Сергей Иванович Матюшин — старейший русский писатель Башкортостана. Родился 14 сентября 1943 года в Коми АССР (ВЕСЛАГ, железнодорожная станция Весляны). Окончил Тверскую медицинскую академию и Литинститут.
Издал семь книг прозы. Публиковался в журналах «Уральский следопыт»,
«Урал», «Бельские просторы», «Литературный Башкортостан» (международный), «День и Ночь», «Звезда», «Москва» и других. Член Союза писателей России. Живет в г. Салавате.
— Как говорится, все мы родом из детства. Каким оно Вам запомнилось?
— Первое воспоминание такое — я на руках у военного, это был друг отца, корреспондент газеты, которую они издавали на ОЖД (Октябрьской железной дороге), где отец был редактором. Мать моя сидела в 41-м лагпункте на станции Весляны вблизи города Княж-Погост Коми АССР, потом она освободилась из лагеря при помощи высокопоставленного чиновника из министерства путей сообщения Г. Губиша.
В самых ранних воспоминаниях, когда мне было 3—4 года, много замечательных эмоциональных моментов, — деревенские забавы бесконечны. Что странно — совсем не помню голода, даже наоборот — много грибов, рыбы, картошки со сметаной и прочего. Каким чудом нас обошел послевоенный голод (а ведь была и засуха) — до сих пор не совсем понимаю. Может быть, причина в том, что семья была очень большая (у бабушки со стороны матери было 12 детей), соответственно, теток и дядьев не счесть, многие жили рядом или часто приезжали.
Хорошо помню, как в деревне все вставали засветло, как рыжий одноногий бригадир распределял работы. «Евдокия!
— орал он под окном. — На лен! Остальные на гумно!» У него была выцветшая гимнастерка с медалями. Иногда он пристегивал липовую ногу.
Деревня была совершенно глухоманная, после фашистов в ней осталось домов 10—12. Но была превосходная речка с мельницей, которую построил мой дед задолго до войны. Его упекли в лагеря, но при помощи упомянутого Губиша вскоре все же освободили. Крестьяне тем временем мельницу сожгли. Но дед построил новую.
И вот самые лучшие воспоминания — это время, когда я ошивался на мельнице деда,
— запах муки, мешков, дегтя, сена, лошадей... Помогал я мало
— в основном мы с пацанами ловили пескарей и шастали по лесу и чужим огородам, хотя и в своем чего только не было. А в реке, оказывается, немало пищи кроме пескарей. Петлями можно поймать утку, лягушки тоже очень даже съедобные...
А вообще мельница — место людное, веселое. Дядьки там варили что-то, не припомню, пили сладкую брагу (и нам перепадало), пели песни и временами бузили. Дядья отличались весьма буйным нравом и заставляли меня распевать похабные частушки, шатаясь по деревне. До сих пор иные помню.
Другое ярчайшее раннее воспоминание (это уже лет пять мне было) — чудовищная гроза с градом, выбившим все стекла в деревне и сильно повредившим огороды. Я сидел у окошка (гроза по обыкновению была косая, «наш» порядок почти не пострадал от града) и смотрел, как из-за черного леса поднимается огромный огненный крест.
Я заорал, испугался, позвал тетку и бабушку, но они ничего не увидели.
На следующий день все пошли в церковь, а меня зачем-то нарядили в некий английского типа бежевый костюмчик, поэтому я, сильно кудрявый, выделялся из прихожан и детей. Поп вызволил меня из толпы; служки облачили в золототканые одежды, вручили посох и кадило. По требованию батюшки я должен был вручать ему то или это. Горд я был несказанно, потому что все пацаны мне завидовали, а прихожане норовили погладить по головке; иные (старухи и помоложе) прикладывались губами к темечку, это было неприятно.
После службы батюшка спросил:
— Что ты видел над лесом, когда была гроза?
— Крест, — сказал я, — очень большой и весь в огне, и он медленно поднимался.
— Забудь про это пока, — сказал поп, — вспомнишь, когда будет надо.
— А когда? — пристал я.
— Когда надо, узнаешь сам, но не скоро. Иди, — сказал поп.
