Эта «Гроза» начинается с грозы. В темном зале раскаты грома и всполохи молнии на огромном экране – пугающе настоящие - немедленно бодрят настроившегося было на школьную программу зрителя. Вводные титры сообщают, что действие происходит в году, кажется, 2159-ом. Мифический город Калинов по-прежнему стоит на берегу реки Волги, но нет более ни газа, ни нефти, а есть стена, отгородившая Расеюшку от всего остального мира, и православный интернет, где «все толком написано, как жить надобно». Не хитрый, но поразительно действенный прием одним махом ставит каждое лыко в строку. Пост-апокалиптическое средневековье в духе «Кыси» или «Дня опричника» легко оправдывает чуднóй уже современному уху слог, изуверские нравы, грубоватые режиссерские решения и кислотно-хохломскую картинку. Но главное – избавляет от утомительной необходимости разбираться в психологических мотивировках героев. Да мало ли что надул в головы ядерный ветер с Волги. Сквозь жесткий, однообразный рисунок яснее проступает простая и страшная мысль: в мире тотального, агрессивного лицемерия, лицемерия не по нужде, и даже не из «любви к искусству», а в силу самой отравленной природы, в таком мире жить – понимай быть - нельзя. Столпы хрестоматийной пьесы - христианские вопросы морали, муки долга и совести, подавно романтические чаяния Катерины – все это не актуально, не применимо, и попросту не имеет никакого значения, когда нарушено базовое право индивидуальной свободы, право на судьбу. Прыжок сахалинской Катерины с обрыва – не жест отчаяния и не плата за совершенный грех, это отказ выживать. Либо летать, хоть криво, хоть коряво, либо камнем вниз.
Посконно-техногенный пейзаж соткан из пары железных конструкций, напоминающих электровышки, экранов с непрерывной видеопроекцией, и ярких костюмов а ля рюс. Медведь и русалка прилагаются. На огромном заднике катит воды завораживающе красивая, словно живая, и до поры до времени равнодушная к людской возне, большая река. На полупрозрачном экране крутится медитативный калейдоскоп огуречных узоров или транслируется съемка с телефонов героев – с необычными ракурсами, наслоениями, переходами с плана на план. Но если видеоряд не только создает иллюзию многомерного, густонаселенного пространства, но еще и работает на тревожную атмосферу слежки, отсутствия частного, приватного, то переливающаяся всем спектром световая, она же цветовая, палитра спектакля смущает ярмарочной крикливостью. В комбинации с пластиковыми березками, а также дымом и подтанцовкой как из районного ДК, сцена, честно говоря, местами напоминает поселковую дискотэку – но без намека на иронию. Зато жадному зрителю до обидного мало абсурдистских бытовых деталей, вроде нежной русалки, выловленной инженером Кулигиным на рыбалке. Идеальная калиновская жена – хороша, стройна, молчит, и сама никуда не бегает, по причине отсутствия у нее ног. Кулигин катает зазнобу в магазинной тележке, пока Варвара - промоутер в местном супермаркете - впаривает гражданам уцененный православный набор из водки и семок, a.k.a. Слезы и Семя Государевы.
Неожиданным проводником во весь этот морок оказывается музыка. Слова про «идеально вписана в канву» не очень-то и подходят, кажется, что саундтрек и есть канва. Почти ни на минуту не стихающая стяжка, задающая всем многочисленным элементам единый вектор. Электронный бит Ивана Кушнира, сам по себе слишком уж хорошо знакомый по многочисленным постановкам Максима Диденко (но кто видел на Сахалине его спектакли?), дополнен стилизациями русских мотивов и песен, и, во-первых, это красиво. Во-вторых, музыка приходит на подмогу актерам везде, где режиссерский рисунок требует от них гротескного напряжения.
