В 1976 году вышла повесть "Царь-рыба" известнейшего советского писателя Виктора Петровича Астафьева, за которую он в 1978 году получил Государственную премию СССР. Норильск, его непростая история, удостоились отдельного упоминания в главе "Норильцы" которая, в свою очередь, обрела отдельную от остальной повести историю, которую со слов самого писателя перескажу в конце заметки.
Хоть повесть и является художественным произведением, тем не менее, автор по ходу повествования регулярно обращается к автобиографическим и историческим эпизодам, что позволяет нам через сделанную мной подборку фрагментов повести ознакомиться с личным взглядом писателя на настоящее и прошлое Норильска применительно к реалиям 1940-70х годов.
В качестве иллюстраций к заметке избрал небольшую подборку цветных фотографий Виктора Астафьева, причем не случайную, а сделанных в сентябре 1982 года в Красноярске известным норильским фотографом Георгием Волковым.
...Да-а, крепко я помешал компании норильских интеллигентов культурно отдыхать, крепко!
-- Послушайте, юноша! Вот за этим мысом будет остров, потом еще остров, потом заворот в протоку, и я с вами распрощаюсь, извинившись за неудобства, вам доставленные. Но я хотел бы задать вам один вопрос взамен многих вами заданных: вы мне все рассказывали о роскошной жизни в Норильске, о розариях, о бассейнах, о заработках, о фруктах, везомых по воде и несомых по воздуху, даже о французской туалетной бумаге с возбуждающими картинками, но вот о городе, о самой-то его истории -- ни звука...
Не отрывая глаз, все так же развалисто дыша, юноша-мужчина пожал плечами:
-- Разве есть у него история?
Все! Больше ни слова. Есть город Норильск, где венчался, то есть в горзагсе расписался премьер-министр Канады Трюдо, капризам которого надо потакать. У Трюдо надо выпрашивать хлебушек, пусть и за золото. Это вам не советский колхозник, у которого можно забрать все и ничего ему не давать. Трюдо увидел город фонтанов, дворцов, монументов, город трудной, но высокооплачиваемой жизни, город, к которому, минуя сотни поселков и старых приенисейских полуголодных городишек, современные транспортные средства мчат все самое вкусное, модное. Но есть город, о котором не хочет знать и думать этот вот, перенасыщенный информацией, современный строитель передового общества...
История ж его города неудобна, груба. От нее может голова разболеться, от нее задумываться начнешь. А вот задумываться- то этот сладострастник и не хочет. Зачем? Он ждет в каюту ласточку-красотулю, а я тут "с историей".
Да с какой историей!
Мы, трое парнишек, папа и ссыльнопоселенец по фамилии Высотин, рыбалили на Енисее, возле Демьянова Ключа, что в полсотне верст выше по реке от города Игарки, и вскоре после середины лета нас обокрали. В тайге, где на избушке, построенной в начале тридцатых годов связистами, ведшими линию в Заполярье, нет даже петли для замка по причине отсутствия лихих людей, -- и обокрали.
Судя по тому, что унесено было все съестное, ружья с патронами и кое-что из одежонки, не составляло труда уяснить -- сделали кражу норильцы. "Норильцами" тогда называли беглецов из тундры, строивших там город под незнакомым и мало кому известным названием -- Норильск. Строители проводили самую северную железную дорогу -- от Дудинки до будущего города. Дорога эта тут же возникла на всех географических картах. Во всех школах все учителя и все ученики охотно тыкали в нее пальцем и с таким чувством говорили о ней, будто сами ее строили. Больше же ни о чем не знали и знать не хотели.
На Север с весны до поздней осени беспрерывным потоком шли караваны барж с оборудованием, машинами, харчами и живым грузом. Слово "зек" появилось потом, тогда же их деликатно именовали переселенцами, спецконтингентом, вербованными, подконвойными и еще как-то витиевато и секретно. Возили арестантов насыпью в трюмах пароходов и в баржах. Енисей на Севере -- штормовая река, но конвой, если совсем трусливый и подлый, не открывал трюмы, и, достигнув Дудинки, живые люди сгружались на берег с таким облегчением и радостью, будто достигли земли обетованной, новую Америку обживать приехали.
По Северу ползли слухи один страшнее другого, однако, время было воистину такое, когда словам: "Не верь своим глазам, верь нашей совести" -- внимали с детской доверительностью.
Но не бывает дыма без огня и огня без дыма! Вслед за слухами о норильцах поползли и сами норильцы. Шли они сначала открыто и только по берегу Енисея, оборванные, заросшие, до корост съеденные комарами, кашляющие от простуды, с ввалившимися от голода глазами. Упорно, стоически шли и шли они вверх по реке, питаясь тем, что добудут в тайге, и подаяниями рыбаков, охотников, встречных людей. Города и крупные поселки обходили, насилий, воровства и грабежа избегали. Еще действовал древний, никем не писанный закон Сибири: "Беглого и бродяжьего люда не пытать, а питать".