И в самом деле, об этой галлюцинации вспомнил я много лет спустя — когда от цыганского снадобья умер прямо в ванной мой двадцатилетний сын. Крест вспомнился, но не помог.
Потом все детство до школы семья провела в бесконечных переездах — Москва, Подмосковье, Калинин (Тверь), Лыткари-но под Москвой (там, в бараке, жила семья моего деда со стороны отца). Бараки, грязища, шпана, поножовщина. Я несу перед гробом деда подушечку с орденом Ленина, он был заслуженный врач СССР.
Большой капитальный сарай был забит дореволюционными, роскошно изданными книгами, — сафьян, кожа, бархат, пергамент на картинках, зеленые и алые ленточки закладок. Кнут Гамсун на газетной бумаге и Библия с кованым серебром и камнями-самоцветами. Тома Зигмунда Фрейда, обтянутые цветастым шелком, томищи «Великая реформа 1861 года» — сафьяновые, с серебряным тиснением... Полные годовые комплекты журналов «Золотое руно», «Современник», «Былое», «Аполлон»... Я не вылезал из этого волшебного сарая. Часть мы увезли в город Калинин, там дали комнатку в бараке. Но большинство редкостей и раритетов попросту растащили те же из дядьев, кто выжил после войны, и пропили. Впрочем, многое оказалось в нашей семье, в Твери.
Так постепенно я узнал совершенно иную действительность, чем та, что тогда окружала всех нас в 1954 году. Это узнавание — долгое и яркое впечатление детства...
1953 год. Умер Сталин. Отец мрачно молчит. Тетки в обнимку с матерью сидят на кровати и плачут. Плакали очень многие — по всей стране. Осиротели... Это — тоже очень сильное впечатление детства. В момент похорон Сталина по указанию партии и правительства должны были быть трехминутные повсеместные гудки, весь транспорт должен был стоять.
В 15.00, уже давясь слезами, я выбежал из нашего барака на улицу Большевиков, которая пересекалась с улицей Софьи Перовской. Люди шли по своим делам. Машины ехали, трамвай, привычно брякая, полз. Близкий подшипниковый заводик им. Сталина гудел. Я сделал «всегда готов» и так простоял священные три минуты... Один!..
Некоторое время спустя папа свозил меня в Москву и показал мавзолей. Там, в глубокой черно-багровой глубине, лежали, как живые, Ленин и Сталин. Меня поразило, что лицо Сталина — грубо-рябое.
Помню, из Москвы в тот день мы привезли два кило сосисок, больше в одни руки не давали. Полкило по пути к городу Калинину я съел с французской булкой.
— Как для Вас начался путь в литературу?
— Вероятно, как и у большинства, склонность к сочинительству появилась в раннем детстве. Деревенские дороги — длинные, и я развлекал приятелей какими-то бесконечными фантазиями, «рассказывал романы», которые сочинял на ходу. А в четвертом классе сочинял стихи. Почему-то они были без рифм, но с ритмом.
После лета в 4 классе сразу дали задание, как и всем, написать сочинение «Как я провел лето». А лето мы с пацанами провели превосходно — устроили плавание на плоту по реке Осуге, именно ее дивные берега писал Левитан, как я узнал много позже. Все это путешествие, начиная с постройки плота и кончая крушением на каком-то пороге, я старательно и описал. Самому мне очень понравилось мое сочинение, а вот учительница литературы сказала при всем классе, что Матюшин все списал, и поставила кол. Кажется, дома я всплакнул от обиды. Так что «путь в литературу» начался с разгромной критики моего сочинения.
В мединституте было немало пишущих стихи и даже детективы, мы выпускали огромной величины стенгазету, где был раздел «литературное наследство». Как-то в этом разделе я перепечатал Бальмонта и Северянина, о которых тогда, в 64-м году, никто и не слыхивал. Студенты переписывали стихи в свои книжечки. А меня вызвали в партком института и «выпороли» за безыдейность. Но почему-то газету не запретили.
Следующий номер был длиной метров в пять — цветной, с массой рисунков, тьма стихов, детектив (иронический). Все смеялись, а партком повелел урезать объем и печатать, как продуктивно работают научные кружки при кафедрах.
