В сказках бывает так: выпил Иван-царевич прозрачный, солнечный напиток, поднесённый рукою волшебника, и сразу происходит чудо: птицы щебечут — Иван-царевич понимает, что говорят птицы; корова мычит — Иван-царевич знает, что сказала корова; комар тоненько-тоненько пищит — Иван-царевич слушает, что говорит ему комар. Мир стал, как раскрытая книга. Любой язык — людей, птиц, животных — ясен Ивану-царевичу. Прекрасен солнечный и прозрачный напиток, преподнесённый рукою волшебника, - вот бы нам с вами выпить такого!
В жизни, к сожалению, всё происходит иначе. Если человек не учился, он слепым стоит перед шкафами с интереснейшими книгами, написанными на родном или чужих языках, - книги молчат. Если человек не учился, он скучает, когда в зале звучит музыка Баха и его соседи плачут от счастья. Если человек не учился, он смотрит на «Сикстинскую мадонну» Рафаэля и с любопытством спрашивает у рядом стоящих: «Где тут, покажите мне, нарисована рука с шестью пальцами? Я об этом слышал». Кроме «руки с шестью пальцами» ему ничего не интересно. Для него картина молчит, как молчит книга на незнакомом языке. Картина не в силах через глаза невежды войти в его душу, как бессилен кибернетический андроид в руках того же невежды.
Но тут есть существенная разница: невежда не подходит к кибернетическому андроиду, не пытается задавать ему вопросы. Невежда не садится за пульт управления космического корабля. Невежда не утверждает, что ему понятна книга на чужом языке. Но о картине невежда судит очень смело. Что, - говорит невежда, - сложного или непонятного в картине или статуе? «Как живая» изображена на картине молодая женщина. Смотрите, как здорово написаны бархат и шёлк её одежды. Бархат — пушистый, а шёлк — тугой: он, если до него дотронуться, обязательно заскрипит под руками... Что же тут, в портрете одетой в шёлк и бархат молодой женщины может быть непонятного? Что, тем более, может быть непонятного в портрете современной девчонки с умным, строгим лицом и в обычной одежде? Картины понятны, как сама жизнь...
Вот именно - «как сама жизнь». Как-то по-своему понимает жизнь и равнодушный стиляга, вся нехитрая философия которого сводится к афоризмам: живём один раз. Хоть день, хоть час — да твой. А после нас — хоть потоп. И совсем по-другому понимали жизнь люди, которыми мы гордимся — Юлиус Фучик, Александр Матросов, Николай Островский, Жолио-Кюри.
Жизнь многослойна, как море: можно жить только в верхнем тёплом слое и не подозревать о целом мире, находящемся под тобой, можно нырнуть вглубь и увидеть настоящие её ценности и чудеса. Таково же и искусство. Можно увидеть в Венере Милосской просто изображение красивой женщины: «Скажите, пожалуйста, тогда, две тысячи лет назад, были женщины не хуже наших. А не находите ли вы, Иван Иванович, что Венера несколько напоминает секретаршу Еремеева — Танюшу?»
А можно в Венере Милосской увидеть целую философию, мировоззрение скульптора, выраженное пластически, его страстную веру в красоту, силу, мужество человека, его спор с теми, кто этой красоты в человеке не видит. И в этом споре, который скульптор вёл со своими современниками ещё до нашей эры, стать на сторону художника, укрепить свои убеждения его аргументами и отойти от статуи сильнее, непримиримее, мужественнее, чем подошёл к ней. Именно в этом случае может произойти чудо, которое, сам удивляясь и радуясь ему, описал Глеб Успенский в рассказе «Выпрямила».
Что же надо уметь видеть в картине или статуе кроме того, что человек изображён «как живой», а пейзаж и натюрморт «как настоящие»? Что поможет нам понять «философию» статуи или картины, стоящее за ними мировоззрение создавшего их художника?
Знание.
Прежде всего, надо многое знать. Надо знать эпоху, в которую создана картина или статуя, надо знать творчество художника, его жизнь и борьбу. Короче говоря, надо знать историю — историю данной картины или статуи и вообще — историю искусств. Это — первое.
Второе — надо понимать язык картины или статуи. Ведь художник может очень мало. Он не может, как писатель, рассказать, что было с его героем вчера и что будет с ним завтра. Он может показать мгновение. Один миг. Человек после ссылки возвращается домой — один миг изумления, его «не ждали». Раскольницу боярыню Морозову везут в тюрьму, на пытки и допросы. Сани проезжают по московским улицам, люди жалеют боярыню или смеются над ней. И из этой длинной, мучительной дороги художник выхватывает один миг. Только один. Самый главный. Первый и последний. В нём — всё.
Казалось бы, как мало может художник — изобразить мгновение. Но в руках художника мощный, гибкий, страстный, тысячелетиями отработанный международный, близкий людям всех национальностей язык — язык изобразительного искусства. Этот язык надо знать. Надо уметь выделять его отдельные стороны, чувствовать его общий строй, его всегда неповторимый характер. Надо уметь видеть цвет картины.
