Заболоцкий знакомится с обэриутами
В мансардной комнате общежития на улице Красных Зорь жили втроем Заболоцкий, Резвых и Блохин – товарищи по институту. Осенью к ним присоединился Сбоев, описавший позже нищенское существование «четырех отроков» на 7-м этаже студенческого общежития[1]:
«
У нашей комнаты площадью примерно в десять метров потолок был скошен по ходу крыши, и воздуху в ней было маловато. <…> Питались "во всея дни" черным хлебом с кипятком.
»
Отсрочка военной службы для студентов заканчивалась в сентябре 1926 года. Нужно было до этого времени как-то успеть закрепиться в литературных кругах и добиться успехов в поэзии. Работу было найти трудно, и временных заработков не было.
Несмотря на нищенскую и голодную жизнь, молодые люди не унывали. Заболоцкий писал стихи, приносил домой поэтические сборники и переписанные от руки произведения интересующих его поэтов. Он зачитывал свои стихи приятелям, а те, в свою очередь, критиковали их. В комнате царила свобода, все обсуждали вместе. Любили петь. Шутили и рисовали друг на друга карикатуры.
Однажды Заболоцкий пришел с новостью: его пригласили выступить в Ленинградском Союзе поэтов. В небольшом зале на Фонтанке собрались поэты и любители поэзии. В конце вечера секретарь Союза Михаил Фроман представил публике молодого человека, непохожего на обычного поэта.
Аккуратно одетый, застенчивый, он четким уверенным голосом прочитал одно стихотворение. Возможно, «Белую ночь» или какое-то другое, не дошедшее до нас стихотворение на городскую тему. «"Та объемистая тетрадь плохих стихотворений", о которой писал Заболоцкий в автобиографии, не сохранилась».[2]
Дебютное выступление поэта завершилось жидкими вежливыми аплодисментами. Громче и дольше всех хлопали двое, они подошли познакомиться, как только закончился вечер. Первый представился как Даниил Хармс, второй как Александр Введенский. Они были потрясены свежим стилем Заболоцкого. Введенский сказал[3]:
«
Любопытно – вы похожи на мелкого служащего, а пишете такие смелые стихи. Внешность бывает обманчива. Давайте знакомиться.
»
Поэты отправились на квартиру к Хармсу, где долго в тот вечер разговаривали о поэзии, читали друг другу стихи и пили дешевый разливной портвейн.
Про ОБЭРИУ
Знакомство Заболоцкого с Хармсом и Введенским стало знаковым событием. Осенью 1927 года поэты, называвшие себя прежде «чинарями» и «заумниками», создали сообщество под названием ОБЭРИУ — «объединение реального искусства». Буква «у» была вставлена «для смеха»: «потому что кончается на "у"»[4]. Это был особый круг людей и рожденное в этом кругу новое направление в литературе и театре. В ОБЭРИУ входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Игорь Бахтерев, Юрий Владимиров, Дойвбер Левин, одно время входил Константин Вагинов. Близки к ОБЭРИУ были Николай Олейников и философы Яков Друскин и Леонид Липавский.
Обэриуты все были очень разными. Публичные театрализованные выступления поэтов со скандальным оттенком, как и их деятельность, продолжалась чуть более двух лет. Из них всех относительно регулярно мог печататься только Заболоцкий (хотя и его стихи, опубликованные в журналах, встречались официальной бранью и оскорблениями), Хармс, Введенский и Олейников были известны как детские писатели, их «взрослые» тексты не печатались, а публичные выступления были вскоре запрещены.
Будучи «первым значительным направлением в русской неподцензурной литературе советского времени», обэриуты не вписывались в советский литературный контекст, их поэтика развивалась на принципиально другой основе[5]. Начиная с книги «Столбцы» Заболоцкий заявил о себе как о поэте философе и экспериментаторе, «друге парадоксов» и мастере высокой поэтической культуры[6]. Опыт соприкосновения с обэриутами и с детской поэзией повлиял на художественное зрение Заболоцкого. Он написал несколько детских книжек в стихах и прозе: «Змеиное яблоко», «Резиновые головы» и др., работал в редакции детских журналов «Чиж» и «Еж».