В институте было много иностранцев — в основном негры и немцы. Велено было писать, как хорошо они все у нас живут и учатся. Учились они никак, а жили очень хорошо, каждый в отдельной комнате (наши — по 5—6 человек). Основное занятие у них было — любить друг друга и выпивать. Немки особо любили — причем где попало — богатых негров, а они у нас были все богатые. Интернациональной похабщины навидался вволю.
Тогдашний город Калинин был довольно литературен — во всех пяти вузах существовали литературные объединения, в пединституте оным руководил небезызвестный сегодня Андрей Дементьев. Во множестве устраивались поэтические вечера, причем огромный зал областной библиотеки (с превосходным фондом) почти всегда был битком. Теперь такое и вообразить трудно... 1963—68 годы, оттепель, масса новых ярких имен... Прекрасная была эпоха.
— Как Вы поступили в Литературный институт?
— Каким-то образом у нас с известным тогда критиком Игорем Дедковым завязалась переписка, и он присоветовал мне поступить в Литинститут. Пребывал я в этом уникальном и, в общем, богоугодном, сверхполезном заведении с 1973 по 1981 год. Сначала в семинаре Ю. В. Трифонова, потом В. А. Анашен-кова, критика (они вели семинары нередко вместе). Посещали мы и другие семинары — Б. Томашевского, специалиста по литературе 20-х годов, известного переводчика (по большей части с итальянского), занимательного неуемного болтуна Егора Исаева. Приходили Булат Окуджава, Андрей Битов, Лев Аннинский, потрясающий энциклопедист Сергей Аверинцев, волоокая ироничная Тахо-Годи, жена философа и мифолога Лосева, суровый северянин Владимир Личутин, бесконечно добрый тихий Вл. Лидин, почитавшийся классиком, многие другие — и знаменитые тогда, и просто известные поэты и писатели. Вместить весь этот роскошный поток информации было непросто, но «желающий да услышит». Кроме того, деканат выдавал нам контрамарки на множество спектаклей, а именно тогда возникла «новая волна» — Сатира ставила «Баню» Маяковского, Моссовет — «Тиля», Ленком — «Юнону и авось», «На Бронной» — «Женитьбу», Таганка — Булгакова, Шекспира с Высоцким. Всего не перечислишь, но все было ново, оригинально, шел поиск новых художественных средств, нового языка — везде. В 1974 году состоялась знаменитая «Бульдозерная выставка» и драматическая выставка модернистов в парке Измайлово. Очередная осенняя выставка молодых художников в Манеже вызвала истерическую реакцию у властей.
В Доме художника впервые устроили обширную выставку несравненной Г. Серебряковой, в другой галерее — М. Ромадина, едва ли не самого тонкого лирического художника советской эпохи. Словом, художественная жизнь в период оттепели буквально бурлила.
Мы же, скрываясь и тая, перетаскивали друг другу Солженицына, Гинзбург, Шаранского, Зиновьева («Зияющие высоты»), Максимова, — тогда появилось много запрещенных книг, и за их чтение можно было запросто попасть в крепкие руки КГБ.
Не так просто было попасть в Отдел редких книг Ленинской библиотеки. Но мне с помощью Юрия Валентиновича Трифонова удалось в деканате заполучить разрешение, и в этом паноптикуме я провел массу дней и вечеров. Помню, несказанно удивило, когда в каталоге этого отдела я обнаружил собрание сочинений И. В. Сталина. Снаружи и внутри, на каждой лестничной площадке этого отдела стояли крепенькие румяные милиционеры, и каждый проверял пропуск, а последний отнимал. Какой во всем этом был смысл — я не знаю и по сей день.
Переоценить важность почти ежедневного общения, нередко неформального, с массой вьщающихся людей Литературного института попросту невозможно.
