Около двух с половиной тысяч лет назад на севере Индии родился Сиддхартха Гаутама – человек, который соприкоснулся с ужасными реалиями жизни, но не отвёл глаз в сторону, не смирился с тягостным положением вещей и не счёл его неизбежным. Напротив, он поклялся отыскать способ преодолеть страдание, разорвать сковывающие нас путы невежества и принести всему миру счастье и освобождение. После многих лет лихорадочных духовных исканий он объявил, что пережил глубокую внутреннюю трансформацию, достиг полного равновесия и пробудился ото сна иллюзий. Иными словами, он стал Буддой и всю последующую жизнь посвятил обучению методике работы с сознанием, чтобы другие могли последовать за ним по пути избавления.
В самой этой истории, разумеется, нет ничего уникального. И до него, и после существовало множество учителей, дававших не менее громкие обещания. Все они и каждый на свой собственный лад божились привести людей к счастью и свету, а подчас сулили вечную жизнь и безграничную власть, но заканчивалось это обыкновенно лишь в очередном тупике. В разношёрстной компании спасителей человечества учение Будды, однако, стояло особняком и разительно выделялось. Благодаря специфике подхода к проблемам человеческого бытия многие сделанные им находки достоверны, релевантны и проверяемы даже сегодня, в эпоху научного знания, после многих столетий критического анализа. В первую очередь это заслуга пяти обстоятельств.
1. Будда никогда не требовал принятия своих идей и техник на веру, призывал не полагаться на авторитет и не принимать рассказываемое кем бы то ни было за чистую монету. Ценность учения познаётся по его плодам, и только если оно способно выдержать критику, готово подвергнуться сомнению и личной проверке, мы можем опереться на такое учение в своей жизненной практике. В известном обращении к Каламам много раз повторяются следующие строки, столь свежо и даже дико звучавшие во времена всеобщей слепой веры авторитетам:
«Не руководствуйтесь ни тем, что было сказано многократно, ни традициями, ни слухами, ни писаниями, ни предположениями, ни догмами, ни умственными построениями. Не руководствуйтесь также откровениями, чьими-то кажущимися способностями или словами учителя. Но когда вы сами напрямую знаете, что какие-то вещи хороши, непредосудительны и чтимы мудрыми, а будучи предприняты и совершены, ведут к благу и счастью, приступите к ним и пребывайте в них» (AN, 65).
2. Во-вторых, Сиддхартха провозгласил, что подлинная судьба каждого из нас вверена не сверхъестественным силам, не богам и не общественным элитам, а лишь нам самим. Тщетно пытаться изменить жизнь ритуалами и молитвами, делать подношения, выслуживаться и выпрашивать что-то у духов, у богов или сильных мира сего. Если они вдруг и окажутся к нам милостивы, дать то, чего мы хотим, просто не в их власти, хотя невежество и мешает людям это увидеть, застилая глаза. Счастье и освобождение или идут изнутри, или не возникают вовсе: только поступки индивида и постепенное усилие по изменению самого способа проживания действительности могут помочь их обрести.
3. Хотя впоследствии из фигуры Будды был сделан объект религиозного поклонения, сам он не только был глубоко чужд религии, но и отличался скромностью, всячески отводя восторженное внимание от собственной персоны. Когда его превозносили, он говорил, что если кто хочет доставить ему удовольствие, то пусть забудет о нём и сосредоточится на постижении Учения – Дхармы. Будда никогда не считал себя чем-то большим, нежели простой смертный человек – такой же, как и все мы.
Предложенные им разъяснения и методики были потому доступны каждому. Он считал, что поскольку глубинная природа всех людей одинакова, совпадают и фундаментальные механизмы работы человеческой психики. Из этого напрямую вытекал универсализм буддизма и его приверженность принципу равенства в том смысле, что все классические маркеры иерархии утратили для его последователей значение.
