Гость сценарной кухни Алексей Иванов - писатель, автор книг "Сердце Пармы", "Географ глобус пропил", "Золото бунта" и других. Говорили о пути в писательство, о роли писателя, о книгах и отношению к их экранизации.
Александр Молчанов: Алексей Викторович, давайте начнём сначала. Источники любого творчества, на самом деле всё-таки я думаю в семье. Вы родились в Нижнем Новгороде в семье инженеров-судостроителей. Насколько это была литературная семья, книжная семья? Была ли у вас дома большая библиотека? Читали ли Вам родители книги в детстве? Насколько семья предопределила Ваше дальнейшее развитие в качестве писателя?
Алексей Иванов: Ох, это такие глубокие корни, что их очень сложно выкинуть. Моя семья обычная техническая интеллигенция – молодые инженеры, выпускники престижного главного речного судостроительного вуза страны. Конечно, они читали – читали фантастику, читали современную прозу. Они не книгочеи чтоб так взахлёб. Выписывали журнал «Юность», «Вокруг света», «Технику молодёжи». Такой скажем культурный сегмент - не потребители продукции толстых журналов, а именно журнала «Юность». Они читали и я читал. Не то, чтобы меня приучали. Я по своему опыту работы в школе понял, что приучить невозможно, нужно самому этим заниматься и тогда ребёнок, глядя на тебя – приучится. В семье, где родители не читают, ребёнок читать не будет. Я не помню, чтобы мне читали, но видимо родители читали сами для себя, поэтому и я стал читать. Для меня это стало естественно. Для меня с детства профессия писатель - была самой героической профессией. Ни космонавт, ни пожарный, ни солдат, ни целинник, а именно писатель.
- А в какой момент вы осознали, что вы писатель? Я видел ваши воспоминания о том, что первый роман про трёх робинзонов был написан в возрасте шести лет. Я думаю, что он будет издан, в конце концов.
- Он и написан не был, там полстранички ученической тетради. Я как для себя определяю, что такое писатель? Писатель видит мир, как текст, т.е. всё для него является текстом. Я уже не раз приводил эти примеры: вор по призванию видит мир, как чужой карман, дальнобойщик видит мир, как трассу, боксёр видит мир, как ринг, а писатель видит мир, как текст.
- А был момент, когда вы осознали себя читателем, писателем – человеком, который взаимодействует каким-то образом с текстом?
- Нет, такого момента не было, это всё проросло одновременно с взрослением, со становлением личности. Это не то чтобы шёл, упал, очнулся – писатель. Как только стал себя понимать, то сразу в таком формате.
- А было ли какое-то представление своего писательского будущего? Условно говоря, как вы себе представляли свою жизнь писателя? То ли себя с бородой, как Лев Толстой во главе имения, то ли в какой-то комнатушке на мансарде? Был какой-то образ своего будущего писательского?
- Надо напомнить, что я родился в Советском Союзе и отроком, скажем так до юности жил в Советском Союзе и был внутри этой культуры, ничего в ней не видел, не знал, да и не желал видеть и знать. Конечно, мне хотелось стать писателем в таком советском формате. Я завидовал по-хорошему таким настоящим писателям, это были такие плотные, крепкие дядьки с пузами, которые ходят в свитерах и брюках, съезжаются в какие-то дома творчества и живут там целый месяц. Днём пишут, вечером гуляют по сосновым рощам, общаясь друг с другом. Их возят во всякие интересные места: то на Байконур, то на Байкало-Амурскую магистраль. Я тоже хотел, чтобы меня возили и всё мне показывали. Они встречаются с читателями. У них раз в три-четыре года выходит книга, они общаются с редакторами. Вот и мне хотелось жить такой жизнью. И даже тогда, когда я стал писателем, сработала инерция, и я сдуру стал членом Союза писателей - то ли союза писателей России, то ли союза российских писателей. На кой чёрт мне это сдалось? Не знаю. Гештальт сработал.
- У меня даже корочки есть. Ежегодно напоминают, что год прошёл и надо платить взносы.
- И, конечно такой образ жизни - это не тот образ жизни, который ведёт современный писатель. Но, тем не менее, стереотип был такой и я к нему приблизился на столько, насколько было возможно в нынешних условиях.