О жизни студентов в общежитии надо писать отдельную повесть. Но и тут, если складывалась компания себе подобных, воспоминания тоже на всю жизнь. Приходили читать свои
стихи Парщиков, Жданов, Еременко, Мельникова, Марграф, Кедров, Минералов, Кошель... А вот А. Дементьев и Е. Исаев не приходили. Популярен был согбенный тихий Вл. Соколов с печатью вечной скорби на лице. Многие уже умерли, иные спились и растворились, но любители поэзии не забудут Жданова и Парщикова, Еременко и Мельникову, — это были редкостно самобытные таланты. А Константин Кедров два раза за последние годы номинировался на Нобелевскую премию. Немалых успехов достигли Лена Латарцева, Эдуард Русаков. Анатолий Гаврилов в этом году получил Чеховскую премию.
Литинститут — заведение довольно вольное. Как стать Чеховым, там никто не научит, но вкус и мировоззрение помогут выработать.
Беседовал Айдар ХУСАИНОВ
Руководителем моего семинара был Юрий Трифонов. К 73 году он был уже почти классик, его книги и повести, где описывались годы и судьбы людей «реабилитанса», шли нарасхват; журналы с «Обменом», «Стариком», «Домом на набережной», «Предварительными итогами» трудно было добыть в библиоте-
ках. В 1980 г. Трифонов выдвигался на Нобелевскую премию. Часть критиков его называли «экзистенциальным реалистом» — довольно мудрено. Его романы вписываются в ряд произведений Дудинцева, Рыбакова. Ведь к 70-м годам страна еще не знала ни Шаламова, ни Солженицына, ни многих иных шокирующих книг-свидетельств... Оттаявшая публика буквально набрасывалась на каждое произведение Трифонова. Конечно, все его тексты мы знали хорошо. И пиетет перед знаменитостью испытывали чрезвычайный. Не будет преувеличением сказать, что мы просто робели в его присутствии.
На семинарах он немного уделял внимания тонкостям стилистически-структурного разбора произведений студентов. В основном оценивал правду и язык. Но «сугубо реалистические» опыты весьма не жаловал. «За “реализмом” должно быть что-то более важное, некая степень обобщения, — повторял он. — Судьба человека в контексте времени — это и есть главная задача художественного исследования». Судя по моим дневниковым записям, он никогда ничего не говорил о «методе социалистического реализма», в отличие от иных преподавателей. Проза Трифонова в лучших своих и главных образцах, конечно же, ни малейшего отношения к этому якобы универсальному методу не имела. Хотя он же написал «Нетерпение» и «Отблеск костра», но это было сделано только ради заработка.
Как-то я отважился и спросил, а как он относится к Набокову? К концу 70-х Набокова
в советском литературном «обороте» еще не было, он был не то чтобы запрещен, но настоятельно не рекомендован, ведь тот же Набоков написал мощный сталинский памфлет «Истребление тиранов», да и «Приглашение на казнь» считалось злобным антисоветским романом. Словом, Набокова, лучшего русского писателя, в современной советской литературе не существовало. Но мы к 80-му году уже его прочли. Даже не сверяясь с записями (я их вел на всех семинарах), точно воспроизвожу ответ Трифонова: «Набоков — величина неизменная. И его время очень скоро придет». Так и произошло. Однако подражать Набокову столь же невозможно, как Андрею Платонову, которого Трифонов считал великим русским писателем-художником. Словом, главное в «уроках Трифонова» — уважение к культуре, строгость к себе.
— Что Вы думаете о своей писательской судьбе?
— Это потом... совсем потом. Еще не вечер.
А на сей день — думаю — в соответствии со способностями и трудом. Лень раньше меня родилась, это точно. Первоначальные успехи слегка расслабили — ну вот, значит, я не бездарность, и ладно... Особенно такое настроение сложилось после случая: в сборнике лучших рассказов года «Совпис» поместил рядом с обожаемым тогда мною Юрием Казаковым мой рассказец. А в сборнике были Маканин, Росляков, Василий Белов, В. Шугаев, Георгий Семенов... Ну как было не возгордиться! Чуть позже Руслан Киреев пригласил в Москву и предложил книгу в издательстве ЦК КПСС... Каким-то автоматом я влетел в члены СП СССР и... успокоился. Вышло несколько книг прозы.
