Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12, Часть 13, Часть 14, Часть 15, Часть 16, Часть 17, Часть 18, Часть 19, Часть 20, Часть 21, Часть 22, Часть 23, Часть 24, Часть 25, Часть 26 романа "Зона тени" в нашем журнале
Автор: Юрий Солоневич
3.13.
На следующий по приезду день Арсений перетаскал из машины в подвал все припасы, которые ему загрузили Антонина и Васька. Места на полках не хватило, и пришлось ставить банки в ряд на полу. Работая, Арсений то и дело вспоминал недавние события, и в сердце что-то покалывало. Мало таких людей на земле, ох, как мало. Почему? Почему встречаешь их слишком поздно. И сразу теряешь. Это неправильно, так не должно быть. Но так есть, и с этим приходится жить. Какая-то тоскливая мелодия звучала, стонала в глубине души, не умолкая. И надо было хоть что-то делать, чтобы этот стон не заглушил все остальные звуки в мире.
Наведя порядок в подвале, Арсений съездил в магазин и купил рулон линолеума нужного размера. Рисунок на линолеуме имитировал паркет и был светло-коричневого цвета. «Ну, этот им наверняка понравится», — думал Арсений.
Старый линолеум он аккуратно снял, свернул, перевязал верёвочкой и вынес во двор: хотел выбросить в ящик для мусора. Но вездесущая бабка-пенсионерка из соседнего подъезда не дала сделать это. Ворча себе под нос что-то про «дурных богатеев», она забрала линолеум и потащила по земле к своему подъезду. Арсений, сжалившись, помог ей отнести «богатство» в квартиру и вернулся к себе. Дома он копошился в прихожей до самого вечера: подгоняя куски по рисунку, прибивал линолеум плинтусами. Работа незаметно увлекла его, он соскучился по работе, и время как-то быстро пролетело. Закончив, он осмотрел прихожую и остался доволен. Она и в самом деле стала другой: светлой и радостной. Как он раньше не придавал значения цветам? Ведь они — теперь он в этом убедился — так много значат. Правильно сказала Оленька: от них зависит настроение, они умеют дарить и радость, и печаль.
Потом Арсений поужинал и сел у телевизора. Сел просто так, чтобы отдохнуть и развеять мысли, которые то и дело возвращались к образу Григорь Михалыча.
Транслировалась какая-то юмористическая передача. И какой-то молодой, умного вида человек корчил глупые рожи. Зрители в зале покатывались от смеха, но — странное дело — Арсению стало за них неудобно: они унижали сами себя, стараясь быть глупее, чем есть. И он переключил телевизор на другую программу. И снова ничего не понял. Красиво одетые люди стенали с экрана, воздевая руки к небу, неестественно выпучив глаза, кривляясь лицом и дёргаясь всем телом. Диктор монотонно читал текст, совсем не соответствующий происходящим событиям. Фарс, безумный, бессмысленный, дикий фарс, который пытались выдать за настоящую жизнь. Высосанные из пальца проблемы, наигранные страсти, мёртвые маски вместо лиц. Какое отношение всё это имело к Арсению? Или к Григорь Михалычу, или к Ваське-Оглобле, или к тем детям с заправки в Сегеже?
Арсению стало почему-то стыдно: не за себя — за тех, кто имитировал реальную жизнь, тенью проползая по экрану телевизора.
«Там никого нет, там только тени. Там только полумрак: тени не выносят яркого света. Там всё окутано мерзкой, липкой паутиной».
Нет, это невозможно было вынести, это невозможно было больше терпеть.
Арсения просто всколыхнуло, захлестнуло волной гнева, досады, разочарования. Он выбежал на кухню, взял там нож и, вернувшись, обрезал питающий провод телевизора.
Этот поступок в данном случае казался ему единственно правильным.
3.14.
Арсений никогда раньше не задумывался над тем, что значат в его жизни вещи. Простые вещи: кресло, полка с книгами, шкаф. Раньше он их вроде и не замечал. А теперь они вдруг обрели совершенно новый смысл: кресло, в котором вечерами сидела и вязала свои бесконечные кружева жена, полка с детскими книгами дочери и шкаф, в котором каждая мелочь напоминала о прошлой жизни.
