Родина Бориса Шергина – русский Север, древний город Архангельск. Всё творчество писателя связанно с родным краем, с усвоением традиций поморской культуры и прежде всего языковой стихии – богатейшей северорусской речью. Родился Шергин в 1896 в семье потомственного морехода и корабельного мастера. В детстве слышал множество песен, сказок, былин, морских историй как дома, так и в корабельной дружине. Как признается сам Шергин в своей биографии: «Северный люди – мореходцы, много видевшие и слышавшие, не имели обычая записывать свои приключения. Интереснейшие свои встречи и приключения излагали они зимою в семейном кругу».
Шергин начинал как художник, сказочник, собиратель фольклора. После окончания художественного училища в Москве стал писать. В 1924 году выходят его первые книги. Был художником-иллюстратором своих изданий.
Рассказ «Для увеселенья» основан на реальной истории, о подлинности которой можно узнать из книги этнографа Сергея Максимова «Год на Севере».
Повествование идёт, как и во всех рассказах автора, от первого лица, рассказчика, который обычно и выступает как действующее лицо. Рассказ написан в форме сказа, по композиционному типу – рассказ в рассказе. Рассказчик – это помор, скорее всего отец самого автора, который передаёт историю о трагической гибели братьев Ивана и Ондреяна, услышанную от мезенского старика рулевого, с которым рассказчик плыл из Белого моря в Мурманское (Баренцево).
Рассказ начинается с того, как рассказчик видит старика рулевого, который снял шапку и поклонился «в сторону еле видной каменной грядки.
– Заповедь положена, - пояснил старик, - «Все плывущие в этих местах моря-океана, поминайте братьев Ивана и Ондреяна»».
Далее рассказчик пересказывает историю старика о двух мезенских плотниках, которые «на деле выполняли резное художество»: вырезали различные фигуры из дерева в форме животных на носу и корме корабля. Об этой традиции украшение кораблей, как поясняет рассказчик, помнят только старики. Чтобы помочь семье, братья бросили эту работу и по примеру прадедов занялись морским промыслом. Несколько лет плавали они на каменный на островок. В одну ночь во время бури унесло их судно. Братья остаются на острове без всякой возможности спасения: это место находилось в стороне от морских путей. Они осознали свою участь «и отнеслись к этой неизбежности спокойно и великодушно: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет двоих рядовых промышленников, от этого белому свету перемененья не будет». По обычаю им нужно было оставить о себе запись: имена, откуда они, причина смерти. На островке нашлась столешница, на которой обедали и чистили рыбу, и братья вспоминают своё истинное призвание, которое им было любезное сердцу: художество. «Простая столешница превратилась в произведение искусства… резное надгробие высокого стиля». Рассказчик удивляется поведению братьев и восклицает: «Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть взмахнула косой, братья видят её – и слагают гимн жизни, поют песнь красоте. И эпитафию они себе слагают в торжественных стихах». На следующий год племянник братьев отправился на поиски родственников и нашёл доску, списал эпитафию.
На этом первая история заканчивается. Стоит обратить внимание на необычное употребление слов в этом рассказе, многие из них диалектные или устаревшие: «живали», «изладились», «валящие», «безвестно», «воротцев», «помянутый». Некоторые относятся к просторечью: «непогодушка», «таково». Многие слова не знакомы, так как относятся к мореходным терминам поморов: «клейнод», «карбас», «корга», «взводень». Эти слова никак не объясняются – словарь поморских и специальных слов всегда прилагается к книгам Шергина. Однако два слова в этом рассказе всё же объясняются рассказчиком: «телдос» (щит на дне судна), «клепики» (ножи), – видимо, эти названия употреблялись только в узком профессиональном кругу.
Во второй истории рассказывается, как рассказчик вместе с капитаном Лоуиным разыскивают островок, где погибли братья. Они находят доску с резными рисунками и эпитафией. Здесь весь рассказ, в отличие от первой истории, сопровождается описаниями природы. Описываются многие приметы русского Севера, и главная – полярный день («В июне, в лучах незакатимого солнца», «полуночное солнце», «к нежной, светлой тусклости неба»). Природа словно помогает, благоприятствует их успешным поискам: ветер на пути оказывается попутным (шли под парусом). А когда они подплывают к островку – ветер стихает. Над водой поднимается туман. Наступает полное безветрие. Кажется, будто бы природа подчиняется настроению героев («и даже птица морская сидит, не шевелится… тишину караулит»). Некое таинство и волшебство сопровождает поиски путешественников, и многочисленные описания природных явлений подтверждают это. Вот они слышат, кто-то играет на гуслях, поет. Туман поднимается: «Заветный островок перед нами как со дна моря всплыл». И паломники видят: то, что казалось им гуслями был легкий прибой. Появляются сказочные мотивы: птицы на камнях сидят, как изваяния.