Но судьба не дремала. Ряд тяжелых житейских катастроф напрочь выбил меня из колеи. И наступил некий ступор. Молчание. Когда же просветлело, оказалось, что мне уже много лет и букет болезней подоспел. Восстанавливаться было тяжело, вот и затянулось это восстановление, оказалось, что я значительно слабее, чем думал о себе.
Сейчас терпимо. Новая книжечка вышла в «Китапе» (обещали 20 листов, осталось 7). Причем практически все рассказы были уже напечатаны в разных журналах. Книжечек вышло семь, журналы изредка печатают, планы и черновики есть. Такая вот «писательская судьба». По Сеньке шапка.
У знакомого многим нашего земляка Бориса Романова есть такая строчка: «Сложиться все могло иначе, но вряд ли лучше»...
— Как Вы оказались в Салавате?
— После Медакадемии, по распределению в 1968 году. Мы с родителями в Калинине (теперь Тверь) всю жизнь прожили в деревянном бараке постройки 1903 года, там промерзали углы, не было ни воды, ни туалетов. А «покупатели» из Башкирии мне с женой предложили квартиру в Уфе. Жена после факультета «разделение изотопов» МХТИ тоже могла быть обеспечена работой. При таких условиях — как было не поехать в Уфу? Там все устроилось, но жилье только через год пообещали. А в Салавате — сразу. Не знаю, разделяли ли тогда изотопы на Комбинате, но ее сразу взяли на работу. И квартиру дали... да еще на выбор. Расскажи сегодня кому — не поверят.
Складный, аккуратный городок понравился, природа вокруг прекрасная, река рядом, рыбы вдоволь (все проверил)... Родители мои были нищие, у Людмилы Ивановны все уже умерли.
Мы с женой тоже были нищие в буквальном смысле слова, приходилось работать с восьми до восьми. Я — в стоматологии, Люся — на Комбинате № 18,
так он тогда назывался. Но постепенно встали на ноги. Все свободное время я отдавал литературным занятиям, в 1969 г. начали потихоньку печатать — журналы «Урал», «Уральский следопыт», газеты и альманахи.
Салават уфимцы в 1968 году называли «наш маленький Ленинград» (из-за планировки). Теперь называют «наша маленькая Сицилия»... Надеюсь, понятно почему.
— Каково писателю жить в провинции?
— В провинции жить творческому человеку (извиняюсь за высокий стиль) очень трудно. Полное отсутствие среды, очень слабые библиотеки, культурная жизнь в пределах цветастой самодеятельности. Ни читателей, ни писателей, конечно, нету. Несколько человек небездарных обнаружились, я не раз писал о них.
Что с человеком делает провинция — посмотрите пару наших фильмов: «Свободное плавание» и гениальную работу Серебренникова и Арабова «Юрьев день». Можно прибавить «Груз-200» Балабанова. Что хорошего? Да ничего. Разве что суеты поменьше и товарищи поближе...
Судьба обычная — работы много больше, чем сил. Денег мало. Взяточничество не развито — все всех знают. Некоторые уехали (лучшие, конечно) — кто куда. Иные в Германию, Израиль, Данию. Кто-то спился. Многие из ровесников ушли в мир иной раньше времени... Перегрузки...
— Вы говорите, что с природой в пятидесятые было получше...
— Что сказать о нынешнем дне? Загазованность временами очень серьезная. Природа несколько обеднела, но за рекой,
в предгорьях — по-прежнему сиятельно разнообразна и богата. Рыба, к сожалению, исчезла. Вся. Видимо, из-за сбросов промпредприятий.
В 50-е годы основная промышленность была не столь развита, экология не была критической.
В застойные и кризисные годы предприятия еле работали, в том числе и Комбинат, — выбросы резко уменьшились. Снизилась и заболеваемость. Преподносили это как улучшение работы предприятий и медицины. Лет 10 назад в городе целый год работала спецкомиссия института им. Семашко, я видел толстенную папку итоговых документов. Страшно было читать. Особенно поражала детская заболеваемость и смертность. Легочная патология, онкология, трудные и патологические роды... Отчет не публиковался.