Вещи — символы, вещи — связи с той жизнью. Той, другой, которая уже закончилась, отделилась, отдалилась…
Пёстрые, разноцветные обложки книжек покрылись слоем серой пыли. И Арсений видел частицы этой пыли, серой, безразличной, холодной. Он просто чувствовал, как задыхаются под её слоем яркие цвета красок на трогательных детских рисунках. Поэтому он снял книжки на кресло, брал их одну за другой, сдувал с них пыль и складывал на протёртую полку.
Тили-бом, тили-бом!
Загорелся Кошкин дом!
Два года после свадьбы они жили на квартире: снимали небольшой домик на окраине, у самой реки. Весенним паводком заливало погреб во дворе, и картошку переносили в кладовку. В тепле клубни прорастали и становились мягкими.
Оля заболела скарлатиной: заразилась от соседского мальчика.
Заканчивался уголь и дрова. И Арсений ходил по вечерам за обрезками на пилораму.
Он тогда часто дежурил по ночам — крутил баранку на «скорой», — а жена и дочь одни спали дома. Рано утром он возвращался с работы и, полулёжа, дремал на диване. Аня, ещё немного сонная, готовила завтрак и что-то тихо говорила. Но он не слушал её, а думал о том, что летом им здесь, в этом домике на берегу тихой речушки, будет очень уютно. И что надо обязательно завести маленькую собачку для дочери.
Ему было хорошо оттого, что они — рядом.
Счастье — это просто быть рядом с теми, кого любишь.
Какими ненужными, глупыми, мелочными кажутся размолвки и ссоры в той, прошлой жизни! Разве нельзя было дарить только радость тем, кто тебе дорог? Ах, как он был раньше слеп, не видел очевидного. Не хотел видеть.
У Вселенной нет тайн. Все свои тайны держит она на открытой ладони: приходи, бери, пользуйся, радуйся, верь, надейся, люби. Нет, не надо просто так, не надо дарить — это не выгодно. Надо купить подешевле, а продать подороже. Всё купить и всё продать: и веру, и надежду, и любовь. А если получится, и душу: если устроит цена.
В мире слепых достоинство определяется на ощупь. И невелика цена тому, что нельзя пощупать руками. Души оптом и в розницу — сезонная распродажа. Рубль — штучка, три рубля — кучка. Бросовый товар.
У Вселенной нет тайн. Тайны придумали ловкие мошенники, чтобы убедить зрячего в том, что он — слеп. Так неужели для того, чтобы прозреть, сначала надо ослепнуть? Неужели для того, чтобы познать всю глубину любви, обязательно надо потерять тех, кого любишь? Неужели для того, чтобы узнать истинную ценность души, надо её погубить злобой, очернить корыстью, втоптать в грязь лжи, лжи всем и самому себе. Лжи, отнимающей радость жизни и у того, кого обманывают, и у того, кто обманывает.
Так кто ворует жизнь у человека?
Тем, кто вовремя этого не понял, остаются только воспоминания. Печальные воспоминания о прошедшем празднике.
Невидимые нити связей, соединяющие души. Они натягиваются, как струны, и причиняют боль. Боль души. Словно разрывают её, живую и бессмертную, на мелкие, кровоточащие части.
В прошлой жизни шкала ценностей для Арсения была иной. Цели были простыми и ясными: заработать денег и купить квартиру. И они её купили в новом микрорайоне на окраине города — так было дешевле.
Хвойный лес начинался прямо за небольшим пустырём у дома. В выходные они часто брали с собой продукты и уходили на целый день в лес. Устраивались там на какой-нибудь полянке, бегали друг за другом, играли в бадминтон, и при этом всё время весело смеялись. Арсений иногда прятался за деревьями и слушал, как жена и дочка ищут его. Они кричали, что на них напали волки.
В этом же лесу он спилил ёлочку на Новый год. Дома он поставили её в углу комнаты, на столике. А телевизор пришлось перенести на пол. И весь день прошёл в радостных хлопотах. Вечером жена возвратилась с работы — тогда она ещё работала на швейной фабрике — и по пути забрала дочку из садика. А Арсений вышел встречать их на остановку. Он нёс Олю на руках, и она всё время спрашивала:
— Папа, у нас ёлка такая, как в садике: большая под потолок?
— Нет, наша до потолка не достаёт.
