Екатерина Николаевна Маршалл: Евгений Савельевич, что значит для вас современное искусство? Это то, что происходит здесь или сейчас, или же это какое-то особое миропонимание и мироотражение?
Евгений Барский: Ну, главное здесь, пожалуй, разобраться, что такое искусство. Само по себе искусство - это… ну, как говорила Ахматова из «такого сора». Рождается из «сора» и из самой жизни.
Искусство идет из жизни, из переживаний, из чувств, из внутреннего твоего мира, оно соответствует тому, что ты видишь.
Это очень важно, потому что внутренний мир человека часто существует в некотором смысле сам по себе, обособленно от всего, что есть вокруг него. Искусство всегда современное. И мне безумно интересно смотреть и древних художников, их росписи в пещерах, и одновременно мне интересны художники индусские и арабские, и художники других поколений, Возрождения, готики, современное искусство.
Искусство - это информация. А раз это информация, значит она вне времени, вне пространства. То есть в пространстве она существует, а во времени говорит почти об одном и том же совершенно с разными интонациями. Интонация дает возможность нового понимания мира, новой ориентации в среде.
Все в человеке связано воедино. В философии существует понятие «Монада», то есть целостность. Вот, что потрясающе в современном искусстве – то, что оно стало наиболее свободно с точки зрения самовыражения. В основе современного искусства лежит нечто непосредственное, но одновременно ориентированное на что-то глубокое.
То есть мы обязательно берем внешние формы, но ориентируем форму на нечто глубокое. То есть на содержание. Современное искусство возникло где-то в период импрессионизма, собственно говоря импрессионисты и открыли современное мышление. Так мышление развивается, оно трансформируется, затем проходит определенное время - появляется новый тип мышления. Это новое мышление оно совсем другое, идущее не от реального к внутреннему, а от внутреннего к неотвратимому. И насколько ты более не зашорен, тем ты более современный художник. А средства ты можешь выбирать любые.
ЕМ: То есть вы считаете себя современным художником? И для вас современное искусство - это не что, а как. Это отражение мира новым особенным художественным языком. И вот здесь очень интересно вернуться обратно к истокам. Вы окончили один из самых престижных художественных вузов в нашей стране и, наверное, на планете, не побоюсь этого слова. И вы окончили очень престижную мастерскую Моисеенко. Что вам дала эта школа? Или все что вы делали после было отрицанием полученного в ней опыта?
ЕБ: Вот все люди разные. Я такой человек, что я как был сформирован, так и не смог выйти из этого кокона.
Собственного говоря я и сейчас занимаюсь тем, чем начал заниматься еще в начале своего пути. Школа быстрее всего во мне создала колоссальное напряжение. И я всё-таки учился у великого художника и хотелось ему соответствовать. Могу сказать, что в некотором смысле слова у меня лично получалось. Моисеенко давал возможность проявить себя так, как ты хочешь. Я брал огромные холсты, он приходил и говорил: «Ну, это же паруса! Что мы с ними будем делать?».
Причём он ставил обнажённую натуру, как это и положено в Академии, и мы её писали. Но мы писали её с чувством, превращая натуру в картину.
Когда был обход, Моисеенко вывешивал лучшие работы в центр и был бесконечно доволен, что в его мастерской в основе лежит свободное творчество, а не формальный академизм, где необходимо всё сделать как можно более похоже. Академия создала во мне колоссальное напряжение и естественным результатом стал огромный диплом. Когда я принес Моисеенко эскиз, он сказал: «Ну, вот наконец принёс Евгений хороший эскиз. Ну что? Какой размер?».
Я отвечаю: «Три на три». И он мне говорит так: «Либо три метра, либо – аспирантура». Я даже не задумался: «Конечно три метра». И поставил холсты, и докрасил, и всех поразил.
ЕМ: Да надо сказать что диплом Ваш назывался «Утро БАМа», Байкало-амурская магистраль, целая эпоха.