«Всё как заколдовано. Всё будто в сказке. То ли не сказка: полуночное солнце будто читает ту доску личутинскую и начитаться не может».
А когда находят эпитафию братьев и начинается прилив, на остров опускается туман, и птицы разлетаются с острова.
Как считает Николай Федь, «в литературном сказе природа играет не менее важную роль и несет большую художественно-смысловую нагрузку. Природа в литературных сказах… это не слепок с ранее созданных образцов, не ученический набросок с натуры, а оригинальный художественный образ… Природа в лучших сказах как бы пропущена через сердца простых, но душевно богато одаренных людей». И здесь все описания ещё и неразрывно связаны с сюжетом и с главной идеей произведения.
Послание братьев рассказчик приводит дословно:
Корабельные плотники Иван с Ондреяном
Здесь скончали земные труды,
И на долгий отдых повалились,
И ждут архангеловой трубы.
Осенью 1857-го года
Окинула море грозна непогода.
Божьим судом или своею оплошкой
Карбас утерялся со снастьми и припасом,
И нам, братьям, досталось на здешней корге
Ждать смертного часу.
Чтобы ум отманить от безвременной скуки,
К сей доске приложили мы старательные руки…
Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья;
Иван летопись писал для уведомленья,
Что родом мы Личутины, Григорьевы дети,
Мезенски мещана.
И помяните нас, все плывущие
В сих концах моря-океана.
После прочтения путешественники испытывают некое прозрение или очищение: «Капитан Лоушкин тогда заплакал, когда дошёл до этого слова – «для увеселенья». А я этой рифмы не стерпел – «на долгий отдых повалились».
Проплакали и оттерли слёзы…»
Кажется, понятно, откуда берётся название для рассказа – из эпитафии. Но смысл оказывается намного глубже: братья, обреченные на смерть, создают эпитафию для того, чтобы все прочитавшие не погружались в печаль, в смертную тоску, а – преображались, испытывали душевное потрясение, веселье сердечное. Не случайно рассказчик подчеркивает то спокойствие и великодушие, с которым братья относятся к смерти. Очевидно, что эта история имеет религиозный подтекст, православный: состояние паломников после посещения острова напоминает преображение (благодать), которое испытывает верующий после церковной службы. А ещё, конечно, – стремление избегать такого греха, как уныние.
Теперь стоит поговорить о необычном стиле автора. Про употребление слов из поморского говора, а также специальных, мореходных в этом рассказе, мы уже говорили. Но, например, в такой фразе, как «избыток деревянных аллегорий», видим смешение стилей, слово «аллегория» явно кажется лишним, поскольку повествование идёт от лица помора, морехода. Но в этом случае употребление именного этого слова, например, может стать подсказкой для раскрытия характеров героев: братья вырезали фигуры на корабле: оленя, орла, феникса, льва. Эти животные олицетворяют человеческие качества, которые необходимы мореходам. К тому же, слово «аллегория» упоминается в тексте ещё раз при описании вырезанной братьями доски с эпитафией: «По углам аллегории – тонущий корабль; опрокинутый факел; якорь спасения; птица феникс, горящая и не сгорающая». Феникс здесь символизирует воскрешение и вечную жизнь. Рассказ наполнен глубокими символами и образностью.
Употребление иноязычных, сложных, научных слов нередко встречается в творчестве Шергина, и везде это стилистически оправдано. Например, рассказ «Митина любовь», главный герой в своих разговорах употребляет слова: «молекула», «купидоны», «квазимоды», «антракт», «фойе». Только там это носит иронический характер.
