В дни 220-летнего юбилея Александра Сергеевича Пушкина автор предлагает читателю статью, написанную на основании педагогического прочтения романа Ю. Н. Тынянова (Пушкин. Юность).
Начнем со стихов Пушкина, написанных 1817 году.
К ***
Не спрашивай, зачем унылой думой
Среди забав я часто омрачен.
Зачем на все подъемлю взор угрюмый,
Зачем не мил мне сладкой жизни сон;
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь
И никого не называю милой –
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастье.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно…
Юный гений, переживающий несчастье (как крайнюю степень уныния) от неразделенной (роковой) любви, потерял интерес к жизни (вина в этом женщины!).
Отношения с Катериной Андреевной Карамзиной – это был тот, возможно, единственный для юного Пушкина случай, когда уныние (от неразделенной любви) развилось в его душе до такой силы, что запечатлелось в памяти навсегда. Мы восхищаемся стихами Пушкина, посвященными этой (или якобы этой) взрослой женщине, наполненными унынием, и не задумываемся о том, что он (наш юный гений!) безмерно страдал. Нам бы посочувствовать ему, пожалеть его всей душой, и укорить взрослую женщину за неотзывчивость. Но мы к этому оказываемся не готовыми: потому что на уроках литературы в школе нас не учили главному – любить, жалеть и сострадать.
Только отзывчивость как деятельная доброта (верный признак правильного воспитания) делают женщину достойной любви – это педагогическая аксиома, о которой мало, кто знает (простим и мы Александра Сергеевича за это незнание, ведь он был молод и любил больше «глазами», чем умом). Мы назвали Катерину Андреевну неотзывчивой, а до этого – холодной душой и телом. Такие особенности ее личности, на наш взгляд, были результатом неполноценного воспитания в детстве, отрочестве, юности. И, следовательно, ее собственной вины в этом было мало. Катерина Андреевна была по-своему несчастна (что сама хорошо осознавала). Но она не понимала главного, что причина ее несчастливости была заключена в ней самой – ее неразвитой способности любить (такое понимание редко приходит в голову женщине!).
Катерина Андреевна носила придуманную фамилию Колыванова, так как была незаконно рожденной дочерью князя Вяземского, о чем узнала только, когда повзрослела.
«По праздникам ее возили в большой дом к Вяземским, и она целовала мясистую щеку старого князя, который гладил ее по голове. Она знала, что это ее отец, и смутно догадывалась о каком-то непоправимом несчастье».
Свою мать она практически не знала, хотя та также была их благородных. Катерину Андреевну воспитывала тетка – старая дева. Ясное дело, что воспитание старой девы не могло быть полноценным и не могло не сказаться отрицательно на ее будущей половой (семейной) жизни.
«Безродная» – Катерина Андреевна практически была лишена светской жизни и соответствующего общения. В 22 года она полюбила (так ей казалось) бедного армейского поручика (с невзрачной фамилией – Струков), но ее отец князь Вяземский, дав большое приданное, выдал замуж за известного человека, своего друга, вдовца Карамзина, который на 14 лет был ее старше. И она стала «верной женой знаменитого мужа, добродетельной матерью его троих детей, доброй мачехой его дочери от первого брака».
«Нет, она была не доброй мачехой. Как она росла без матери и без отца и ее место было занято другими ее братьями и сестрами <…> так и теперь она нашла, что место занято. Оно было занято первой женою, Лизанькой, которая так и осталась в доме, – ее портрет висел над постелью падчерицы Сонюшки, и Катерина Андреевна знала особый редкий вздох своего мужа: это он вздыхал о ней. Она была спокойна и еще прекрасна <…> Она начала замечать, что посторонние жалеют ее падчерицу. И в самом деле, ее попреки были ужасны, она это знала. Она тоже жалела Соню – и делала жизнь падчерицы невозможной… Жизнь Катерины Андреевны была полной: у нее была падчерица, семилетняя дочь, двое сыновей. Она читала с утра корректуру с мужем. Все же она вздыхала полной грудью, ровно и емко, когда он уезжал гулять на своем сером иноходце…».