— Вот на столечко? — показывала дочь руками. — А к нам придёт Дед Мороз?
— Придёт, но только ночью, когда ты уже будешь спать.
— Он принесёт мне подарок?
— Да, ты найдёшь его утром.
— Папа, а это правда, что настоящих Дедов Морозов не бывает?
— Не разговаривай: простудишься.
— А ты почему разговариваешь?
— Я — взрослый.
— Взрослые все врут. Я знаю: их переодевают.
— Кого переодевают?
— Дедов Морозов.
Дома они все вместе накрывали стол, и дочь снова спрашивала:
— А почему Новый год не бывает каждый день?
— Так надо, — отвечал Арсений.
— А огоньки когда загорятся?
— Как только Дед Мороз их зажжет.
— Их надо включать в розетку, — говорила дочь. — Папа, правда, нам хорошо на Новый год.
— Да, — соглашался Арсений.
— Я люблю тебя и маму.
— Ты хорошая, послушная девочка, — говорил он и целовал её.
Через неделю спиленная ёлочка начала осыпаться, и Арсений сжёг её на пустыре.
Тили-бом, тили-бом!
Загорелся Кошкин дом!
А в самом деле, почему Новый год не бывает каждый день? Кто запрещает людям сделать это, если от этого зависит счастье?
«Я люблю тебя и маму». Только один раз он услышал эти слова от дочери. Один раз, один короткий миг. И всё? За всю жизнь только этот миг? Для чего? Чтобы просто помнить: было? Почему он не приносил подарки каждый день? Когда, в какой момент он ослеп, и чёрная бездна поглотила его?
А теперь всё в прошлом, в недосягаемом прошлом. Ушло безвозвратно и никогда больше не повторится.
Или повторится, если отдать за это всё? Всё без остатка — не жалко!
Этот миг того стоит.
Ах, если бы…
Как случилось, что средство стало целью? Стыдился своей бедности? Досадовал, что у других дети лучше одеты? Да, и постоянно обвинял себя в том, что мало, мало, мало, мало зарабатывает. Запах денег закружил, одурманил, заманил в коварный водоворот, из которого теперь не выбраться.
Самые роскошные вещи никогда не заменят «роскоши человеческих отношений». Все сокровища мира ничтожно малы по сравнению с сокровищами детской души.
Ведь было, всё было в его руках. Упустил, променял, погнался за миражом. Даже не задумывался о том, что время обратного хода не имеет. Безумец, укравший всё у самого себя.
Так кто ворует жизнь у человека?
Когда отец умер, Арсений продал родной дом: решил купить грузовик. Вот с этого, пожалуй, и началось. Да, появились деньги, и не надо было считать копейки от получки до аванса. Аня уволилась с фабрики: зачем работать за гроши, когда можно «грести капусту лопатой»? Но исчезло что-то, что поважнее денег. Как будто вместе с домом был продан, отвергнут и тот краеугольный камень, который переходил испокон веков от отцов к детям, от детей — к внукам. И нечего теперь после себя оставить. Прервана связь времён. Нет основы — нет ничего. Так, пустота да лживые ценности, блестящие побрякушки, никчемная суета, невесомость, мрак…
Свет лампад погас,
Воздух вывелся.
Али жить у вас разучилися?
Арсений перебирал разноцветные книжки на полке и сдувал с них пыль. В этой второй жизни он делал всё машинально, отстранённо и медленно, как будто заканчивался завод в механической детской игрушке.
Одна из книжек была без обложки, и он вспомнил, что когда-то купил её для себя, чтобы скоротать время в дороге. Но так и не прочитал почему-то. А обложку из картона, видимо, порезал на прокладки: ничего другого под рукой, наверное, не нашлось. Книжка была тоненькой, малого формата, и листочки её из низкосортной бумаги уже сильно пожелтели от времени.
Арсений просто так, ни о чём не думая, начал читать первую страницу. Сначала ничего из прочитанного он не понимал. Но потом незаметно увлёкся, погрузился в виртуальный, придуманный мир. И постепенно этот мир захватил его и стал не менее реальным, чем тот, который начинался за окном его квартиры.
Книжка, «без обложки и первых страниц», начиналась так:
4.1.