В рассказе «Для увеселенья» мы наблюдаем также нарочитые инверсии, ошибочные употребления, интонацию. Всё это делается для того, чтобы передать особенности живой разговорной речи рассказчика: помора, морехода, жителя девятнадцатого века. Тут мы подходим к определению жанра, в котором работал Шергин – сказ. А ещё, конечно, к проблеме сказа. Над разработкой этой проблемы трудились Виноградов, Томашевский, Тынянов, Эйхенбаум и другие. Бахтин, Эйхенбаум, Виноградов определяли сказ, как устно-речевую практику. И только Томашевский и Тынянов усматривали за эти явлением личность: Томашеский обращал внимания на рассказчика, Тынянов – на читателя. Однако очевидно, если мы определим личность рассказчика, то приблизимся к пониманию природы сказа автора. «В жанре сказа возникает органический синтез фольклора и литературы, предполагающий овладение фольклорным материалом в существенных чертах его поэтики и художественного осмысления действительности». Если мы станем сравнивать сказы, скажем, Лескова и Бажова, то заметим существенную разницу в организации образа рассказчика: у Лескова сказ интеллектуальный, авторский, литературный, у Бажова – более народный, простой. То есть мы понимаем, что сказитель Бажова – явно человек провинциальный, местный сказитель, неученый. Рассказчик Лескова же наоборот – образованный, может легко описать и Англию, и царские палаты, при этом придумывает новые слова (неологизмы). С этими сказами понятно. Что же у Шергина? С одной стороны, судя по рассказу «Увеселенье», это, конечно, литературный сказ: рассказчик подготовлен, он владеет литературным языком, но при этом часто, органично и уместно использует поморскую речь, некоторые устаревшие слова, а также географические и мореходные термины. Например, во втором предложении мы встречаем слово «всток», что означает восточный, штормовой ветер. Слово из местного поморского диалекта и никак, как и многие другие поморские слова в произведении, рассказчиком не поясняется, поскольку мы имеем дело с некой стилизацией под устный рассказ девятнадцатого века. Причём этот рассказ рассчитан для моряков-поморов конца позапрошлого столетия. Например, в первом предложении нынешнее Баренцево море названо Мурманским. Читатель вынужден заглядывать в словари, а также в старые карты этих мест. Чтение, таким образом, превращается в увлекательное погружение в эпоху.
Но если мы оглядываем всё творчество Шергина, то понимаем, что сказ его всё-таки больше фольклорный. Потому что сказ – это прежде всего интонация. Или, по утверждению Владимира Гусева, «сказ – да, это не только интонация, но это и интонация как таковая». Особенность стиля Шергина – именно в его сказовой интонации, в музыкальности. Александр Павлов в своей статье «Пазлы современного фольклора», сравнивая и разделяя сказы Ларисы Шульман и Бориса Шергина, называет язык Шергина не иначе, как «выкатывающийся из уст жемчуг». В основе сказа Шергина – попытка передать достоверность живого человеческого голоса. Недаром некоторые свои произведения писателем снабжает примечаниями: «Записано в вагоне Северной железной дороги в 1928…» (рассказ «Как Федосья Никитишна у Ленина была»), «Слышал в Ленинграде на Волковом кладбище, от приезжей из Архангельска Наторовой» (рассказ «Пуговка»), а также известный рассказ «Пинежский Пушкин» и др.
Вот как говорит о своем собственном стиле Шергин: «И в устных моих рассказах и книгах моих сохраняю я особенности северной речи, и слушатели и читатели мои ценили и ценят этот мой стиль. В богатстве русского языка можно убедиться, не только слушая живую речь».
Многие рассказы Шергина исполнены, как старинные сказания, с неизбежным описанием суровой и прекрасной природы русского Севера, поморского быта, при этом писатель обращается к историям, в которых проявляются высокие человеческие качества («Золотая сюрприза», «В относе морском»). Облекая рассказы в форму старинных легенд, Шергин придает описаниям и языку некоторую архаичность – это стилизация под древние рукописные книги. Рассказы Шергина, основанные на современном материале, поданы, как считает Николай Федь, «в манере народного фабльо». Но рассказчик там говорит тем же поморских наречием, в той же сказовой интонации, а в основе всегда – подлинная история.
В одном из лучших рассказов Бориса Шульгина «Для увеселенья» отразилась сама суть характера поморского народа, его нравственные и эстетические взгляды. А ещё, конечно, и трагедия исчезновения тех древних ремесел и промыслов в Поморье. Все пять рассказов из цикла «Изящные мастера» написаны на тему народного искусства, а также его утраты. Так, герой Иона Неупокоев умел писать женские портреты, «но фотография подорвала своей дешевизной цены».
Главное в рассказе «Для увеселенья», по нашему мнению, не то, что братья, будучи художниками, смогли старательно украсить свою эпитафию (хотя этот факт, безусловно, не менее важен), а – то, что осталось – душевное (или, вернее, духовное) состояние героев (рассказчика и капитана), которое названо «весельем сердечным». Это радость, но она не мимолетна. Недаром рассказ оканчивается словами: «Боялись – не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного». История братьев сохранилась в памяти народа, поэтому рассказчик и увидел старика, который не забыл заповедь и поклонился каменному островку, где погибли братья.
***
Читайте, размышляй, пишите вместе с нами!
______________________________________________________
Подписывайтесь на наш канал нескучное сочинение (Наш "Инстаграм"