В этом внутреннем размышлении Катерины Андреевны, с одной стороны, есть осознание полноты своей светской жизни (она – жена знаменитого человека), а с другой, сексуальная неудовлетворенность – жизнь проходит без любви. Но есть и третья сторона – недоброе (придирчивое) отношение к падчерице. Нелюбовь к падчерице – это свидетельство ее нелюбви к Карамзину. И другого мнения здесь быть не может. В этой связи скажем больше: у Катерины Андреевны не было любви ни к падчерице, ни к Николаю Михайловичу, но не было любви и к армейскому поручику Струкову (много лет назад), и к гениальному юнцу Пушкину. Любви не было, потому что она (по причине неполноценного воспитания) не способна была любить никого.
Конечно, ее тело требовало траты сексуальной энергии, а душа – любовных переживаний… Правда, запоздало. Все это ей надо было бы испытать в юности, в эмоциональной (страстной) любви к армейскому поручику. И лишь пережив любовную страсть и осознав ее ненадежность, начать строить свою половую (семейную) жизнь уже по уму с ученым Карамзиным (тогда и любви в ее жизни было бы больше). К сожалению, спрогнозировать такой путь (от страстной любви к умной) женщине (из-за неполного воспитания и неразвитой интуиции) редко удается. Вот и Катерина Андреевна (недовоспитанная в половом отношении), не растратив эротической энергии в молодости, сразу стала жить с известным, намного старше себя человеком (мужем), которому верила абсолютно, но жить не по любви, а по обязанности.
И вот теперь вдруг в ней стали просыпаться не реализованные желания молодости. А разбудил эти желания отчаянный и талантливый юнец Пушкин, который совершенно не замечал ее возраста (ему было 17, а ей 36) и «ждал от нее улыбки, одобрительного слова». Его взгляд стал для нее много милей, чем белесоватый томный взгляд, которым на нее смотрел император, регулярно посылавший ей цветы…
Она стала чувствовать себя несчастной… А после споров Карамзина с гусаром Чаадаевым, который приходил в их дом вместе с Пушкиным, она даже засомневалась в правоте своего мужа. Ее ночные бдения рядом с притворяющимся спящим мужем стали ее изводить: «зачем она рядом, здесь; зачем <…> сдерживается, стареет и все хороша».
Чтобы отвлечься от мучивших мыслей, она решила пригласить в гости родственницу Авдотью Голицыну, с ней бы они «говорили другое <…> не было бы гордости Чаадаева, сомнений Пушкина».
Здесь сделаем отступление и скажем, что всему этому предшествовало письмо Пушкина с желанием тайной встречи, которое для Катерины Андреевны стало неожиданным... Это письмо она не стала скрывать от мужа Н. М. Карамзина. И тот устроил «отповедь» юнцу Пушкину, причем в присутствии Катерины Андреевны, доведя его до слез…
…Катерине Андреевне нравились посещения лицеистов – особенно Пушкина. «Он был дичок, с отрывистым смехом и таким взглядом коричневых небольших глаз, что она начинала смеяться, чтобы не рассердится». Он был болтлив, смешон, «просто ребенок», читал ей свои стихи (совсем не детские)… Это была игра чувств, но каких чувств она не догадывалась… И только теперь (после любовной записки) она поняла, что возбуждала в юноше страсть… Она (как жена мудреца) была оскобленна, перестала верить в его будущее, в его стихи, верить его смущению… Но это была первая реакция… Потом она поняла, что в глубине своей души хотела его обожания. Ее даже сердило, когда мудрый Карамзин называл Пушкина «мальчишкой» (мальчишка не мог сочинять для нее глубокомысленные стихи о любви; ее умную и красивую женщину не мог полюбить мальчишка!). Но овладевшие ею чувства не были сильными, поэтому холодный ум легко защитился от них. Неслучайно она сказала мужу, что Пушкина «следует проучить».
Здесь еще раз напомним об «отповеди», учиненной Карамзиным Пушкину в присутствии Катерины Андреевны. Эта «отповедь» вызвала у юнца неуемный плачь, а у Катерины Андреевны смех...
С Пушкиным все понятно – для него «веселая любовь» и жизнь закончились – впереди было одно уныние. А вот смех Катерины Андреевны по эротическому сценарию должен был бы перейти в рыдание. Но этого не произошло: она не почувствовала отчаяния, потому что не любила Пушкина всей душой и всем телом – на такую любовь она была просто не способна. Конечно, она смеялась не над самим несчастным влюбленным. Она смеялась (а правильнее – трепетала) от полной неожиданности, от удивления, что ее любит до содрогания, до умопомешательства мальчик, который практически каждый вечер приходил к ней в дом, читал посвященные ей стихи, с любовью смотрел на нее, а она, холодная умствующая женщина, не замечала этого… Никто и никогда ее так честно не любил...