Обэриуты стали одними из первых, еще до Большого террора, жертвами политических репрессий. В конце 1931 года арестованы Даниил Хармс, Александр Введенский, Игорь Бехтерев, Александр Туфанов, они были высланы (за исключением Бехтерева) из Ленинграда по особому постановлению ОГПУ. Они оставались под подозрением до конца.
Макар Свирепый
Кто я такой?
Вопрос нелепый!
Я — верховой
Макар Свирепый
«
Верховой должен объехать всех подписчиков "Ежа" и сообщить им, что в следующем году в журнале будут сотрудничать Б. Житков, с. Маршак, М. Пришвин, К. Чуковский, В. Бианки, Я. Перельман. Дети, конечно, поверят Макару Свирепому на слово, а взрослые тоже могут не сомневаться в его обещаниях, ибо на коне восседает не кто иной, как сам ответственный редактор «Ежа», и лицо Макара Свирепого – его фотографический портрет[7].
»
«Еж» его создатели иногда расшифровывали как «ежемесячный журнал», а возникший через два года «Чиж» как «чрезвычайно интересный журнал». В 1928 году главным редактором «Ежа» стал Николай Макарович Олейников.
Еще в 1927 г. Олейников начал сотрудничать с поэтами ОБЭРИУ Александром Введенским, Николаем Заболоцким, Даниилом Хармсом. Формально, Олейников не входил в эту группу, хотя «обэриутее» его, кажется, трудно представить[8].
С 1930 г. по инициативе Олейникова «Чиж» начал выходить сначала как приложение к «Ежу», а затем как самостоятельный журнал для детей. 2–6 февраля 1931 г. Олейников принял участие в Первой всероссийской конференции по детской литературе, на которой были признаны его заслуги как детского автора. В тот же год были арестованы обвиняемые во вредительстве в области детской литературы Хармс, Введенский и Андроников.
Олейников творил для детей в полную силу своего дарования. Однако когда вышли три его стихотворения – единственный раз при его жизни, в журнале «30 дней» (1934, № 10) – на строчки «Я муху безумно любил! Давно это было, друзья…» вышла разгромная статья «Поэт и муха». До ареста Олейникова оставалось три года.
Репрессии против обэриутов
Кампания против журналов «Чиж» и «Еж» ужесточилась в «год великого перелома». Еще в 1929 году в журнале «Октябрь» была опубликована статья Б. Шатилова «Еж», разоблачающая группу «вредных детских писателей». Среди них, конечно же, были Олейников, Введенский и Хармс. В начале 30-х годов журналы привлекли внимание Главлита. Цензоры внимательно следили за материалами, которые в них помещались. Не раз переиздававшаяся книга Олейникова «Боевые дни» подвергалась постоянной цензуре. Раскритикован его цикл 1934 года «Памяти Козьмы Пруткова». В 1937 году была запрещена его же книга «Удивительный праздник», которая должна была выйти под названием «1 мая».
Обэриуты сильно выпадали из общего контекста советской литературы, и их участие в детской литературе спровоцировало цензора Дмитрия Чевычелова написать два доноса в 1935 и 1937 гг. (они были обнаружены в делах бывшего Ленпартархива). В частности, во втором доносе он написал:
«Заведомо антисоветские типы в Лендетиздате оберегались, выдвигали в актив. Так, например, исключительною любовью Маршака, помимо троцкистки Васильевой, пользовались непосредственные воспитанники Маршака – Белых и Пантелеев. Первый из них в прошлом году был осужден органами НКВД за распространение собственного, исключительно гнусного контрреволюционного произведения. Писатели Хармс и Введенский в прошлом участвовали в подпольной организации, построенной на платформе восстановления монархии. После отбытия наказания они до сих пор остаются авторами издательства. Более того – когда Введенскому было отказано в выдаче ленинградского паспорта, издательство исходатайствовало ему паспорт через Москву.
