О требовательности
Рейс на Белгород оказался для меня рейсом отдыха. Весьма часто примыкающий к нам последнее время Пиляев не мешал мне лететь, большей частью терзая радар и, между делом, Филаретыча, который, впрочем, не особо на него праздновал, а молча делал свое дело. Гроз хватало, но перед Уралом я настоял залезть на 11600, и дальше полет протекал спокойно. Посадки и в Волгограде, и в Белгороде не представили для меня особой сложности, скорее даже блеснул.
Переспали в гостинице; я утром, предполагая, что обратно за штурвалом полетит Коля, купил в пустом вокзале какую-то фантастику Берроуза и весь полет обратно читал в салоне.
Шли вдвоем с Сергеем в волгоградский АДП, и он начал предъявлять претензии к работе Евдокимова: вот, медлителен, вот, никакой реакции, запаздывает с пилотированием в директорном режиме, любит автопилот, а надо на руках, на руках… ты его распустил…
Я согласен кое в чем; однако насчет реакции Серега загнул: Коля мастер спорта по горным лыжам. Во всем остальном я тоже не вижу криминала. Да если бы у нас все вторые пилоты так летали, то нам смело можно уходить на пенсию. Посадки же Коле удаются мягчайшие, Сергей сам убедился.
Я согласен, что надо ему больше пилотировать вручную, но мой метод – от простого к сложному; на автопилоте научился, прочувствовал массу, – теперь начнем шлифовать ручное пилотирование; это тяжелее.
А насчет требовательности я прямо сказал: ты требуешь с людей строго, даже жестко, придираешься; люди обижаются, Сергей.
Он слегка смутился. Да… он, конечно, придирается… но если бы это был бесталанный, то и бог бы с ним, но Коля-то летчик хороший, с него и спрос больше.
Разговор перешел на методы воспитания, требовательность, психологию, – короче, наш профессиональный разговор. Хотелось бы, чтобы обиды проверяемых, резко и прямо высказанные мной, заставили Сергея поразмышлять о своих методах и педагогических нюансах. Все же он чуть задумался… Но, я полагаю, вряд ли он уже изменится, уже, пожалуй, поздно. Привыкнув воспитывать молодежь с крестьянской грубоватой прямотой, иной раз и с матерком, обтесывая нюансы, – он мои интеллигентские изыски считает ненужной мужикам слюнявостью.
Молодежи, конечно, нравится мое доброжелательное отношение, стремление облегчить процесс обучения хорошим психологическим климатом в экипаже, собственно, само желание научить. Ибо у нас предостаточно еще капитанов, которые до сих пор считают, что курица не птица, стюардесса не девица, вертолет не самолет, а правый летчик – не пилот.
Поэтому ко мне стремятся в экипаж.
Ну а среди равных… Я не скрываю своих ошибок, рассказываю о них открыто всем, пусть учатся, и меньше всего при этом забочусь о своем авторитете. А ведь многие не только, боже упаси, не распространяются о своих ошибках, а наоборот, напускают на себя вид, надувают щеки… хотя все прекрасно знают, кто чего стоит.
Но и чужие ошибки, ставшие достоянием гласности, я разбираю не щадя, и тоже вслух. Не знаю, этично ли беспокоить прах погибших товарищей, но если за их ошибками лежат горы трупов, то я переступлю через этику. Молчать нельзя. Если покойный командир в Иркутске совершил ряд непростительных ошибок, то о нем, о мертвом, я не стесняюсь говорить то, что он заслужил, о его несостоятельности.
Мы не имеем права молчать. Другое дело – что он за личность. Туда я не лезу, я его не знал; может, он был прекрасный человек. Но как профессионал он оказался беспомощен; а был путь к спасению, и он им не воспользовался, даже не пытался, а действовал, по моему разумению, на рефлексах, на инстинкте.
Так вот. Равные мне по мастерству, по возрасту, начальники, – пусть они считают меня чудаком, мне от этого ни холодно, ни жарко. Мы с ними все скоро уйдем, и по каждому из нас останется память. В конечном счете, это самое важное. А уж если не останется памяти, то не останется и общества.
Ямка в стене
Летели из Сочи, в наборе высоты вошли в Краснодарскую зону, машина шла хорошо, по 10-12 м/сек; а в районе Краснодара стоял фронт, строго поперек и шириной километров 100-120. Визуально я прикинул, что наберем свои 9600 до фронта, он вроде бы по высоте ниже обычных летних, уже ведь осень на дворе.
