В июне в Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI веков открылась выставка «Жизнь как метафора», посвящённая творчеству трёх московских художников — Татьяны Назаренко, Алексея и Игоря Новиковых. Мы пообщались с художницей Татьяной Назаренко и выяснили, что такое метафора в искусстве, чем художники похожи на историков и почему женское творчество — это анормальность.
Выставка «Жизнь как метафора» — Ваше второе взаимодействие с МИСП. Расскажите, пожалуйста, стала ли она каким-то определенным пунктом для Вас?
Конечно, приглашение в такой замечательный музей – это всегда, по-моему, радость для художника. Даже не видя ещё какие-то работы в коллекции, я уже понимала, что такое место с таким замечательным названием уже обязывает к чему-то. И, конечно, нам очень понравилось название выставки «Жизнь как метафора» — по-моему, оно очень подходит к работам и Алексея Ивановича Новикова, и Игоря Новикова, ну и, конечно, к моим. В связи с таким названием можно, конечно, многое вспомнить. Кто придумал метафору? Аристотель, да? С тех пор она уже совершенно поменяла своё значение, оно стало многовариантным. Метафора в искусстве – это, в общем-то, самое главное. Потому что просто копировать жизнь как она есть неинтересно – для этого существует фотографы. Но даже они делают сейчас то, что хотят. Иногда на снимке получается на не то, что есть в действительности. Жизнь развивается и искусство развивается.
А метафоры в Ваших произведениях — откуда они берутся?
Ну, это большой секрет. Это каждый трактует по-своему. Вы знаете, я неоднократно слышала от самых замечательный искусствоведов совершенно иное толкование моих работ. Поэтому мне кажется, что когда человек смотрит на произведение и видит его не так, как я придумала, значит я достигла своей цели. Если у человека есть собственные мысли по этому поводу, пускай они даже не совпадают с моими, они важны. Произведение — оно же не пишется не за пять минут, не за день или три. У меня они, особенно большие какие-то картинки, пишутся долго. Естественно, разные мысли посещают меня за это время. Это не значит, что я меняю свой первоначальный замысел, но в процессе происходят какие-то события. Например, когда я писала свою большую «Казнь народовольцев» (это было очень давно), за те три года, что я писала работу, я вышла замуж, родила ребенка — это, понимаете, немножко повлияло на процесс, хотя замысел остался тот же. А если бы этого не произошло, я бы, может быть, написала быстрее, не так. В общем, кто знает. В искусстве очень много разных факторов, из-за которых художники меняются. Боже мой, чего стоит политическая жизнь в стране. Вот я вчера плавала на пароходе и вспоминала, что раньше говорили, что на Сенатской площади было восстание декабристов. Кто стрелял в царя, как это было, какие войска были и прочее. Сейчас слово «декабристы» уже как бы отсутствует. Вот стоит памятник Петру, а вдали — Исаакиевский собор. Больше ничего. Просто вот будто бы и не существует.
Честно говоря, мне обидно, потому что незнание истории – это чудовищная вещь, ведь она возвращается к нам часто в очень искаженном виде. Собственно говоря, все мои работы, как и вообще произведения художника, очень историчны. Если художник что-то делает, это остается статичным. Проходит какое-то время, ты смотришь на людей — а они уже по-другому одеты, иначе что-то делают, собираются в компании, даже, например, выпивают. У меня была картина «Московский вечер», и потом я написала «Московский вечер. 25 лет спустя». Меня на это вдохновил такой случай: я встретила одного своего приятеля и просто не узнала. Это был какой-то старик. Когда я спросила, играет ли он на гитаре, он посмотрел на меня и сказал: «Тань, ты что, я уже 20 лет не держал её в руках». Так что люди меняются, всё меняется. Ситуация меняется. Свет, стиль, облик, образ города — всё. Очень сильно, очень быстро. И всё в жизни – это такое остановленное мгновение и, в общем-то, метафора вот этой вот жизни, которая превращается в эту жизнь.
Откуда интерес к таким болезненным точкам русской истории, как казнь народовольцев и прочим подобным сюжетам? Чем они Вас привлекают?
Конечно, это очень важные события, и я всегда писала эти работы не по какому-нибудь заказу, нет. Это всегда были работы, написанные от души. Я была знакома с замечательными писателями, которые писали на эту тему. Например, Владимир Войнович (он писал о народовольцах) попросил для публикации на обложке своей книги мою работу. «Деревянное яблоко свободы», был у него такой роман. Потом Юрий Давыдов, замечательный прозаик, который написал несколько работ по этому поводу. Подвиг, жертвоприношение — эта тема всё время присутствует в моих работах так или иначе. Жертвоприношение себя на алтарь искусства или такое жертвоприношение, когда людей убивают ни за что, потому что они просто шли по дороге и в этот момент начался обстрел. Такие острые моменты жизни не могут меня не трогать, потому что жизнь человека настолько хрупка, ему так мало отпущено по сравнению со всем большим божьим миром, что прерывание жизни насильственным путем мне кажется чудовищным преступлением. Где бы оно ни происходило: на полях сражений, на набережной Мойки или ещё где-нибудь.
В одном интервью Вы сказали, что женское творчество – это анормальность. Что Вы имели в виду?
Когда мы начинали работать, это был только женский круг. То есть самые сильные художники у нас были женщины. Как в скульптуре, так и в живописи. Скульпторы были немножечко постарше. Были великолепные мастера — Нина Жилинская и Алла Пологова. Большой ряд художников. Рита Воскресенская, Люся Сашинская — совершенно блистательные, и я всегда думала: «Боже мой, как они все это рубят». Это же тяжелые вещи. Это не женское дело в принципе, но почему-то, я даже не знаю, почему, они были самые яркие. У нас даже выставка одна называлась «Три Н». Нестерова, Назаренко, Наумова. Вот такая была выставка. Всегда называлось несколько женских имен. Ну, так же как, например, в авангарде. В первом авангарде всегда были лидирующие женщины. Отчего это происходило – не знаю. Потому что они плевали на всякие там пеленки и приготовление обеда и занимались искусством. Наверное, это дело психологов — разобраться, почему это было так. Разные же ситуации бывают. Кто-то жертвует своей личной судьбой, детьми, ещё чем-нибудь. Кто-то ухитряется делать всё вместе. Знаете, есть книга об искусстве бывшего Советского Союза, обложкой которой выбрали мою картину «Циркачка»: она там жонглирует над толпой аплодирующих чиновников. И название её было «Пишу Картины, Чищу Картофель» (Peeling Potatoes, Painting Pictures). Кто-то умудряется, мне повезло. У меня была мастерская на восьмом этаже, а на шестом — квартира, и вот я ставила туда курицу, ребенка оставляла на бабушку и отправлялась писать. За то время, пока курица готовилась, я успевала написать какой-нибудь кусочек картинки.
В целом можно заметить, что все Ваши женские персонажи очень яркие, интересные, но это либо «амазонки», либо женщины, которые стали жертвами — либо по собственной воле, либо по чьей-то. В том и в другом случае Вы будто противопоставляете два мира — женский и мужской, между ними чувствуется конфликт.
Ну, наверное, это вообще заложено историей. Мужчины и женщины — они все-таки разные. Разные по силе характера и прочее, прочее. А вот по силе таланта — тут ещё неизвестно, кто сильнее. Это уже зависит от натуры человека.