Кроме отмеченных выше авторов маршаковского «актива», из которых почти все арестовывались ранее или арестованы сейчас, имеется еще несколько авторов, кои пользуются до сих пор хорошим приемом издательства <…> Наиболее ответственные политические темы поручали людям, которые заведомо не могли с ними справиться. Так, книгу о Ленине поручили ныне арестованному Олейникову, в которой он открыто объявил своим девизом: «Да здравствуйте пошлость!» Издаются недоброкачественные и даже политически вредные книги на современные советские темы. Так, переиздаются книги Олейникова «1-е мая» и книга «Боевые дни», извращающая революционные события 1917 года. Обе эти книги в цензурном порядке были изъяты из производства»[9].
Большинство обэриутов погибло: Олейников расстрелян в 1937 году, Введенский погиб в 1941 году во время депортации из Харькова, Хармс умер через год в тюремной психиатрической больнице. Только Николай Заболоцкий дожил до пятидесяти пяти лет, однако он прошел почти через десять лет лагерей и ссылок (1938-1946 гг.).
Арест и смерть Олейникова
2 июля 1937 года заместитель начальника Ленинградского управления НКВД майор госбезопасности Шапиро-Дайховский подписал постановление на арест «участника контрреволюционной троцкистской организации» Николая Макаровича Олейникова. Летом поэт жил с семьей на даче, но в этот день приехал по делам и остался ночевать. На рассвете за ним пришли. Обыск почти ничего не дал. Были изъяты записные книжки, переписка, литература и две облигации. [10] Выходя из дома под конвоем, арестованный случайно столкнулся с Ираклием Андрониковым. Лидия Жукова писала в книге «Эпилоги» 1981 года об этой встрече[11]:
«
Ираклий Андроников ночевал эту ночь в надстройке. Приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идет Олейников. Он крикнул: "Коля, куда ты так рано?" И только тут заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками <...>. Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все.
»
Против Олейникова обернулась и его связь с «опальными» обэриутами, и показания, данные против него в 1931 г., и упоминание Троцкого в его рассказах, и новаторский характер его творчества, его язвительная насмешливость. Олейников попал под сфабрикованное групповое дело «троцкистской шпионско-террористической и вредительской группы», которое затронуло многих писателей и ученых, связанных рабочими или дружескими отношениями. Ключевыми были показания филолога-япониста Дмитрия Жукова, из которого пытками выбили признания, подведшие под расстрел и его самого, и Олейникова.
Лидия Чуковская вспоминала много лет спустя в дневнике[12]:
«
Самая соленая соль — дело Олейникова. Донской казак, здоровый мужчина во цвете лет, сдался на 18-й день… Чем же его добили? Конвейер, стойка?
»
В фальсифицированном протоколе говорится: «Олейников меня знал с 1929 г. и в достаточной мере был осведомлен о том, что в прошлом (с 1927 г.) я примыкал к троцкистской оппозиции. В неоднократных разговорах по злободневным политическим вопросам мы оба высказывали резкое недовольство политикой партии по основным принципиальным вопросам: внутрипартийному режиму, темпам индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. Олейников заявлял, и я с ним полностью соглашался, что Сталинский ЦК ВКП(б) ведет страну и революцию к катастрофе, и чтобы избежать этого, необходим крутой поворот во всей экономической и политической жизни страны на основе платформы Троцкого»[11].
В сентябре в деле Олейникова расширился список фигурантов — все связаны с Лендетиздатом и С. Маршаком. 19 ноября 1937 г. Олейников приговорен к высшей мере наказания, а 24 ноября расстрелян. Его жене доложили, что ее супруг скончался от возвратного тифа 5 мая 1942 г. Захоронен на Левашовской пустоши. В 1957 г. Олейников посмертно реабилитирован.