«В голубом просторе», «Зелёный шум» - так назвал отличный русский живописец Рылов две свои картины. В голубом просторе летят гуси — небо над ними, море под ними. Сам воздух кажется голубым. Синий цвет моря меняется, переливается, звучит, как основная мелодия картины, гудит, как орган, и как аккомпанемент отвечает ему более слабый цвет яркого весеннего неба. Голубое небо... Тёплый день... «Ах, как хорошо!» - говорили миллионы людей, глядя в погожий день на синее море и голубое небо. То же самое ощущение «ах, как хорошо!» передаёт в своей картине художник. Но он выражает его не словами, а рисунком, композицией, цветом. Он пользуется цветом, как музыкант звуком. Здесь цвет более глухой, там более звонкий, чистый, вдали он тускнеет, вблизи звучит сильно и ярко, и везде он изменчив, так под пальцами, смычком музыканта изменяется звук.
И если вы ещё знаете историю создания картины, появившийся в тяжёлый 1918 год и воспринятой современниками как аллегория, как иносказание (трудный полёт через безбрежное море вперёд — вперёд к невидимой, но желанной цели), то явный оптимизм картины, её мужественную крылатую радость вы почувствуете ещё острее, и главным средством воздействия на вас в этой картине останется цвет. Живописец выражает свои чувства цветом, как писатель словами, и язык цвета надо понимать.
Цвет может быть в картине нежным, трепещущим, расплывающимся, как отражение в воде, как весеннее туманное утро, может быть сочным и ярким, гремящим, как марш. А может быть лаконичным и сильным, как на картине Александра Дайнеки «Колхозница на велосипеде»: зелёные-зелёные бесконечные поля, зелёные деревья, зелёные кусты и единственное, как солнце на небе, не имеющее ни в чём себе цветовой поддержки, неожиданное, резкое, дерзкое ярко-алое пятно.
Подтянутости, смелости, какой-то душевной определённости девушки соответствует и цветовое решение картины: лаконичное, простое и (надо понять всю правомерность здесь этого слова) — современное. Но в картине есть не только цвет. В картине есть тон — сила, «темнота» цвета.
Если мы сфотографируем картину и обработаем в приложении с помощью чёрно-белого фильтра, мы увидим этот тон очень ясно. Как существует цветовая композиция картины, то есть сложное или простое переплетение цветовых пятен, оттенков одного и того же или нескольких цветов, связанная с основной «смысловой» композицией картины (например, главного героя художник выделяет более ярким или контрастирующим с основной гаммой всей картины цветом), так существует в картине и тональная композиция.
Картина может быть построена на резких контрастах густых теней и ярко освещённых мест. Картина может быть написана нежно, смягчённо, в сближенных тонах. Такие пейзажи, как бы подёрнутые слабым туманом, есть среди работ художника В. Бялыницкого-Бирули. Картина может быть погружена в полусумрак, из которого таинственно мерцая, выплывают лица героев, их руки, плечи, тогда как остальные части тела, а иногда и второстепенные фигуры целиком прячутся в тени и становятся заметными лишь при более внимательном рассмотрении.
Светотень, тональные отношения играют большую роль во всём эмоциональном строе картины. Иногда светотень звучит чётко и ритмично, как барабан, иногда льётся гармонично, как приглушённая мелодия скрипки. Когда хороший знаток музыки слышит симфонический оркестр, он слышит одновременно очень много — ему понятен основной пафос, основная мысль музыки, он как бы стихийно отдаётся течению вызванных музыкой переживаний и чувств, но одновременно он слышит игру каждого отдельного инструмента, чувствует красоту отдельного звука, каждой музыкальной фразы. И одно помогает другому. Несомненно, вам приходилось видеть, как потрясает музыка чутких (прибавим — и музыкально образованных) слушателей и как скучают в консерватории профаны.
Картину надо смотреть так, как знаток слушает музыку. Надо одновременно воспринимать её линейную, цветовую, тональную и смысловую композицию, уметь видеть красоту удачно положенного мазка, нежно расплывшейся или, наоборот, чётко отграниченной от света тени, надо уметь, по желанию, отвлечься от всех остальных качеств картины, чтобы оценить отдельно, аналитически, её цвет или её тон, или ритм, или рисунок. Только при этих условиях картина будет воздействовать на вас с той полнотой и силой, на которую рассчитывал создавший картину художник.
Для тех, кто изучает иностранные языки, выпускают упрощённые, сокращённые, «адаптированные» книги. Их не могут прочесть люди, совсем не знающие языка. Их читаю те, кто знает язык ещё плохо. Так же упрощённо, обедненно, «адаптировано» воспринимают картины и статуи те, кто делает первые шаги в понимании изобразительного искусства. Не надо останавливаться на таком восприятии. Надо стремится к полнокровному, сложному, глубокому пониманию искусства. Картины и статуи хранят тайны, необходимые нам всем.
Пожалуйста, оцените эту статью и подпишитесь на канал или поделитесь ссылкой на него в социальных сетях, если считаете его интересным. Большое спасибо!
