Первоначально роман философа-писателя-педагога Сартра назывался «Меланхолия». Почему же меланхолия превратилась в тошноту? Потому что меланхолия свойственна человеку существующему, но человек, смотрящий на свое существование со стороны — «сознание, сознающее себя» — как обезличенное никто может испытывать только тошноту.
Словосочетание «прочитайте этот роман» требует пояснений «почему», «зачем»… А этот требует пояснения «когда». Прочитать «Тошноту» надо в самую раннюю юность, чтобы не понять, как вообще такое может происходить с человеком (жизнь же такая яркая, такая цветущая, полная возможностей — просто иди и подбирай их на улице); потом спустя лет десять, чтобы узнать себя и с тревогой попытаться что-то изменить; ну и в зрелости, чтобы пройти один из самых важных экзаменов в жизни.
Нам повествуют классическую легенду: был некий человек, Антуан Раконтен, тридцатилетний рантье с рыжими волосами, безобразность которых подчеркивается каждый лишний раз, и он написал дневник; были некие издатели, которые нашли дневник и решили его опубликовать. Эти даты, эти дни недели, записанные с показной исправностью, похожи на усмешку: нет в этой истории времени, есть бесконечная тошнота и падение в глубину мыслей, полных измождения, сумасшествия и боязни. Ты, как читатель, как будто приходишь в одно и то же место, открываешь портал, размашисто шагаешь в него и погружаешься в протяженность одного и того же момента безумия. Вот это и есть существование — без каких бы то ни было временных линий на карте истории.
Есть книги, которые работают очень любопытно — они напоминают психологические триггеры, которые вытаскивают из читателя его «внутренних мучителей», спрятанных под поведенческими ролями и масками в обществе. Например, поздние труды Акутагавы Рюноскэ обнаруживают склонности к суициду. «Тошнота» обнаруживает безумие, отчужденность, отрешенность и сознательное, добровольное желание к изолированности. Историю Антуана Раконтена я вижу как противоположность истории Гарри Галлера в «Степном волке» Гессе: Гарри-волк считает ошибочным свое существование в мире, а Раконтен считает ошибочным существование вокруг себя.
Где-то я встречала высказывание о том, что выбор между Камю или Сартром — это французский аналог выбора между Достоевским и Толстым. И если в русской классике я готова возглавить фан-клуб Достоевского, то между двумя французами выбрать не могу — они разные, они несравнимые. В случае с Камю я ждала сухой нравственности и постной притчи в каждом слове; в случае с Сартром я ждала обезличенное повествование и размазанные эмоции. К счастью, я ошиблась в обоих случаях. Язык романа четкий, резкий, острый — интересно, как это звучит на французском? Это обратная сторона понятия «красиво»: тут все крутится вокруг безобразного, но уродства разного рода описываются так мастерски, так удачно и объемно, что нельзя не сказать: «Красиво написано!» Сартру удалось нарисовать безумие, используя языковой сюрреализм и мрачные краски, которые действительно нельзя воспроизвести где-либо еще.
И захлопнув книгу, ты сидишь в тишине и подбираешь ответ на вопрос: что остается делать человеку, утратившему приключения, совершенные мгновения, «выигрышные ситуации»? Стать живым мертвецом? Терпеть каждый день, пока выворачивает наизнанку от существования? Или создать нечто не сущее, нечто цельное, воплощенное, законченное, имеющее время и форму, заполненное самим собой?
Я действительно знаю, о чем говорит хозяин дневника. Я читаю, и мне хочется стонать.