- А какой-то образ будущей книги у вас был? Допустим, представляли ли вы, приходя в книжный магазин, что вот здесь может быть ваша книга? Какая она будет, какая у неё будет обложка?
- Нет, это совершенно невозможно. Потому что, во-первых, в детстве я любил фантастику, писал фантастику и думал, что буду писателем-фантастом. А фантастика в Советском Союзе в книжных магазинах не продавалась. Это бы страшенный дефицит, только из-под прилавка. Своих книг я на полке не видел, как не видел книг и других фантастов. А в 90-х, когда я уже формировался, как личность, мне было не до книжных магазинов, да я вообще не уверен, что они тогда были. То есть ощущения своей книги в магазине у меня никогда не было. Да, это и не важно.
- А что именно привлекало вас в фантастике: приключения, идеологический строй, оптимизм? Почему именно фантастика?
- В первую очередь - выход за все пределы: выход за пределы своего маленького городка, выход за пределы своей биографии, своего жизненного опыта, за пределы планеты, за пределы законов физики. В общем, жажда свободы, жажда сказки, жажда романтики – всё это воплощалось в фантастике.
- Понятно, что когда шесть-десять лет – это всё ещё неосознанно. Но когда тебе уже четырнадцать-пятнадцать лет, то начинаешь понимать, что ты выбираешь стезю на всю жизнь. В этот момент вы продолжали думать о том, что будете писателем?
- Я думал об этом всегда. Как в том анекдоте про солдата-новобранца, который всегда думает о бабах, я всегда думал о том, что буду писателем. Я всегда писал, все десять лет в школе всё время что-то писал-писал-писал. И, разумеется, я хотел поступить в институт, где учат на писателя, но узнал, что оказывается, в литературный институт так не поступают. Ну, и поступил туда, где мне казалось более-менее близко к писательству, на факультет журналистики. Это я попал пальцем в небо, т.е. пролетел полностью мимо кассы. Но, тем не менее, основной мотив поступления на журфак, было желание стать писателем.
- Как я понимаю, Вы жили в Перми, и потом был переезд в Ёбург? Можно сказать несколько слов о том, чем отличаются эти два города? Я знаю, что это совсем разные вселенные, но для многих людей из Москвы Екатеринбург, Пермь, Владивосток, Вологда – это какой-то один большой провинциальный город, который находится где-то за МКАДом.
- Эти города очень сильно отличаются. В конце 80-х, когда я переехал, они были примерно одинаковые по размеру и по внешнему виду, но уже тогда очень сильно отличались ментально. Пермь - это город такой патерналистский. Здесь нужно, чтобы у тебя был хороший начальник, хороший хозяин, который решает за тебя, как тебе жить. А ты живёшь чинно, мирно, благородно, трудишься, думаешь о возвышенных вещах и т.д. В общем, живёшь по принципу: вот приедет барин – барин нас рассудит. Это очень добродушный, миролюбивый город, представляющий из себя эталон российской провинции. Такая столица провинций. Екатеринбург, тогда Свердловск, он был совсем иной, он был жёсткий, он был динамичный, он был агрессивный. Но в этом городе ты всегда за себя решал сам, у тебя никакого хозяина не было. И когда я переехал из Перми в Екатеринбург (Свердловск), я понял, что по натуре по своей, как личность мне более приемлем Свердловск, там я чувствую себя дома. Иметь какого-то хозяина, который за меня решает – мне не приемлемо. Я сам могу решать. И поэтому, как личность я состоялся именно в Екатеринбурге (Свердловске).
- А к рок-музыке в то время Вы имели какое-то отношение? Может, как слушатель?