Какая разница, насколько человек богат или беден, вверху он социальной лестницы или внизу, принадлежит ли он к одному народу или другому, родился он в уважаемой семье или безвестной, если он страдает, пребывает в суете и терзаниях? И какое это всё имеет значение, если внутри него царят тишина, свет и покой?
Если между людьми и существует подлинная иерархия, то это иерархия самореализации на пути к окончательному преображению и достижению невозмутимости в особом буддистском смысле – к нирване. Чем выше мы в ней, тем больше в состоянии помочь другим, тем меньше мы хотим кем бы то ни было помыкать, тем меньше нам вообще нужно от окружающих. Будда отрицал всякий иной элитизм и провозгласил необходимость всеобщего доступа к знанию. В его учении не было никакой тайной и скрываемой «эзотерической» части. Цитируя его слова, «ничто не было удержано в кулаке учителя» (DN, 16).
Очевидно, что эти постулаты шли вразрез с устоями кастового общества Индии, где жребий человеческий считался определённым с момента рождения, а всё вышеназванное играло первейшую роль в умах и сердцах, в ходе повседневной жизни. Люди стремились к богатству, славе, уважению и любви других, гордились своим происхождением или же стыдились его, но при этом напрочь забывали о самом главном. Отрицание чисто внешних и основанных на невежестве иерархий с перенесением акцента на иерархию развития личности, движущейся к просветлению, было поистине новаторским подходом для того времени. Для большинства людей оно остаётся таковым и сейчас.
4. Сиддхартху Гаутаму не беспокоили абстрактные философские и религиозные вопросы, которые не имели бы прямого отношения к великой цели личной трансформации. И это было ещё одной интеллектуальной революцией. Он занимался необходимым минимумом отвлечённых проблем, в силу чего огромная часть предложенных им решений действительно может быть проверена здесь и сейчас, на личном опыте каждого. Эта позиция прекрасно поясняется на приведенном им знаменитом примере с ядовитой стрелой (MN, 63).
«Представь, Малункьяпутта, – обратился Будда к ученику, – как если бы человека ранили стрелой, густо смазанной ядом, и его друзья и товарищи, его родственники и родня, привели бы врача, чтобы излечить его. Человек бы сказал: “Я не позволю врачу вытащить эту стрелу до тех пор, пока не узнаю, был ли тот человек, который ранил меня, знатным или брахманом, купцом или рабочим”. И он бы сказал: “Я не позволю врачу вытащить эту стрелу до тех пор, пока не узнаю имя и клан человека, который ранил меня… пока не узнаю был ли человек, который ранил меня, высоким, низкорослым, или среднего роста... с кожей тёмного цвета, коричневого, золотистого… живёт в такой-то деревне или городе… лук, из которого он меня ранил, был длинным луком или арбалетом… тетива, которая ранила меня, была из волокна, или из тростника, или из пеньки, или из коры… стрела, которая ранила меня, была грубой или обработанной… какими были перья стрелы, которая ранила меня – грифа, цапли, ястреба, павлина, аиста…”
<…>
Поэтому, Малункьяпутта, запомни то, что я оставил непрояснённым как непрояснённое, и запомни то, что я прояснил как прояснённое. И что я оставил непрояснённым? “Мир вечен” – это я оставил непрояснённым. “Мир не вечен” – это я оставил непрояснённым… “Татхагата ни существует, ни не существует после смерти” – это я оставил непрояснённым. И почему я оставил это непрояснённым?
Потому что это не полезно, не относится к основам святой жизни, не ведёт к избавлению от иллюзий, к бесстрастию, к прекращению, к покою, к прямому знанию, к просветлению, к нирване. Вот почему я оставил это непрояснённым. И что я прояснил? “Это – страдания” – это я прояснил. “Это – источник страдания”… “Это – прекращение страдания”… “Это – путь, ведущий к прекращению страдания” – это я прояснил».