Жанр спектакля заявлен как сказка, и герои его, как в сказке, более маски, чем люди. Можно поиграть с собой в игру и погадать, кто тут Баба-Яга, а кто, к примеру, Водяной. Иная, будто расколдованная – Катерина. В языческой чаще ей придуман аллегорический, «духовный» второй план – последовательный, но уж больно нарочитый. Катя носит при себе тряпичную куколку – память о счастливом свободном детстве. В православной иконописной традиции в виде куколки изображали душу. Куколку она сунет прямо в петлю в обмен на ключ от заветной калитки, который ей в петле этой и «подогнали» (по-другому не скажешь). А при прощании с Борисом отдаст куклу ему. Бросившись в Волгу, Катерина сама станет бессмертной душой, и пока над бездвижным телом рыдает пьяненький Тихон, проклятая петля поднимет ее высоко к колосникам.
Если без наворотов, то наиболее внятные персонажи спектакля как раз Тихон - диванодав, маменькин сынок и пьяница, и гопник с ножичком Кудряш. Почтó карикатурно самодурствует «цифровой чиновник» Дикой и почему Борис такая вобла – понятно гораздо меньше. Вообще, мужская братия уже у Островского – трусоватая, вялая и безыдейная. Пьеса-то, на секундочку, как есть феминистическая, если уж прибегать к сим сомнительным ярлыкам. В спектакле об этом речи не идет, хотя рулят действием все-таки женщины. Лукавая, предприимчивая Варвара, и, конечно, Кабаниха – домина в черных подвязках с алым фаллообразным хлыстом, которым она молотит вокруг себя до остервенения. Вместе с полусумасшедшей барыней они представляют совсем уж иррациональное зло, эффектное и несмотря на всю гротескность на грани фола - реально жутковатое.
Пожалуй, самое спорное в спектакле – грубо привинченные аллюзии на очевидные обстоятельства. Связать 2159-ый с 2020-ым, да и вообще с любым годом русской истории, к сожалению, не трудно, и Островского для этого вполне достаточно, на то она и классика. Cцена со странницей Феклушей – наглядный тому пример. В благостном антураже храма с дырявым иконостасом, под мягкий перезвон колокольчиков, странница поперек-себя-шире, поддержанная свитой из молодых, крепких богомольников, упоительно рассказывает девке Глаше, как гадостно живется в заморских странах. Глаша держит хлеб-соль и удаляясь, богомольные по очереди тырят с ее подносика все съестное, не гнушаясь прихватить и сам подносик, а замыкающий, оставшись ни с чем, срывает с девкиных губ крепкий поцелуй. «Хорошо, что на свете добрые люди есть, - глаголет Глаша, - а то бы так дураками и померли». Лапши на уши навешали, обобрали, чести лишили – а народ, знай, кланяется и благодарит за науку. Вот, казалось бы, и все, что нужно знать о легендарном Калинове. Но нет, понеслась душа в рай. Заново написанный текст для жиденькой народной демонстрации с плакатами типа «Спаси и сохрани переписку в мессенджере» вызывает неловкий смешок. Не говоря уже о явленном на экране натурально кибер-правителе, поздравляющем калиновцев с годовщиной некоего народного подвига, пока Дикой честит загулявшего с русалкой инженера Кулигина за сбоящий вай-фай. Впрочем, искать в темном царстве художественной тонкости не приходится. Или вы хотите как в париже?
А как в париже не будет никогда. По смерти Катерины на спокойной блестящей реке подымается девятый вал, в секунду смывающий город и жителей с лица земли. Но и этот пост-пост-апокалипсис имеет «сцену после титров». Из-под поломанных деревьев вылазит уцелевший Кудряш (ведь и впрямь основной кандидат на выживание в любых условиях) и начинает лопотать что-то на китайском. Томительный спектакль окончательно и бесповоротно безутешен. Не будет никакого «прекрасного Калинова будущего». Когда «эту страну» настигнет-таки участь Содома, свято место займут трудолюбивые восточные партнеры.