- Только как слушатель, как потребитель. Я приехал туда в 87-м году, это был самый пик, по всей стране гремел «Наутилус», поднималась звезда «Агаты Кристи» - я ещё был на первом в их карьере концерте в Уральском политехническом институте. Видел последний концерт «Наутилуса», когда было закрытие группы. Тогда же и все остальные свердловские группы тоже посещал, на московские и питерские группы, которые приезжали на гастроли, тоже ходил. Для меня переезд в Свердловск, был взрывом мозга. То есть жил себе тихо-мирно в своей тихой провинции и вдруг переехал в город с ментальностью региональной столицы. И для меня мир полностью раскрылся: я узнал, что такое Советский Союз, какая это в принципе чудовищная страна, узнал про сталинские репрессии, посмотрел впервые фильм ужасов и чуть не помер со страху - до такой степени девственен душой был. Узнал, что такое эротика. Узнал, что такое отношение с девушками. Я узнал, что существует огромный пласт мировой культуры, которая до меня не доходила. Я не представлял, что такие вещи придуманы. Когда я прочитал «Сто лет одиночества» Маркеса, я поразился, как можно писать такие романы. То есть для меня мир полностью раскрылся, когда я приехал в Свердловск.
- С Вашего позволения, поделюсь коротким воспоминанием по поводу Перми и по поводу Екатеринбурга. Я приезжал в Пермь по театральным делам, там ставили мою пьесу в «Театре-Театре». И когда я шёл пятничным вечером после репетиции по центральной улице, которая идёт от «Театра-Театра» к областной администрации, я видел, что там через каждые два метра стоят юноши и девушки с бутылкой пива, с сигаретой, т.е. это какое-то огромное светское место, где стоят люди и выпивают. И у меня было ощущение, что всё нормально, что я дойду живой до гостиницы. Не было ощущения какой-то агрессии, наоборот, что всё по-домашнему и незнакомый паренёк не вызывал ни у кого отрицательных чувств. При этом в Ёбурге была обратная ситуация, когда идёшь по пустынной улице, то появляется ощущение, что прямо здесь и сейчас на этой безлюдной улице ты имеешь возможность в любую секунду очень крепко огрести. То есть ощущение не то чтобы агрессии, а ощущение очень мощной динамики. Огрести – это как способ познакомиться, способ войти в некий контакт. Есть ли такое или это просто мои «тараканы»? Было ли у вас такое ощущение от Екатеринбурга, ощущение динамики и агрессии?
- Скажем так: Вам в Перми просто повезло. Вы гуляли по тем двум-трём зонам, где действительно можно почувствовать себя в относительной безопасности. Если бы Вы, например, вышли на какую-нибудь набережную нашу, то Вашей бы бутылкой Вашу голову и проломили. На самом деле в этом плане Екатеринбург более комфортный и безопасный город. Несмотря на то, что люди там выражаются более динамичнее и энергичнее, тем не менее, этот город более воспитанный и толерантный, нежели Пермь. В Екатеринбурге лично я чувствую себя, как в нормальном европейском городе. Такие же ощущения я испытывал ещё в нескольких провинциальных городах: в Новосибирске, в Самаре и в Тюмени. А Пермь та самая провинция, где вроде бы на тебя никто не наезжает, но ощущения безопасности нет и в помине. Просто, наверное, это надо уметь считывать. И когда ты с самого детства живёшь в провинции, ты уже невербально понимаешь эту агрессию, которая содержится. Может быть, Вы не жили с детства в провинции?
- Я до 27 лет жил в Вологде, а вообще я из посёлка в Вологодской области. Но на севере как-то тише, проще всё и медленнее. Я понимаю, что Вас уже достали вопросами о провинции, но этого невозможно избежать. Был ли у Вас момент, когда Вы осознали, что живёте в провинции, что есть где-то другая жизнь, которая более качественная и есть что-то, чего Вы не можете получить у себя дом?
- Нечто подобное было. Но я не так бы это сформулировал. Я с детства любил фантастику, а в советское время, скажем во времена, когда я в школе учился, центр фантастики был в Свердловске. Журнал «Уральский следопыт» бы главный специалист по фантастике в стране и для меня столица всегда была в Свердловске и Екатеринбурге потому, что я любил фантастику. Потом, когда любовь к фантастике ушла, я уже понял: да, в Москве, конечно больше гораздо возможностей и эти возможности просто не обрести в провинции. Но это было уже не ощущение, что там жизнь, а здесь прозябание, это было ощущение несправедливости распределения возможностей. Потому что скажем так по эмоциональному накалу и по интеллектуальному потенциалу нисколько Свердловск и Екатеринбург не уступал столице, но возможностей было, разумеется, меньше. [...]
- Продолжение интервью ->