Вообще же причина туберкулеза и иных деструктивных заболеваний легких в сельской местности — плохая медицина, несбалансированное питание, алкоголизация (очень ранняя), которая резко уменьшает иммунитет, — отсюда все беды.
Здоровье обеспечивает генетика, наследственность, высокоразвитая медицина, экология, сбалансированное питание, режим и профилактика, достаточно высокая физическая активность. Семейные мужчины болеют реже и живут заметно дольше. Межнациональные браки укрепляют генетику. Браки вну-триплеменные и даже дальних родственников ведут к вырождению генотипа, многим болезням хромосомного, наследственного характера. Важно и нравственное, этическое здоровье. Хотя Андрей Вознесенский так говаривал: «В здоровом теле здоровый дух? На самом деле одно из двух». Во всякой шутке есть доля шутки...
— Как Вам помогает в писательской работе профессия врача?
— Врач сталкивается с массой людей, характеров, ситуаций... Слышит множество историй... Все это пишущему человеку может пригодиться как «литературный материал». Врачу же занятия литературой помогают, скажем, в сложных психологических ситуациях; но все же взаимосвязь и взаимовлияние весьма условны. Чехов, Вересаев, Булгаков, Рабле... так ли уж много у них «медицинских сюжетов»?
Но молодому литератору профессия необходима — сегодня на литературные заработки прожить совершенно невозможно.
Сейчас я уже по состоянию здоровья врачебной практики иметь не могу. Пенсионер.
— Как Вы пишете?
— У меня рассказы возникают довольно случайно, спонтанно. «Пусковым» моментом может быть что угодно — слово, жест, узнанная история... У Бунина есть на эту тему интересная статья «О происхождении моих рассказов». Очень рекомендую к прочтению.
Бывает, замыслишь одно, а получается совсем иное. Изредка это приятно удивляет. Главная беда — зачастую очень долго рассказ вынашивается, «зреет». Никаких понятий о «направлениях», «идеях», тем более «идеологиях» я не имею — во всяком случае, пока что-то сочиняю.
Предполагаю, что основная тема моих рассказов — нравственная деформация современного человека, этическая его дефективность, рост разобщенности и одиночества; наверное, есть и иные темы.
— Что Вы думаете о месте литературы в жизни общества?
— В разные эпохи оно бывает разным. Какие-то знаковые си-
стемы существовали с момента возникновения письменности. Потом появились разного рода священные книги, и почти всегда эта культура принадлежала знати, жреческому сословию. Как сейчас ни оценивай содержательную или пророческую их сторону, и шумерская клинопись, и староиндийские или древнекитайские книги, иероглифическое письмо Египта, Библия и Коран по-прежнему интересны человеку, ибо они содержательны и в человеческом, и в историческом смысле. Книга — это путь к знанию; для увеличения знания создан человек, таково его предназначение, поэтому книга будет существовать всегда. Вид ее будет меняться, но информативная задача останется прежней. Это рассуждение имеет по большей части отношение к прикладной литературе и нон-фикшн.
А вот для чего вдруг возникла собственно художественная литература? Вопрос много сложнее. Не знаю, сочиняли ли драмы и романы ацтеки, но на более высоком витке цивилизации — в Древней Греции — процветали все виды литературы. Теодор Моммзен, наиболее авторитетный античный историк, пишет, что театры были в каждом городе, а на вновь завоеванных землях римляне строили прежде всего бани и театры. Напомню, что в те времена баня (терма) — это не веник с парилкой, это культурный форум — библиотеки, философские споры, политические дискуссии...
Поэты и певцы демонстрировали свои достижения и мастерство; танцовщицы и музыканты развлекали. Да... это вам не Сандуны с пивом и воблой... Огромное количество книг и трактатов постепенно скопилось в легендарной библиотеке Александрии. Несмотря на то, что во времена двух Халифатов библиотеки были сожжены, чудом оставшаяся часть антики не освоена до сих пор. Литература, поэзия и музыка помогают познать чувственный мир, мир красоты и этики. Без этих секторов культуры человек становится плоским, примитивизируется и дичает. Образное и метафорическое восприятие мира делает жизнь богаче, а человека гуманнее.