Теперь она ждала его, как ждала однажды в жизни – безвестного поручика, о котором вдруг вспомнила в этом году, прочитав о его подвиге в газете. Она сказала себе забыть поручика и мысль об этом «несчастном происшествии ее молодости» быстро исчезла. Но с Пушкиным этого не получалось… Она видела его страсть, его страдания, слезы от безысходности. Как образованная и идейная женщина она не могла не ценить его стихов, посвященных ей. Возможно, она даже предчувствовала его гениальность… Пушкин не выходил из ее головы, но она не страдала, не мучилась, как он. И ее смех, как мы уже отмечали, не перешел в рыдание, потому что этот смех был не от отчаяния, а от удивления, что можно так любить… безудержно, безоглядно... до потери разума. Для нее это было непостижимо.
…Она перестала себя понимать. Стала недовольна собой… А еще недовольна «божеством, которому сама принесла в жертве свою жизнь, свою молодость… Старость ее молода»… Она вспомнила, как Авдотья посмотрела на мальчика и как он ответил ей взглядом… «Она почувствовала, что ни за что его Авдотье не отдаст». И от этой мысли еще больше «осердилась на себя»… Пушкин вел себя вполне «пристойно»… А она все больше «придиралась к себе».
Да, Пушкин вел себя пристойно, хотя страдал безмерно. Его любовь не проходила, и он чувствовал, что никогда не пройдет… Он был несчастен и счастье ему даже не мерещилось в будущем… Ему было отказано быть в Китайском доме… «Он не мог сказать о ней, назвать ее, написать стихи». Не посвящая никого в свою любовь (любовь к Катерине Андреевне стала его тайной), он стал украдкой бродить возле ее дома в надежде увидеть.
...Он встретил ее у монумента Румянцеву-Задунайскому, посвященному Кагульскому сражению. «Пушкин увидел ее вдруг – и вдруг рванулся к ней, как конь, стиснутый шпорой… Она обрадовалась ему, немного сильнее, чем можно, чем сама ожидала… Вдруг, задыхаясь, обняв ее стан, он стал опускаться и, упав, прижался губами к ее узкой стопе. Она закрыла глаза, кажется... Он ничего не говорил, лежал у ее ног, и она не нашлась, как и что сказать ему. Он обезумел. Поднявшись, задыхаясь, он от нее не отрывался. Он не обнял ее. Он пал к ее ногам как подкошенный, как падают смертельно раненные».
«Не раз не два, днем и под вечер стал он приходить к Кагульскому чугуну. Он прочел весь список <…> героев Кагула. Среди них было имя Аннибала Ивана Абрамовича (его двоюродного деда), которому он обрадовался. В этот день он ни о чем не думал. А возвращаясь от Кагульского чугуна, вдруг засмеялся. Он не умер, не сошел с ума. Он просто засмеялся какому-то неожиданному счастью. И, пришед домой, он всю ночь писал быстро».
Да, Пушкин (спасибо ему!) не умер, не сошел с ума, хоть и страдал безмерно. Встреча с ней не дала ему надежду, но он понял, что она его жалела, а значит, по-своему любила, но не смела ответить… И это спасло его душу и побудило к философским размышлениям о любви, рифме, разуме, истории русской земли; побудило к сочинению исторической богатырской поэмы, в которой «верность событий» проверялось любовью. Так он стал приходить к пониманию, что учился думать у Карамзина, но больше – у Катерины Андреевны. И что от любви и связанных с ней страданий есть только одно лекарство – собственная поэзия.
Страсть периодически «нападала на него». Он вспоминал, как «по-своему» она слушала его стихи. «Раз выслушала, не сказала ни слова, а потом, через неделю, вспомнила и сказала строку за строкой тихо, медленно, как бы убеждаясь в нем, уверяясь. Стало ясно в этом бережном внимании – его стихи ей дороги, ей милы. И он стал иначе слушать их, смотреть на себя. Одну строку она прочла по-другому. Он хотел напомнить, поправить и вдруг решил: быть так».
