Наша деревня — Сиговой Лоб
Стоит у лесных и озерных троп,
Где губы морские, олень да остяк.
На тысячу верст ягелёвый желтяк,
Сиговец же — ярь и сосновая зель,
Где слушают зори медвежью свирель,
Как рыбья чешуйка, свирель та легка,
Баюкает сказку и сны рыбака.
За неводом сон — лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле…
«Погорельщина» Николай Клюев
Николай Клюев… При всей своей кажущейся крестьянской простоте, Николай Клюев, в своих глубинных самобытных образах, со своим необыкновенным народным языком, ныне давно утерянном в далёких исторических лабиринтах ушедшей от нас Руси, он будто и сам, как тот гость из прошлого, случайно и неприкаянно оказался в 20-м веке. В автобиографических заметках Клюева «Гагарья судьбина» упоминается, как в молодости он много путешествовал по России, послушничал в монастырях на Соловках; как был «царём Давидом… белых голубей — христов», но сбежал, когда его хотели оскопить; как в Ясной Поляне беседовал с Толстым; как встречался с Распутиным; как трижды сидел в тюрьме; как стал известным поэтом, и «литературные собрания, вечера, художественные пирушки, палаты московской знати две зимы подряд мололи" его "пёстрыми жерновами моды, любопытства и сытой скуки». Хотя, что правда, а что художественный вымысел? Во всём, что касается жизни Николая Клюева всё окутано туманом легенды, тайны и мифа… И, что для меня не кажется странным, лжи тех, для кого ложь – лучшее средство, если надо похоронить не только человека, но и светлую о нём память.
Но главное, пожалуй, в биографии Николая Клюева – его, такая же сложная и непонятная, как он сам, дружба с Сергеем Есениным, и даже более, чем дружба, если учесть, что сам Есенин называл Клюева своим учителем.
Как-то в разговоре с томскими студентами-филологами о Есенине, на вопрос какие стихи Есенина для него самые любимые, Клюев ответил: «…Вряд ли еще когда такой народится. А что до его стихов, то нету у меня таких, любимых. — И, как бы отвечая на их удивленные взгляды, добавил с улыбкой: — Я все их люблю, все, как свои. Может, и больше». Оттого и пишет, как плачет, Николай Клюев с горечью и нежностью о своём любимом «совёнке» в поэме «Плач о Есенине»…
Прости ты меня, борова, что кабаньей силой
Не вспоил я тебя до златого излишка…
Рожоное моё дитятко, матюжник милый,
Гробовая доска — всем грехам покрышка.
И вся-то поэма, как тягучий поминальный плач его поморских плакальщиц-пробабок, на могиле без-шабашного его убиенного младшего друга…
Мы своё отбаяли до срока —
Журавли, застигнутые вьюгой.
Нам в отлёт на родине далёкой
Снежный бор звенит своей кольчугой.
Помяни, чортушко, Есенина
Кутьёй из углей да омылков банных!
А в моей квашне пьяно вспенена
Опара для свадеб да игрищ багряных!
А у меня изба новая —
Полати с подзором, божница неугасимая.
Намёл из подлавочья ярого слова я
Тебе, мой совёнок, птаха моя любимая...
Пришёл ты из Рязани платочком бухарским,
Нестираным, неполосканым, немыленым,
Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином!
Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками,
Да погасла зарная свеченька,
моя лесная лампадка,
Ушёл ты от меня разбойными тропинками!
Кручинушка была деду лесному,
Трепались по урочищам берестяные седины,
Плакал дымом овинник, а прясла солому...
Пускали по ветру, как пух лебединый…
***
Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
Протянулась окаянная пьяная стёжка.
Следом за твоими лаковыми башмаками
Увязалась поджарая дохлая кошка.
Ни крестом от неё, ни пестом, ни мукой,
Женился ли, умер — она у глотки,
Вот и острупел ты весёлой скукой...