Художник: Вот мне удалось отразить эту эпоху немножко тяжеловатую, но одновременно мощную и глубокую. Удалось понять, что люди, которые жили в деревнях, были вытеснены оттуда из-за того, что совершенно нечего было делать. Молодые ребята из деревень отправились на эту стройку, потому что появилась надежда что-то заработать, но оказались в неожиданных для них совершенно тяжелейших условиях.
Я написал тайгу могучую. Я написал, что дорога разрушает природу.
Я написал ребят, когда они умываются перед работой утром, писал не социальную тему, а психологическую.
И вдруг появляются красные штаны, розовые полотенца, которых и не было тогда и в помине вообще в России, только привозные японские.
Девятов говорил мне: «Нет, вот это убери! Розовесность...»
Но после предзащиты Моисеенко зашел и говорит: «Ничего не трогать! Всё отлично!».
ЕМ: Евгений Савельевич, Вы упомянули вулканы ещё студентом. Вас увлекла эта тема и она прошла с вами всю вашу творческую жизнь. Вы разворошили вулканы. Вы постоянно ездите на Камчатку, самый вулканический регион нашей страны. Вы побывали у Этны в Италии. Вы побывали у знаменитой Фудзиямы в Японии. Расскажите, как это случилось? Что для вас вулканы? И как сложились вы как художник? Ваш стиль? Благодаря вулканам.
ЕБ: Как появилась эта тема? Не знаю даже. Честное, благородное слово, она появилась из никуда, появилось и захватила меня, и я написал первую работу «Извержение вулкана» или «Рождение вулкана». Причём я просто заглядывал в печку. Я не был на Камчатке ещё в это время, но получился очень эмоциональный холст. Но его конечно сняли с выставки, потому, что в то время писали мальчиков и девочек, тракторы, кошечек, собачек, всё, что угодно. Только не нечто, что вдруг стало эмоциональным, что-то, что взрывалось.
Меня обвинили во всём, в чём только можно. Но потом купили этот холст и всё было нормально. И меня послали на Камчатку. Я не хотел на Камчатку! Меня распределили на Камчатку, в Петропавловск-Камчатский, на дипломе. Так я прилетел к Угарову и так орал на него, как только Барский может орать вообще на Угарова (Борис Сергеевич Угаров - советский живописец, кандидат искусствоведения, педагог, профессор. Президент АХ СССР (1983—1991).
Потому, что я был удивлён: почему я должен ехать? Я питерский человек! Всю жизнь в Петербурге. Всё мое! Всё! И куда я поеду?!
На преддипломную практику я ездил в Улан-Уде и много путешествовал по стране. В Петербурге Эрмитаж, Русский Музей, здесь художественная среда, здесь всё кипит! Это всё мое, всё родное, всё так интересно.
Но меня отправили, и я уехал на Камчатку. Там меня в конце концов отправили на Толбачи.
И там я познакомился с вулканологами…
ЕМ: Это вулкан Толбачи?
ЕБ: Да, это великий вулкан и там меня все приняли. Меня не всегда принимают, наоборот, я обычно часто остаюсь один. Но там меня все приняли и даже появились друзья-вулканологи, замечательные люди. Там я увидел, что это всё мое.
ЕМ: Там вулканологическая станция?
ЕБ: Там была вулканологическая станция, которую недавно лавой поток смёл. Да, это очень красивое место, но к сожалению, теперь там нет ничего, кроме застывшей лавы. Но тогда, после Академии, увиденное произвело на меня настолько большое впечатление, что эта тема меня захватила и я сразу написал ряд работ. Благодаря ним меня приняли в Союз художников, но не в Петербург, а в Москву.
Я сделал целую серию работ после того, как однажды ночевал в кратере вулкана, раскрыл спальник и увидел звёзды, яркие как вспышки сварки. Я тут же закрыл глаза, это было так страшно! Это такая жуть! Перед тобой падают гигантские звёзды, но это ещё не самое страшное. Самое страшное пустота между ними и темнота, пронизывающая тебя тысячью уколов. На следующий день я ночевал рядышком, в соседнем кратере. И видел обычные звезды, ничего сверхъестественного.