5. Будда честно и открыто признавал ограниченность своей доктрины, её необходимую неполноту и сугубо практическую функцию. То, чему он учил, было не абсолютной истиной, а хорошо работающим инструментом для конкретного набора целей. Более совершенной замены этому орудию Сиддхартхе просто не удалось найти, но это не означало, что оно лишено изъянов. Не следовало мертвой хваткой цепляться за эти идеи и методики, так же, как не следовало цепляться за что бы то ни было в мире – вот мысль, повторяемая им не то что десятки, а сотни раз в древнейших буддистских сутрах. Классической иллюстрацией послужит рассказанная им притча о плоте, с которым Будда сравнивает собственное учение:
«Вот человек, перебравшись на тот берег, подумал бы: “О, как полезен мне был этот плот! Именно благодаря этому плоту, прилагая усилие руками и ногами, я перебрался к сохранности на дальний берег. Почему бы мне не вытащить плот на сушу, или не утопить его в воде, и пойти куда мне вздумается?» Сделав это, он поступил бы так, как и следовало поступить с плотом. Точно также, монахи, я обучил Дхарму в сравнении с плотом, назначение которого в том, чтобы переплыть, а не в том, чтобы за него держаться. Понимая Дхарму в сравнении с плотом, вы должны [будете потом] отпустить даже Дхармы, что уж говорить о не-Дхармах» (MN, 22).
Из этого следует, что всякая попытка приобрести буддизм оптом противна и духу, и букве его учения. Если мы ценим великий вклад Будды, то не должны ставить свою роспись под каждой оставшейся от него мыслью, а как раз наоборот – нужно подвергать его наследие свежей и опытной проверке в свете сегодняшнего знания. Сам Будда не был буддистом, он не впрягал себя в ярмо идей и практик, которые нужно было покорно влачить на своей спине лишь потому, что они некогда были авторитетно провозглашены. Он был чужд духу сектантства и догматизма, требующего принимать идеи именно скопом и без разбора, а учил Дхарме, что на родственных языках пали и санскрита означает: закон или закон природы. И учил ему не в готовой абсолютной форме, а как системе относительных, но действенных результатов познания, процесс какового не должен на том прекращаться.
Лучшая дань уважения Будде и одновременно наш долг перед самими собой – попробовать отделить в его мысли то, что выдерживает критику в свете сегодняшнего знания, от реликтов древнеиндийской интеллектуальной среды. В попытках понять его мысль нам не обойтись без самого древнего корпуса буддистских текстов – многотомного Палийского канона, известного так же как Типитака, то есть «Три корзины», три группы текстов. Это наиболее ранний и надёжный письменный источник о жизни и учении Сиддхартхи из тех, что имеются в нашем распоряжении.
У Палийского канона, однако, есть очевидные ограничения. Дело в том, что он был составлен через несколько столетий после смерти Будды, а до этого его содержимое сохранялось в устной традиции. Оно заучивалось наизусть и передавалось от учителей к ученикам, как то было принято во всём древнем мире от Греции до Китая. Это вносит в тексты неизбежную погрешность, хотя почти во всех действительно важных вопросах её удаётся устранить. Рассматривая эти источники один за другим, критически сверяя их, мы в конечном счёте получаем достаточно полную и согласованную общую картину.
Ещё одно важнейшее достоинство сутр Палийского канона в сравнении с более поздними текстами – их верность приведённым выше пяти принципам. В них сравнительно мало «метафизики», которую так не любил сам Будда, понимая под ней отвлечённые и непроверяемые утверждения о сущем в целом. Сиддхартху больше заботило то, как с помощью необходимого минимума понятийных и прочих инструментов извлечь из нас ядовитую стрелу беспокойства и страдания. В более же поздних текстах на первый план периодически выходит спор о том, какое у неё оперение, из какого материала она изготовлена и с какой скоростью летела. Нередко читателю даже предлагается классический религиозный набор из молитв, пожертвований и причудливых церемоний. Всё это повисает в воздухе, требует «принятия на веру», а значит противоречит центральным установкам Будды.
