довольно долго и отлично. Вдруг священнодейческие звуки умолкли, и с хор раздался наш кровный, родной «Камаринский»... Можете судить, какой это произвело эффект между святыми отцами...»
И это старика-Жандра не коробит, но смешит. Одновременно по этому эпизоду можно сделать вывод о вере самого Грибоедова. Жандр же упомянул, что Грибоедов был очень суеверен. Это подтверждается и словами Д. Харламовой: «Лихорадка не покинула его до свадьбы, даже под венцом она трепала его, так что он даже обронил обручальное кольцо и сказал потом: «C'est de mauvaise augure», «это дурное предзнаменование».
В итоге 7 апреля 1829 г. Вяземский писал Дмитриеву: «Я был сильно поражён ужасным жребием несчастного Грибоедова…» Дмитриев ответил: «Может быть, два-три почтут память его искренним вздохом, а десяток скажет, что ему горе не от ума, а от умничанья...» Да, так и сказали.
Ну а пьеса-то? Ведь всё-таки талант, а? Кстати, Блок удивлялся, «как поразительно случайна эта комедия, родилась она в какой-то сказочной обстановке: среди совсем незначительных грибоедовских пьесок, в мозгу петербургского чиновника с лермонтовской желчью и злостью в душе...» Пушкин в приватной переписке с Вяземским признаётся: «Читал я Чацкого — много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умён...»
В переписке с Одоевским, предназначенной для передачи Грибоедову, Пушкин высказывается мягче. «Все, что говорит Чацкий — очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми...» Тут, конечно, стоит задать вопрос, а так ли умён драматург, который этого не понимает?
Такой талант — чумная бацилла, ведь сколькие воспринимали его образы всерьёз, сколько подражаний нелепому образу Чацкого, а уж сколько бездельников породило его знаменитое «служить бы рад, прислуживаться тошно...» А что мешало не прислуживаться? А Скалозуб? Этот дюжий глупец — единственный представитель победителей в войне двенадцатого года... Из школьной программы я бы его вымарала. На неокрепшие детские мозги вываливать столько злобы да дурного сарказма, выдаваемого за ум, — не годится...