Это только поначалу звёзды кажутся неподвижными. Но если долго, очень долго смотреть на эти бело-голубые огоньки в тёмной, почти чёрной, бездонной дали ночного неба, они начинают кружиться. Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, словно разлетаясь от центра к краям огромного, искрящегося вихря. И когда это происходит, когда звёзды оживают, всё остальное исчезает. И время останавливается. А в наступившей тишине слышен только отдалённый, тонкий-тонкий, малиновый звон колокольчиков.
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь, — словно маленькие молоточки стучат по маленьким наковальням.
И звон постепенно нарастает, становится всё более громким, как звон настоящего, большого молота, бьющего со всего маху по раскалённым в горниле железным заклёпкам, намертво соединяющим тяжелые цепи на измождённых запястьях беглых рабов.
Беглый раб может работать только в цепях. Чтобы не оставалось у него сил для нового побега, чтобы остаток его короткой жизни был как можно более мучителен, чтобы другим рабам неповадно было…
Страшный, полусумасшедший кузнец всегда хохотал, заковывая пленников в железо. Потом он вытаскивал из огня пышущее белым жаром клеймо и быстро прикладывал его к плечу трепещущего раба. И тогда хохот кузнеца сливался с криком боли, и тяжёлый запах жжёной плоти густой пеленой повисал в воздухе…
Все рабы должны носить клеймо своего хозяина. А беглые рабы должны быть заново клеймены столько раз, сколько побегов они совершили.
У Арсина было одно клеймо.
И он очень хорошо помнил, как его клеймили. Он помнил безумные, выпученные глаза кузнеца, его испорченные, отвратительные зубы, его приоткрытый в каком-то зверином оскале рот.
Кузнецу было по-настоящему смешно, и он показывал всем окружающим на небольшую лужицу, растекающуюся вокруг ног Арсина. Двум другим рабам, которые держали жертву за руки, тоже было смешно.
И только Арсин не смеялся: он плакал от боли и страха. Он плакал от стыда и бессилия.
Ему в тот день исполнилось шесть лет.
О, если бы была жива его мать! Она ни за что не позволила бы этим людям причинять Арсину боль.
Он помнил мать.
Он помнил её очень смутно, неподвижно лежащую с полузакрытыми глазами на убогих носилках. А потом два раба подняли эти носилки и вынесли прочь за ограду. И она только чуть заметно махнула Арсину рукой.
И с той поры никто больше не защищал его, закрывая своим телом от жгучих бичей надсмотрщиков и от таких же жгучих лучей послеполуденного солнца.
В полдень солнце было повсюду. Жаркое, оно беспощадно иссушало и без того худые тела рабов. Даже надсмотрщики после полудня становились вялыми и лениво волочили свои плети по пыльной земле. После полудня рабам прощалось то, за что утром они были бы неизбежно наказаны.
Арсин был сообразительным мальчиком и хорошо знал: после полудня надо только делать вид, что работаешь изо всех сил. И ещё он знал, что работа закончится не раньше, чем тени от холмов, расположенных вдоль края виноградника, покроют всю плантацию, и нельзя будет отличить ненавистные, колючие сорняки от побегов благородной лозы.
Тогда измученные рабы соберутся в нестройную толпу и уныло побредут, гремя цепями, под навес на краю виноградника: поесть скудное варево и забыться тяжёлым сном. Забыться на несколько коротких ночных часов, чтобы утром снова пойти по очередному, такому опостылевшему жизненному кругу, сжимая в натруженных руках отполированные до блеска черенки заступов и мотыг. Летом было хорошо: летом закованных рабов не загоняли на ночь в эргастул, не запирали в тесном, душном подвале.
Но Арсин не ложился спать вместе со всеми. Он не носил цепей и, пользуясь этим, забирался ночью на крышу навеса, расстилал там свой рваный соломенный коврик и ещё долго-долго смотрел в искрящееся мириадами звёзд небо. И тогда с ним происходило что-то непонятное: он словно сливался со звёздами в одно целое, растворялся в бесконечности неба, забывая про земные невзгоды. Он не слышал стонов и храпа, доносившихся снизу, из-под навеса. Не слышал резких криков ночных сторожей и лая собак. И не чувствовал усталости в своём теле. Он вообще не чувствовал тела. И забывал о том, что он — раб.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Юрия Солоневича подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Юрия Солоневича".