В кабацком буруне топить свои лодки…
Но если Сергей Есенин в своих стихах очеловечивал природу, то Николай Клюев её обожествлял... И противопоставлял «божественную" Природу современной индустриализации, когда Природа в стихах Клюева расцветала, как естественная деревенская среда с её физическим трудом и крестьянами-землепашцами, одухотворённая особой святостью. И напротив, всё, что противостоит природе и деревне – город, интеллигенция, фабрика, да и сама городская культура, оторванная от своих исконных истоков, всё обличалось Клюевым, как проявление дьявольской силы:
Широко необъятное поле,
А за ним чуть синеющий лес!
Я опять на просторе, на воле
И любуюсь красою небес.
В этом царстве зелёном природы
Не увидишь рыданий и слёз;
Только в редкие дни непогоды
Ветер стонет меж сучьев берёз.
Не найдёшь здесь душой пресыщённой
Пьяных оргий, продажной любви,
Не увидишь толпы развращённой
С затаённым проклятьем в груди.
Здесь иной мир — покоя, отрады.
Нет суетных волнений души;
Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,
Не колеблемой ветром в тиши...
Поэзии свойственны искренность и честность… Именно поэтому в роковые тридцатые годы под расстрельный список попали самые лучшие, самые талантливые поэты России. «Погорельщина»…, поэма Николая Клюева о тяжёлой доле крестьян в период коллективизации, не осталась не «замеченной».
В 1934 году Николай Клюев, высланный к тому времени из Москвы в Томск, был арестован и на пять лет сослан в Нарым. Читая книгу Льва Пичурина «Последние дни Николая Клюева», прежде всего, буквально натыкаешься на одно из его писем, написанное в мае 1934 года:
«Я сгорел на своей «Погорельщине»… Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев — это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньем. Население — 80% ссыльных — китайцев, сартов, экзотических кавказцев, украинцев, городская шпана, бывшие офицеры, студенты и безличные люди из разных концов нашей страны — все чужие друг другу и даже, и чаще всего, враждебные, все в поисках жранья, которого нет, ибо Колпашев — давным-давно стал обглоданной костью. Вот он — знаменитый Нарым! — думаю я. И здесь мне суждено провести пять звериных темных лет без любимой и освежающей душу природы, без привета и дорогих людей, дыша парами преступлений и ненависти! И если бы не глубины святых созвездий и потоки слез, то жалким скрюченным трупом прибавилось бы в черных бездонных ямах ближнего болота. Сегодня под уродливой дуплистой сосной я нашел первые нарымские цветы, — какие-то сизоватые и густо-желтые,— бросился к ним с рыданием, прижал их к своим глазам, к сердцу, как единственных близких и не жестоких…»
Есть две страны; — одна — Больница,
Другая — Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику:
«Ку-ку! Откройте двери, люди!»
«Будь проклят, полуночный пес!
Куда ты в глиняном сосуде
Несешь зарю апрельских роз?!
Весна погибла, в космы сосен
Вплетает вьюга седину»...
Но, слыша скрежет ткацких кросен,
Тянусь к зловещему окну.
И вижу: тетушка Могила
Ткет желтый саван, и челнок,
Мелькая птицей чернокрылой,
Рождает ткань, как мерность строк.
В вершинах пляска ветродуев,
Под хрип волчицыной трубы
Читаю нити: «Н. А. Клюев,—
Певец олонецкой избы!»
Я умер! Господи, ужели?!
Но где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач…
Дальнейшее моё повествование о судьбе русского поэта Николая Клюева, канувшего в бездне геноцида русского народа, как и всех народов России, будет написана языком непоэтичным, сухим и точным:
Из письма Николая Клюева Екатерине Пешковой, видному общественному деятелю, сотруднице организации "Политический Красный Крест" помощи политическим заключенным, первой жене Максима Горького, 15 июля 1934 года :
"25 лет я был в первых рядах русской литературы. Неимоверным трудом, из поморской избы вышел, как говорится, в люди. Мое искусство породило целую школу в нашей стране. Я переведен на многие иностранные языки, положен на музыку самыми глубокими композиторами. Покойный академик Сакулин назвал меня народным златоцветом, Брюсов писал, что он изумлен и ослеплен моей поэзией. Ленин посылал мне привет, как преданнейшему и певучему собрату, Горький помогал мне в материальной нужде, ценя меня как художника".