Книга — носитель памяти. Ведь больше всего археологи радуются, когда находят какие-нибудь таблички с закорючками, папирусы, берестяные грамотки... Недавно обнаружили книгу на свинцовых листах, а несколько десятилетий назад в пещерах Кумрана — свитки с библейскими текстами.
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — пишет апостол Иоанн. По исламской традиции Мухаммад увидел в небе свиток Корана и записал его для людей.
Гипертрофированное развитие всякого рода СМИ сегодня резко снизило интерес к книге. Несовершенная система образования и социальные катаклизмы заставляют людей тонуть в суете и быте. Homo sapiens превращается в Homo ludens и Homo faber. Причем игры и дела его становятся все более зловещими. Исправить такое положение может только культура. Носитель ее — прежде всего Книга.
Величие Древней Греции, Рима и Египта — именно в мировом значении культуры этих империй. Мало кто помнит их завоевания и прочие подвиги, а культура жива и — вот беда — никак не усвоится (хотя бы римское право). Не только сумма технологий определяет значимость цивилизации, страны. Смею утверждать, что она, значимость, как и сумма технологий, вторична по отношению к культуре.
Дикость и культура несовместимы. И чем больше культуры — тем цивилизованнее сообщество.
Но теперь, видимо, нужны какие-то серьезные переосмысления и поправки. Германия породила великую культуру — от музыки до философии, от архитектуры до литературы, от науки до технологий. Но она же родила и монстра фашизма. Демократические основы были упразднены, и образовалась античеловеческая система диктатуры и национальной исключительности. И сверхкультурная Германия превратилась в мирового людоеда.
Культуру надо беречь и поддерживать, не допускать ее идеологизации, не ставить на службу политическому режиму, как бы он себя ни величал. Культура — страж гуманизма.
— Каково, на Ваш взгляд, будущее литературы?
— Страна находится в сложном переходном периоде, переоценки прошлого продолжаются, нет нужного покоя и в межнациональных вопросах. Естественно, многие литераторы находятся в определенной растерянности, — «опорно-руководящая» система исчезла, а новая никак не сформулируется. Видимо, нас, и не только в Башкирии, ждут несколько «застойных» лет в смысле литературного процесса.
А будущее литературы зависит от появления личностей, и тут важную роль (но не решающую) должны сыграть различные литобъединения. Они и есть, но находятся в некоем «свободном плавании», а лучше бы им состоять при газетах, журналах, при СП РБ под руководством опытных и авторитетных литераторов, может быть, тогда ЛИТО не будут рукодельными группками по интересам, как это иной раз происходит сейчас, а подлинно творческими сообществами и школами мастерства.
Но для этого надо как-то решить материальный вопрос. Без политической воли властей этого не произойдет. ЛИТО же, выродившееся в любительский кружок, вряд ли сможет чем-то помочь талантливому литератору. Несколько имеющихся у нас региональных «писательских организаций», не совсем понятно чем занимающихся, — это не решение вопроса. ЛИТО должно быть в каждом городе.
Журнально-издательская система в глубоком кризисе. А без публикаций, книг не может быть писателя. Даже издаваемые «Ки-тапом» книги в иных городах, кроме Уфы, найти невозможно. Разве нет путей договориться с хозяевами этих книжных магазинов? Например, в обмен на некоторое разумное уменьшение аренды брать на реализацию продукцию «Китапа». Ведь не секрет, что многотомные тиражи некоторых авторов так и погибают на складах издательства. Перспективы бытования у литературы на башкирском и других языках еще сложнее.
Если власти хотят помочь национальной культуре, стоит должным образом позаботиться и о переводческой школе. Иначе национальная литература превратится в местечковую.
— Что бы Вы посоветовали молодежи?
— Литературной: если можешь не писать — не пиши. Если не можешь не писать — пиши много и хорошо, проявляй настойчивость и терпение, предлагай свои опыты во многие издания, участвуй во всех возможных «литтусовках», рвись в Липки и в Литинститут, следи за литературным процессом и почаще читай классику — тех поэтов и писателей, которые ближе по духу. Выбор, слава богу, огромный.