Одним словом, подобные рассуждения почти ничего не прибавляют к конкретным техникам работы с психикой. В них можно увязнуть и так и не дойти до извлечения стрелы и процесса выздоровления. Не зря Будда, если вновь вспомнить его слова, «оставил всё это непрояснённым». Последуем его примеру и отбросим витиеватости, которыми обросло его учение впоследствии, дабы сосредоточиться на главной задаче – прочувствовать и постигнуть дух его учения и затем органично встроить в практику жизни всё, что покажется нам полезным.
Идеальной отправной точкой будет, как это ни странно, легенда о Будде. Хотя эта великая история содержит немало вымысла на уровне конкретных обстоятельств, но вот то, какой именно вымысел оказался примешан к достоверным историческим событиям, далеко не случайно. В нём в художественной форме схвачена самая суть: обрисованы побудительные мотивы, ход и основные итоги духовных поисков. Назначение дошедшего до нас предания, таким образом, ввести нас в тему и одновременно разжечь воображение. Именно для этого мы им и воспользуемся.
Легенда о Будде
Две с половиной тысячи лет назад там, где ныне Индия граничит с Непалом, располагались земли племени шакьев. Ими правил царь Шуддходана из аристократического рода Гаутама – владыка, чья мудрость и справедливость снискали ему славу по всей Индии и принесли благоденствие всем его подданным. Пребывая в зените лет, более всего на свете Шуддходана желал себе наследника, чтобы тот, когда пробьет час, мог продолжить великие труды отца. Боги оказались милостивы к чаяниям царя, и вскоре, на десятом месяце, супруга родила ему сына.
Весть об этом дошла до известного в тех краях отшельника и прорицателя Аситы, и тот спустился из своей обители высоко в горах, чтобы благословить новорожденного и заглянуть в его будущее. Исследовав ребёнка на предмет «32 признаков великого человека», он объявил, что ему суждено стать или светским властелином всего мира (чакравартином), или же великим духовным лидером и святым, который принесёт человечеству избавление. Тогда мальчик был наречен Сиддхартхой, что дословно означает «достигший цели», а Шуддходана пригласил восемь мудрецов – браминов, дабы те подтвердили или опровергли предсказания Аситы. Семеро подтвердили слова прорицателя, и лишь последний настаивал, что жребий принца – стать Буддой.
Выслушав всех, царь решил, что раз сама фортуна не определилась, он возьмет её колесо в собственные руки и направит по нужному маршруту: сделает так, чтобы Сиддхартха стал, подобно ему, царём, но таким, кто объединит весь мир под своим руководством. Именно на такой исход, а не на духовную революцию он возлагал надежды на начало Золотого века и всеобщее процветание человечества.
Шуддходана взялся за это предприятие со свойственными ему пылом и методичностью. С самых ранних лет принц был надёжно ограждён от всего, что могло быть названо «духовным». Ничто не должно было толкнуть его на путь философских размышлений и открыть глаза на тёмную сторону бытия. Он рос в ближайшем подобии райского сада на Земле, в окружении изобилия, роскоши и покоя дворцовой жизни. Оттуда были изъяты даже малейшие намёки на несовершенство, страдание, болезнь, на старость или смерть. Под этот искусственный купол, пределы коего ему было нельзя покидать без сопровождения, не проникало ни единого шёпотка о людских горестях и несчастьях. Принц утопал в блаженстве и неге, каждое его желание удовлетворялось, и он искренне верил, будто существование всякого индивида столь же безмятежно.
В одной из сутр Будда вспоминает собственную юность в следующих словах: «Монахи, я жил в роскоши, в предельной роскоши, в абсолютной роскоши. Во дворце моего отца были даже лотосовые пруды: в одном из них цвели красные лотосы, в другом белые лотосы, в третьем – голубые, все ради меня. Я использовал сандаловое дерево только из Варанаси. Мой тюрбан был из Варанаси, моя туника, нижняя одежда и накидка – тоже. Надо мной днем и ночью держали белый зонт, чтобы защищать меня от холода, жары, пыли, грязи и росы» (AN. 39).