Из заявления административно ссыльного в Нарымский край поэта Николая Клюева во Всероссийский центральный исполнительный комитет:
12 июля 1934 года
"Глубоко раскаиваясь, сквозь кровавые слезы осознания нелепости своих умозрений, невыносимо страдая своей отверженностью от общей жизни страны, ее юной культуры и искусства, я от чистого сердца заявляю ВЦИКомитету следующее:
Признаю и преклоняюсь перед Советовластием как единственной формой государственного устроения, оправданной историей и прогрессом человечества!
Признаю и преклоняюсь перед партией, всеми ее директивами и бессмертными трудами!
Чту и воспеваю Великого Вождя мирового пролетариата товарища Сталина!
Обязуюсь и клянусь все силы своего существа и таланта отдать делу социализма.
Прошу помилования. Справедливость, милосердие и русская поэзия будут ВЦИК благодарны".
КАК ОТБЛАГОДАРИЛ ВЦИК РУССКОГО ПОЭТА:
«...считать следствие по делу Клюева законченным...
Из справки Томского горотдела НКВД на арест Н. А. Клюева
28 мая 1937 года
Будучи враждебно настроен к существующему строю, находясь в ссылке в г. Томске, Клюев Николай Алексеевич продолжает писать стихи контрреволюционного характера. Установлено, что некоторую часть своих контрреволюционных произведений Клюев переотправил за границу и из г. Томска через соответствующих лиц, имеющих связи с представителями иностранных государств.
В целях пресечения дальнейшей контрреволюционной деятельности, Клюев Н. А. подлежит аресту и привлечению к ответственности по ст. 58-2-10-11 УК РСФСР.»
Выписка из протокола заседания тройки управления НКВД Новосибирской области
13 октября 1937 года:
«Клюева Николая Алексеевича РАССТРЕЛЯТЬ. Лично принадлежащее ему имущество конфисковать.»
Выписка из акта о приведении в исполнение постановления тройки УНКВД
от 13 октября месяца 1937:
«Постановление о расстреле Клюева Николая Алексеевича приведено в исполнение 23-25/Х мес. 1937 г. в "__" час.»
Дочитавший эту статью до конца, давай помянем с тобой первого и последнего большого поэта бревенчатой поморской Руси - Николая Алексеевича Клюева…, учителя и наставника юного Сергея Есенина:
.Падает снег на дорогу —
Белый ромашковый цвет.
Может, дойду понемногу
К окнам, где ласковый свет?
Топчут усталые ноги
Белый ромашковый цвет
.Вижу за окнами прялку,
Песенку мама поёт,
С нитью весёлой вповалку
Пухлый мурлыкает кот.
Мышку-вдову за мочалку
Замуж сверчок выдаёт
Сладко уснуть на лежанке…
Кот — непробудный сосед.
Пусть забубнит в позаранки
Ульем на странника дед,
Сед он, как пень на полянке —
Белый ромашковый цвет…
«Плач о Есенине» Николай Клюев
Если статья Вам понравилась, не жалейте лайк (палец вверх). поделитесь с друзьями в соц, сетях. И, конечно, подписывайтесь на канал («подписаться» - вверху)
Ссылки на похожие публикации:
Стихи расстрелянных поэтов... Борис Корнилов"
Стихи расстрелянных поэтов... Павел Васильев https://zen.yandex.ru/media/id/5ead86b05d462a32492bf763/stihi-rasstreliannyh-poetov-pavel-vasilev-5fa04fccaae3501efab3432f