Ночью я всегда просыпаюсь, чтобы посмотреть луну.
Я вообще лунный человек, я родился в полнолуние.
ЕМ: Евгений Савельевич, а расскажите о вашей встрече с Фудзиямой.
ЕБ: Это очень интересная история.
Ко мне пришли два очень известных деловых человека. Когда мы разговаривали, я рассказал им, что побывал на Дальнем востоке и на всех вулканах и на Курильских островах. Не был только на одном вулкане, на котором молятся люди - это Фудзияма. Они ушли, но после позвонили и говорят: «Ты знаешь, мы хотим сделать хорошее дело и отправить тебя в Японию». Я пробыл там 24 дня, отработал там на трех вулканах. Фудзияма - это нечто потрясающее совершенно. Это действительно удивительный вулкан, на самом деле приезжают японцы и действительно они смотрят на него, как на божество.
ЕМ: Евгений Савельевич, вы родились и выросли в Петербурге. Но наш город так редко появляется в вашем творчестве. Что для вас значит Петербург? И есть ли какая-то связь между вашим видением Петербурга и превалирующей в вашем творчестве темой вулканов?
ЕБ: Ну, конечно-конечно-конечно. Я объездил уже многие столицы и города. Был во Франции, Италии, Германии, и Белизе, и на Кубе.
Я много видел, но Петербург особенный город, ни на какой не похож.
Он выстроен удивительно талантливыми людьми. Это архитекторы Растрелли, Кваренги, Росси, и я вырос здесь. Все это для меня родное.
Но, врожденная моя способность, врожденная идея она связана с вулканами. Но кратера вулканов так похожи на наши дворы-колодцы!
А так как я в детстве бегал по чердакам да по крышам, как и положено мальчишкам, образы эти для меня совместились. Мало того, я вырос в очень интересном месте, возле метро Ломоносовская. Раньше фактически на месте самого метро стояла полуразрушенная церковь. Вокруг неё росла колоссальная роща: гигантские дубы, берёзы, кусты, каналы. Там тритоны, лягушки водились и конский волос, которого мы боялись пуще всего. Но церковь производила невероятное впечатление. Дело в том, что она была превращена в литейный цех. Окна были заколочены чем-то чёрным, трубы торчали со всех сторон, шёл дым, оттуда шёл грохот невероятный.
ХХ-й век - это век драматический, это век величайших столкновений, это век открытий грандиозных, безумных трагедий. У меня всех родственников уничтожили. Все погибли.
ЕМ: Вы как-то отметили, что каждый из нас обладает мощной фантазией. Хотя сам порой этого не подозревает и способен ощутить и отразить бездну космоса. Верите ли вы в это по-прежнему?
ЕБ: Да, конечно. Вот к примеру я беру тему и ее разрабатываю.
Венеция ли это, либо пароксизмальное извержение вулкана, где я был. Либо Греция. В некоторых моих ранних работах в ночи всё мерцает, это звёздная материя, я так её определяю. Но это мой подход, а у каждого может быть свой. Наше внутреннее связано с внешним уже потому, что мы находимся в определённых реальных условиях. Значит мы выражаем что-то. Значит, если в нас это происходит, мы каким-то образом отражаем и природу, то, что в ней происходит. Есть система природы, есть система человека. Художник отражает систему человека, ее субъективное начало. Как художник я хочу найти ту законченную форму, которая выразит то, что я хочу. Иногда я пишу работы по семь лет, иногда по десять лет, потому, что я не всегда сразу понимаю, где и что именно я хочу выразить.
ЕМ: То есть, вы не видите, но ощущает и отражаете звездную бесконечность, бескрайность космоса?
