"Я всегда понимал, что моя жизнь, как бы она ни складывалась, складывается еще неплохо – было с чем сравнивать. У людей моего опыта, моего поколения, были старшие - их стерли в порошок, а если они и остались живы, то вернулись из лагерей полуживыми, поломанными и переломанными..."
Послевоенная баллада
– Привезли листовое железо.
– Кто привёз? – Да какой-то мужик.
– Кто такой? – А спроси живореза.
– Сколько хочет? – Да бабу на штык.
– И хорош? – Хром на оба протеза.
А язык пулемёт. Фронтовик.
– Да пошёл!..
– Привезли рубероид.
Изразцы привезли и горбыль.
– А не много? – Да щели прикроет.
Ты вдова, говорит, я бобыль. –
А глазищами так и буровит.
– Ну-ка, дьявол, держись за костыль,
а не то...
– Привезли черепицу.
– Убирайся! – Задаром отдам.
Разреши, говорит, притулиться
инвалиду ко вдовым ногам.
Я не евнух, и ты не девица,
ан поладим с грехом пополам.
……………………………………
Дом стоит. Черепица на крыше.
В доме печь: изразец к изразцу.
Кот на ходиках: слушайте, мыши.
Сел малыш на колени к отцу.
А дымок над трубою всё выше,
выше, выше – и сказка к концу.
Ах, не ты ли – какими судьбами –
счастье русское? Как бы не так!
Сапоги оторвало с ногами.
Одиночество свищет в кулак.
И тоска моя рыщет ночами,
как собака, и воет во мрак.
В советские годы Олег Чухонцев не был среди тех, кто каждые пару лет отмечался поэтическим сборником. Первая книга вышла в 1976 году. Она называлась “Из трех тетрадей”, как бы слегка намекая на то, что все эти тетради вовремя не увидели свет. В названия двух последующих книг были вынесены образы, ключевые для поэзии Чухонцева — “Слуховое окно” в 83-м, “Ветром и пеплом” в 89-м.
Только теперь читатель Чухонцева получил возможность проследить, как перекликаются его стихи, как меняются образные мотивы, как рождается стиль поэзии. Пожалуй, самой первой среди его стихов стала широко известной фреска послевоенного быта: "Класть ли шпалы, копать ли землю". Это написано в 1959 году. Тогда так не писали, а написанное, вероятно, должны были воспринимать по ложной ассоциации с модным “стиранием хрестоматийного глянца”.
***
Класть ли шпалы, копать ли землю
хоть несладко, да не впервые.
Вот и выдалось воскресенье,
о плечистая дева Мария.
В рельсы вмёрз аккуратный домик
в стороне от транзитных линий.
Хлопнешь дверью – как на ладони
водокачка да острый иней.
В полушубке, сидящем косо,
в чёрных чёсанках, сбитых набок,
покрасневшая от мороза,
волочишь ты мужичий навык.
Ты приходишь в пару из стужи,
в белом облаке довоенном –
вот он, дом: ни отца, ни мужа,
только снимки – в упор – по стенам.
В жадном взгляде, в святом упрямстве,
в складках рта, где легла забота –
и нелёгкое постоянство,
и неженская та работа.
По привычке хоть что-то делать
и пошила, и постирала.
Вот и нечего больше делать.
Постелила... Постояла...
Руку вытянешь – никого там.
Закричала бы что есть мочи!
...Бьёт прожектор по синим стёклам.
Мелко вздрагивает вагончик.
Притерпелось – и не изменишь,
под соседний стук засыпаешь
и куда-то всё едешь, едешь,
а куда – и сама не знаешь.
Олег Чухонцев
"Но главное, что все определило в моей жизни, - это все-таки детство. Я отлично помню послевоенные годы. Я тогда был еще ребенком; в 1945 году пошел в первый класс. Мы жили улицей: все подростки, и постарше, и помладше, общались между собой. Мы стайкой ходили на речку купаться, песни пели лагерные, вся улица их знала. Ведь Павлов Посад и Орехово-Зуево – это озорные города, это текстильные фабрики. Так что эта шпана нас окружала. Я не могу сказать, что сам был шпаною, но всё вокруг кишело ими. Я помню, как 1945-ом году посадские бились с орехово-зуевскими. Они встречались где-то в кинотеатре «Вулкан», выясняли отношения, а потом отмывались от крови у колонки, которая стояла в двадцати метрах от нас. Трудно забыть…"
***
А березова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего опричь молитвы и не помню, окромя:
Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя.
В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по мосткам.
Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки,
все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,
потому что с самолета пересел на самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,
а березова кукушечка зимой не куковат.
По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,
где чинили палисадник, где копали огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,
нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе “полет шмеля”.
Участь! вот она — бок о бок жить и состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час...
Мати Божия, Заступница, в скорбех помилуй нас.
Олег Чухонцев