В тридцать седьмом году мудрое карательное начальство приняло меры: за поимку и выдачу беглого норильца - сто рублей премии или поощрения, так туманно именовались воистину иудины сребреники.
Спецпереселенцы, коренные промысловики и прежде всего староверы не "клюнули" на тухлого заглотыша, они в таежных теснинах, ссылках и казематах постигали суровые, но неизбежные законы мало защищенной земли. Однако вербованные людишки, падкие на дармовщину, развращенные уже всякого рода подачками, а также наивные северные народы -- долгане, нганасаны, селькупы, кето, эвенки, -- не ведая, что творят, стали вылавливать "врагов народа" и доставлять их на военные караульные посты, выставленные в устье глубоких речек.
Озверелые от тоски, вшей и волчьего житья в землянках, постовые конвойники и патрули жестоко избивали пойманных и возвращали на "объекты", где скорым судом им добавлялось пять лет за побег, а герои энкавэдэшных служб вмесге с падкими на вино полудикими инородцами пили до зеленых соплей на деньги дуриком доставшиеся, -- вино было дешевое, время бездумное, энтузиазму полное.
В середине лета по тихому Енисею плыл плотик, на нем стоял крест, ко кресту, как Иисус Христос, был прибит ржавыми гвоздями тощий, нагой мужичонка. На груди его висела фанерка, на фанерке химическим карандашом нацарапано: "Погиб пижон за сто рублей, кто хочет больше?"
Это был вызов. Война. От селения к селению, от станка к станку ползло: "Вырезали семью долган на острове Тальничном"; "изнасиловали девку и грудя отрезали", "живьем сожгли в избушке баканшика с женой, отстреливался"; "вышла ватага норильцев на Игарку с винтовками, даже с пулеметами, обложили город, чего-то ждут".
Деревушки и станки, рыбацкие бригады вооружались, крепили запоры, детей перестали пускать одних в лес, женщины ходили на сенокос и по ягоды партиями.
Слухи, слухи! Горазда на них наша земля, однако не очень им пока верили.
Слухи слухами, но упоминания про быт лагерей Крайнего Севера регулярно указывают нам на туземцев-охотников за головами беглых зеков.
Конечно, меня больше удивила не фактура, понятно, что в основе его автобиографические воспоминания (во времена Норильлага писатель до отправки на фронт жил в Игарке), а его знания о современном ему Норильске больше из официоза, да обывательских разговоров о норильском изобилии. Удивило появление такой главы в повести 1976 года, да еще и получившей Ленинскую премию.
Оказалось, что произошла вполне рядовая ситуация из советских литературных реалий - сработали партийно-цензурные фильтры и идеологические ограничения, повесть была опубликована ценой потери двух глав. Со слав Виктора Астафьева дело было так:
...Так-то вот довели меня до полной прострации, и я, махнув рукой, пошел ложиться в больницу. "Делайте что хотите, чтоб вам сегодня же всем сдохнуть!.."
В редакции только того и ждали-дожидались. И до того измордовали повесть, что полное у меня к ней отвращение появилось и с тех пор не правил я ее, ничего не восстанавливал, не делал новых редакций, как это бывало у меня с другими повестями и рассказами. Лишь много лет спустя, вороша старые бумаги, наткнулся я на пожелтевшую главу -- "Норильцы", и ощутил, что именно этого "звенушка" повести остро недостает. Сел и выправил, где и дописал текст главы, назвав ее по-новому, более точно и современно - "Не хватает сердца", да и отправил в тот же "Наш современник", где глава и была напечатана в № 8 за 1990 год, всего лишь через 25 лет, вместо обещанных двести.
Последующая судьба "Царь-рыбы" была более счастливой. В России, в республиках, за рубежом она выдержала более ста изданий, по ней снят фильм, правда блекленький, - "Таежная повесть", всяческих дискуссий, критической полемики, научных работ сделано по "Царь-рыбе" по объему куда больше самой книги. В 1978 году ей присудили Государственную премию СССР.
Впервые наиболее полно "Царь-рыба" выходила вместе с новой главой в красноярском издательстве "Гротеск" в 1993 году.
Так что там наш классик изначально хотел отважно и правдиво написать про Норильск в 1970х, а что в переименованную главу Астафьев уже досочинил в 1990 году - нам ответят только литературоведы, работавшие с его архивом и отслеживавшие все публикации и переписку писателя. Хотя, если прикинуть "на глазок", то по тексту главы "дописки" конца 1980х достаточно четко отличаются по своему обличительному духу от реалистичных автобиографических эпизодов.