ЕБ: То, что я пережил есть то, что я стараюсь отразить в своих работах, в том, что я пишу. Мой следующий творческий этап как раз будет связан со звёздной материей.
ЕМ: Но все так или иначе мечтатели, наверное, в тайне или наяву.
ЕБ: Может быть. Но, вне поэзии нет искусства. Среди моих друзей много
поэтов, писателей, музыкантов и философов. Нет искусства вне отношений. А вне поэзии его в принципе невозможно себе представить.
ЕМ: Ваш брат, поэт, очень много для Вас значит.
ЕБ: Да, но братьев у меня три. Один из них, старший, очень глубокий философ. Другой брат поэт, третий брат тоже философ. Ну а я младший, художник.
ЕМ: И все они по-своему оказали на вас влияние как на художника?
ЕБ: Конечно! Без сомнения. Вообще на меня всё оказывает колоссальное влияние, и я накапливаю в себе самый разный опыт. Я издал книгу старшего брата, я издал книгу среднего брата, я издал книгу младшего брата. Ну вот надеюсь и свою книгу когда-нибудь издам.
ЕМ: Евгений Савельевич, вы давно знакомы с нашим музеем и с нашим собранием. Скажите, кого бы вы хотели особо выделить в нашем собрании? Какого художника? Или какое произведение? Привлечь внимание? Почему? Что для вас это значит? Что близко для вас в этом художнике? Вы сможете нам это рассказать?
ЕБ: Ваша коллекция очень большая и интересная. Я видел несколько выставок и даже сам принимал участие в одной из них. Мне нравятся многие художники и вообще я достаточно всеядный человек в этом отношении. Мне очень близки художники моего поколения или близкие к моему поколению, чуть старше нас. В первую очередь это Игошин, Аршакуни и Тюленев. Но вместе с тем и Лука, и Штерн, и Михайлов, и Сажин. Это замечательные художники совершенно, и они все очень драматичны по своей природе. И мне кажется, я тоже драматичный художник. Очень важно собирать современную коллекцию. Важно, чтобы музей был неожиданный, живой, интересный, разнообразный. Но это зависит уже от тех, кто собирает это искусство. Дело художника творить, создавать действительно истинное искусство.
ЕМ: Да и поэтому мы работаем. Мы работаем над тем, чтобы пополнять коллекцию. Поэтому расскажите пожалуйста, какие будут Ваши нам как музею пожелания?
ЕБ: Сложно сказать, потому что это дело очень субъективное. Прежде всего, на мой взгляд, при выборе произведений в музей нужно ориентироваться на глубину таланта. Самое скучное, когда музей становится формальным. Я бывал в таких музеях, на западе. Идёшь и ничто тебя не трогает. Все очень красиво сделано, а настоящей информации ноль, минимальное количество. Информация, как я уже неоднократно говорил, лежит в основе жизни. Чем информативнее - тем интереснее. Тем более, что мир наш очень разнообразен, и в этом его изюминка. Потому, что такого разнообразия, как сейчас никогда не было. И дай Боже, чтобы собрались потрясающие художники, чтоб у них хорошо бы приобретать работы. Потому что художники затрачивают колоссальную совершенно энергию, силы и средства. И тогда музеи могут забирать у художников самые лучшие их работы. Когда вдруг бывают перерывы между работами, я просто не нахожу себе места. Я уже не живу, я уже ничего не вижу. Мне необходимо, чтобы я что-то изображал, работал. Это внутренняя глубинная потребность. И если я не пишу, и если я не пишу - я умираю.
Земля не нива и не роща,
Не опустивший руки лес.
Земля кипящей лавой росчерк,
Неутомимой магмой всплеск.
Других планет немые тени
На склоны затяжных ночей.
И неожиданность видений,
И вечная ничья, ничей.
И ожидание пролога!
И звёзд нашествие во мгле.
И слово, что склонило Бога
На все живое на Земле.
Подготовили студенты центра «Антон тут рядом» Юра и Максим