Тайна любви к Катерине Андреевне тяготила его, «как вечная, неоплатная, не дающая разрешения ни на час, ни на миг… Он все знал, все видел, со всем мирился, не мог только помириться с одним – с тем, что она любит так глубоко старика. Она и портретов с себя писать не давала – пусть не говорят о ее красоте <…> она любила его, отменно тонкого мудреца, учителя так, как любят красавицы, девушки. И он не постигал этого. Так вот какова эта скромность, самозабвение. Что за черное волшебство! Он видел рядом две эти головы – лукавую голову стареющего сказочника и эту прекрасную, вечно молодую. Ни слова, ни стиха об этой любви. А если вырвется – говорить о других. Лгать. И молчать. До конца».
В этом внутреннем монологе страдающего юноши мы склонны видеть сильно преувеличенное восприятие им любимой женщины, якобы до самозабвения любящей другого человека – мудрого учителя, сказочника… Но «самозабвение» в приведенном монологе мы склонны интерпретировать не как крайнюю степень увлеченности (или любви) к «мудрецу», а как самопожертвование, совершаемое по рассудку. Катерина Андреевна была красивой и одновременно умной женщиной (ее ум мы отождествляем со сдержанностью в чувствах, мыслях и поступках). Ее умность (та же бесчувственность, та же холодность), с одной стороны, была природной (генетической), а с другой, от рационального (без выраженных эмоций) воспитания в детстве, отрочестве и юности (вспомним, что ее как незаконорожденную воспитывала в закрытых условиях тетка – старая дева). Именно от рационального (не полного) воспитания и не развилось в Катерине Андреевне главное – способность любить. И именно этого и не смог постичь наш юный герой, возвеличив ее до божества.
Конечно, страстно полюбить Катерину Андреевну (жену знаменитого в свете человека), а еще и позвать ее на свидание было большой (даже чрезмерной) «вольностью» со стороны юного Пушкина. Необузданный эротический порыв можно объяснить характером Пушкина: он был страстной и своевольной натурой. Страстность у него была в крови (от африканского предка), а своеволие было проявлением его бунтарства, воспитанного в противоборстве с окружающими его людьми еще в детстве (в семье). Заметим также, что «вольность» (как чувство и как побуждение) стало укрепляться в характере Пушкина благодаря общению со старшим другом, философствующим Чаадаевым.
Тынянов пишет: «Одною вольностью (Пушкин) дорожил, только для вольности и жил. А не нашел нигде, ни в чем – ни в любви, ни в дружбе, ни в младости… Полюбил и узнал, как томятся в темнице разбойники: ни слова правды, ни стиха»… Так она (К ***) стала его тайной, о которой никто не должен узнать… Для женолюбивого и вольнолюбивого Пушкина хранить тайну своей любви было тяжело.
Заключая, попробуем определить роль Катерины Андреевны Карамзиной в судьбе Александра Сергеевича Пушкина.
Катерина Андреевна заставила женолюбивого и вольнолюбимого Пушкина сдерживать свою страсть и своевольность (и это было полезно для его личностного развития). К сожалению, он (молодой и неопытный) не осознавал, что «приволокнулся» за холодной (роковой) красавицей, вызывающей страсть, но не способной на ответную любовь. Не знал он и главного – в любовном сражении с роковой женщиной мужчина всегда остается проигравшим. Пушкин (победитель в душе), конечно, не мог с этим смириться и поэтому страдал безмерно.
Каждому мужчине в молодости полезно (для опыта!) один раз полюбить, разлюбить и возненавидеть роковую красавицу, чтобы больше не поддаваться ее чарам. К сожалению, пользу из роковой любви способен извлечь только рассудительный мужчина (Пушкин же к таковым не относился: у него страсть всегда доминировала над рассудком). Поэтому впереди его ждали новые страдания и опасности от встреч с роковыми женщинами, которые пленяли его обманчивой красотой и ложными тайнами.
Конечно, влияние Катерины Андреевны на Пушкина нельзя оценивать однозначно. Она способствовала его взрослению, но заставила страдать, а значит, не благоприятствовала поэтическому творчеству, в частности, сочинению новых жизнеутверждающих поэм и сказок, ценность которых была бы неизмеримо выше его стихов о неразделенной любви. Но самое грустное состояло в том, что юноша не был способен сделать должных выводов из роковой любви к взрослой женщине (страсть подавляла его разум). А ведь помочь ему (юному гению) в этом должна была бы сама роковая красавица, которая была неглупой женщиной (Карамзина читала!), а также ее мудрый муж – сам Карамзин, который хорошо знал Александра с рождения.
