Целый ряд самостоятельных исторических картин-притч Тюбке создавался в русле грандиозного замысла, постепенно вливаясь в него либо целиком, либо отдельными деталями. В «Конце суда дураков», одной из таких картин, как в фольклорном образе «перевернутого мира», выворачивается наизнанку вся устоявшаяся средневековая иконография.
Беспощадный судья средневековья
Рушится благолепный космос традиционных ценностей, в ущелье беспомощно мечутся его герои вроде полуобморочно шатающейся в центре картины персонификации Правосудия, забывшей, где весы, или охваченного отчаянием коренастого святого Христофора слева.
Разбросанные внизу головы животных и птиц — не столько охотничьи трофеи, сколько маскарадные маски, которые не то сбросила, не то собирается надеть смятенная пестрая толпа. Вверху возвышается на кресте один из главных героев новой ренессансной культуры, мудрый шут, выражающий дерзость гуманистической мысли, «срывающей маски» со старого мира.
Распятие его такое же ненастоящее, такое же дурацкое, как и весь суд. Шут, по сути, сам беспощадный судья средневековья, он лишь прикинулся мертвым, на деле же многолик и жизнестоек, как возвышающаяся вдали природа.
Грядет последний страшный бой, знаменующий наступление новой эпохи, и на горбатом мосту уже сходятся для решительной битвы войска. Резкие, металлические всплески колорита лишь усиливают судорожную трагикомическую напряженность сцены.
Борьба человечества с варварством
Причудливая, как излом кристалла, детализация формы, метафорические лабиринты достигают особой изощренности в разных вариантах «Воспоминаний из жизни доктора юридических наук Шульце», написанных в 60-е годы.
Зловещая фигура лжесудьи, фашистского преступника, представлена на фоне апокалиптического пейзажа, контрастно сочетающего ад с раем. Искрящаяся холодными, яркими красками «антиикона» в сложной гамме витиеватых эмблем воплощает идею борьбы человечества с варварством, борьбы вечной, охватывающей и первозданную кавказскую природу (навсегда запечатленную в сознании художника), и античные руины, и марионеточную колготню сегодняшней жизни, полной ежесекундного лицедейства.
Кажется, будто через всю композицию протянуты нити, посредством которых Тюбке приводит в действие свой «театр мира». Причем что знаменательно, именно мотивы искусства — вплоть до известной фигуры поверженного воина работы Мура — наиболее активно воплощает тут человеческое начало, противопоставляемое идолоподобной фигуре главного антигероя. Она возвышается над всеми, но он тоже марионетка, хозяев которой, мы, однако уже не видим.
Народ голосует за эстетическое наслаждение
В картине можно было прочесть столько значений, что диалектико-материалистическая критика даже несколько встревожилась, туда ли движется Тюбке. Изобретя термин «символическая картина» (Sinnbild — вообще-то термин нелеп, поскольку всякая хорошая картина символична), искусствоведческая общественность стала судить да рядить, не переусложняет ли мастер образ, не делает ли его малодоступным для тружеников города и села, не эстетствует ли?
Десятилетием позже, когда на общенациональных выставках Sinnbilder у Тюбке, и других его коллег стали появляться уже десятками, а Эрих Хонеккер на торжественном открытии 7-й такой выставки даже несколько пожурил художников, хотя и не с хрущевской матерной прямотой, а покровительственно-либерально, тружеников города и села стали привозить в экспозиционные залы целыми автобусами.
Оказалось, что большинству рабочих и крестьян картины нравятся. Глас народа заставил критиков внести коррективы и выдвинуть диалектическое объяснение — «символические картины», оказывается, не так уж дурны, «поскольку, усложняя восприятие, обогащают процесс эстетического наслаждения», а эстетическое наслаждение в развитом социалистическом обществе... и т. д.
Но, дорогие господа, нужно помнить, что всему есть мера. Не шутите с Софьей Владимировной, т. е. Советской властью, как острил, перефразируя Пруткова, один наш диссидент, «эти шутки глупы и неприличны».
Тюбке, впрочем, блуждал в дебрях карнавала с лихой непринужденностью. Помогал «витамин Б» (от немецкого — Beziehungen —«связи»), целебные свойства которого Тюбке умел использовать с максимально полезной отдачей.
Всякому лестно было получить в подарок тончайший рисунок серебряным штифтом, хранящий живейшие воспоминания о манере ренессансных корифеев, виртуозный пейзаж а-ля Дюрер или Альтдорфер, а уж тем более портрет жены или подруги, где модели было бы придано подобие всесильной светской львицы времен развратных пап из рода Борджия.
Укрепляя круг влиятельных знакомств, открытых и теневых, достигая положения, когда можно было выходить для непринужденного телефонного разговора почти что на самый верх, Тюбке как бы огораживал территорию, внутри которой можно было пуститься на еще более рискованные иносказания.
Продолжение следует