А она тысяч с восьми – и не полезла. Внезапное тепло на высоте. Повисли…
По локатору – сплошная засветка, стена. Визуально: сверкает. И где-то верхняя кромка ее – на нашей высоте.
Мы сходились. Конечно, еще можно было принять решение и обойти; крюк в 200 верст. Где ты раньше был, командир?
Ну ладно. Саша пилотировал и норовил задрать ее; я не давал драть, чтобы сохранить на всякий случай кинетическую энергию, если понадобится перепрыгнуть метров 500. Обычно со скорости 550 энергии хватает, чтобы, плавно и соразмерно теряя скорость до 500 км/час, набрать в динамике 1000 метров; но стояла жара, и использовать этот способ динамического набора следовало сугубо осторожно.
Полез в локатор и стал щупать верхнюю кромку. Еще не поздно развернуться, если что.
Но так не бывает, чтобы не было ямок в верхней кромке стены, да еще на осеннем фронте. И точно, нашел две дырочки: общая высота кромки была где-то чуть выше 10 тысяч, а дырочки ощутимо ниже; по крайней мере, запросим набор 10600 и потихоньку выползем на эшелон. Протиснемся между очагами; ну, потрясет. Дал команду пристегнуться потуже; у пассажиров табло и так давно включено.
Забегали чертики по стеклам, взмокла спина. Так не бывает, чтобы у летчика вблизи грозы спина была сухая. Все были при деле, один Алексеич молча переживал сзади. Я, скорее для него, бодро приговаривал, что еще 10 километров, 5, вот, под нами уже…
Спасибо, что не было встречных и Краснодар дал нам 10600. Трясло, чертики устойчиво плясали на дворниках; я разрешил Саше плавно уменьшить скорость до 500, и к моменту, когда мы влезли в слоистую облачность, высота была уже выше 10100. Ну, пролезли.
В разрывах видны были две шапки, слева и справа, выше нас, мы продрались, казалось, цепляясь за них крыльями, хотя до каждой было достаточное безопасное расстояние, – и вырвались в синее вечернее небо.
Могло и тряхнуть, вполне. Моя ошибка была в том, что понадеялся на мощь аэроплана, малый полетный вес и большое удаление до грозы. А оно – еле-еле.
Мало летаем в грозах, отвыкли; все рейсы на восток, а там оно как-то легче, да и год такой, гроз почти нет. Теряем навык опаски и предварительного, дальнего расчета. Урок на будущее. Гроз надо бояться всегда и пристреливаться к ним далеко-далеко заранее, учитывая все возможные отклонения параметров атмосферы от стандарта.
Кусочек бронзы
Весной 2017 года старенький краснокрылый биплан Ан-2 летел над просторами Заполярья из из Санкт-Петербурга на остров Белый, что в Карском море. Люди везли с собой металлическую пластинку с надписью, чтобы установить ее на памятном кресте, воздвигнутом на месте гибели их товарищей. Они торопились успеть к печальной годовщине.
Это не была легкая прогулка. Я знаю, что такое Север в апреле. И лыжи у самолета застревали в промороженном насте, и потекший маслорадиатор пришлось менять самим в полевых условиях, и от фронтального обледенения убегать, и над разводьями и торосами Карского моря висеть, тревожно прислушиваясь к работе двигателя. Но русские люди летели отдать долг. И другие русские люди, на протяжении всего пути, узнав о цели полета, старались помочь им, чем могли.
Они успели. Привинтили табличку к высокому восьмиконечному кресту, молча постояли, на несколько минут открыв свои души высокой грусти. Эта грусть цепочкой протянулась на сто с лишним лет назад, когда такие же русские люди возлагали свои жизни на алтарь освоения Русского Севера, пропадая без вести и оставив о себе только жгучую тайну гибели.
Я никого из этих питерских мужиков не знаю лично, знаком по переписке только с одним из них; недавно он по случаю был в командировке в моем городе и вырвал часок, чтобы забежать и познакомиться. Простой русский бизнесмен, с простой распространенной русской фамилией. Эти энтузиасты участвуют в восстановлении старых наших самолетов, доводят их до летного состояния, вовлекают в свой круг все новых и новых участников, заражая их энергией романтики.
Романтика есть! В кратком отчете об этой экспедиции я прочел такие строчки:
«В одном из писем Вы писали, что эпоха романтической авиации уже закончилась, – когда мы из Питера долетели на Ан-2 до северной оконечности Ямала – я подумал, что эпоха романтической авиации еще жива!))))»
Это был не флешмоб, это было не волонтерство, это была не показуха.
Это была Память.