Заболоцкий и история его заключения
«
Начался обыск. Отобрали два чемодана рукописей и книг. Я попрощался с семьей. Младшей дочке было в то время 11 месяцев. Когда я целовал ее, она впервые пролепетала «Папа!» Мы вышли и прошли коридором к выходу на лестницу. Тут жена с криком ужаса догнала нас. В дверях мы расстались[13]
»
Допрос Заболоцкого продолжался четверо суток без перерыва, требовали сознаться в преступлениях против советской власти. Заболоцкий пытался протестовать против незаконного ареста, нарушения прав, закрепленных Советской Конституцией. Но следователь ему отвечал: «Действие Конституции кончается у нашего порога»[14].
В ходе допроса стало ясно, что НКВД готовил дело о контрреволюционной писательской организации, главой которой хотели сделать Н. С. Тихонова. В своих воспоминаниях поэт перечисляет арестованных литераторов: «Бенедикт Лившиц, Елена Тагер, Георгий Куклин, кажется, Борис Корнилов, кто-то еще и, наконец, я. Усиленно допытывались сведений о Федине и Маршаке. Неоднократно шла речь о Н. М. Олейникове, Т. И. Табидзе, Д. И. Хармсе и А. И. Введенском – поэтах, с которыми я был связан старым знакомством и общими литературными интересами»[15]. Заболоцкому ставили в вину поэму «Торжество земледелия», напечатанную Тихоновым в журнале «Звезда» в 1933 году. На допросах он не признал своей вины и ни на кого не донес.
Заболоцкий обвинялся по ст. 58-10 и ст. 58-11 УК РСФСР. Постановлением ОСО при НКВД от 2 сентября 1938 г. поэт приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Наказание Заболоцкий отбывал в Восточном и Алтайском ИТЛ НКВД. Срок его заключения истек 19 марта 1943 г. Он был задержан в лагерях до конца войны, однако по ходатайству начальника Управления Алтайского ИТЛ 18 августа 1944 г. освобожден из заключения.
После заключения оставлен на работе в Алтайском лагере по вольному найму. В тех условиях поэт смог закончить стихотворное переложение «Слова о полку Игореве». Вернулся в Москву Николай Заболоцкий только в 1946 году.
В послевоенное десятилетие поэт печатался редко. Небольшой сборник «Стихотворения» не вызвал большой реакции читателей и критиков, во многом из-за политической ситуации. Тогда поэт занимался в основном переводами. Последняя прижизненная книга «Стихотворения» вышла в 1957 году и пролила свет на творчество поэта. Но в 1958 году Заболоцкий умер, и свое первое публичное признание он получил в некрологе. [16]
Наследие обэриутов
Имена обэриутов, как и их творчество, на долгое время выпали из литературного обихода. Их произведения (основная часть архива была чудом спасена в блокадном Ленинграде) начали ходить в «самиздате» в 60-е годы, и тогда уже стало понятно, что это живые, современные тексты. За период «оттепели» было издано много стихотворений Заболоцкого и некоторые «детские» стихи Хармса. В «самиздате» многие произведения Хармса и Олейникова обрели невиданный тираж.
Однако об «обэриутстве» поэтов предпочитали не говорить. Постепенно они становились популярными, с ними вступали в неявное общение новые неподцензурные авторы. На рубеже 1980—1990-х обэриуты стали почти культовыми фигурами среди гуманитарной молодежи. [17] Это объяснялось и в том числе снятием официальных запретов и открытием некоторых архивов.
В середине 30-х годов С. Я. Маршак написал «Песню ранних птиц», шутливую эпиграмму, в которой поэт упоминает цензора Чевычелова:
«Чево, чево, Чевычелов,
Чево, чево ты вычитал,
Чево, чево ты вычеркнул,
Чевычелов, Чевычелов…»
Это подтверждает высказывание Генриха Гейне, говорившего, что «там, где начинают с уничтожения книг, неизбежно заканчивают уничтожением людей»[18].