Четыре зрелища
Так год сменялся годом, и всё будто бы шло в соответствии с планами царя. Сиддхартха женился на прекрасной принцессе и рос талантливым и умным молодым человеком, несколько склонным к созерцательности. По мере того, как он взрослел, в царском сыне, однако, просыпалась любознательность, а стены золотой клетки стали всё больше и больше давить. На исходе было и терпение богов, знавших о ждущей принца великой судьбе и горевших желанием избавить его от удушающей опеки отца.
Когда Сиддхартхе исполнилось двадцать девять лет, он, движимый жгучим интересом, впервые в жизни решился выбраться за пределы дворца в город, чтобы посмотреть на жизнь простых людей своими глазами. Поддавшись уговорам, Шуддходана снарядил ему экипаж, но предусмотрительно расставил вдоль маршрута стражу и приказал убрать с виду всё, что могло бы потревожить душевный покой молодого человека.
Сиддхартха покинул свой райский сад и начал жадно изучать всё, что открывалось взору. Пока что любопытство его не получало удовлетворения, поскольку повсюду он замечал точно то же, что и дома: счастливых и улыбающихся людей, привычные чистоту и порядок. Вдруг взгляд его, блаженно и лениво скользящий по открывавшимся видам, резко остановился – и принц оцепенел. Вдоль дороги медленно ковылял невероятно уродливый человек – сутулый, весь покрытый морщинами, с тонкой и пожелтевшей кожей. Это один из богов усыпил бдительность охраны и принял образ немощного старика, чтобы послать будущему Будде знамение.
«Что это? Кто это?» – воскликнул Сиддхартха и потребовал ответа от своего возничего, Чанны. Тогда Чанна объяснил ему, что это просто старость. Тело каждого из смертных подвержено постоянному распаду, и любой человек, проживи он достаточно долго, уподобится этому старику.
Принц вернулся во дворец потерявшим дар речи и ошарашенным. Когда Шуддходана узнал о произошедшем, то пришёл в ярость и принялся успокаивать сына и отвлекать от тягостных дум всевозможными увеселениями. Минуло несколько недель, и царю это почти удалось, однако принц, снедаемый каким-то неясным ему самому томлением, вновь решил выбраться в город. Там божество явилось ему во второй раз, но уже в образе больного человека – в язвах и струпьях, неустанно стенавшего и будто источавшего страдание из каждой своей поры. Вновь Сиддхартха потребовал разъяснений от Чанны, и возница сказал, что это всего лишь болезнь – постоянный спутник человеческого рода, и любой смертный может очутиться в роли этого несчастного.
Принц пережил новое и не менее горькое потрясение, став ещё мрачнее и задумчивее. Стараниями отца он было оправился от охватившей его тоски и ужаса, но тут состоялась третья судьбоносная встреча. Из окна царского экипажа Сиддхартха увидел тело, неподвижно лежавшее вдоль обочины: посиневшее, одеревеневшее и с открытыми глазами, глазами бездумными и пустыми. «Что произошло с этим мужчиной?», – с тревогой вопросил он. Это всего лишь мёртвый, ответил Чанна, и всех нас без исключения поджидает та же участь в конце пути – уход из подлунного мира, небытие, смерть.
Познав троякое бремя старости, болезни и смерти, от которых нет спасения, Сиддхартха стал безутешен, даже одержим. Ничто более не занимало его и не радовало. Он не мог взять в толк, что всё это произойдет с ним самим, что жил до того в нелепом неведении и обмане. Не знающий, что делать, он в четвёртый раз отправился за пределы дворца, заранее готовясь к очередному удару и предчувствуя, что уже не перенесёт его. Тем не менее ему явилась не новая проблема, но скорее решение: вдоль дороги шёл человек, одетый совсем по-простому, даже бедно. Лицо его, однако, было спокойно и чисто. «Кто это, Чанна?», – обратился принц к своему вознице. Чанна сказал, что это странствующий монах, аскет, который отверг все мирские блага ради поисков истины и избавления людей от страданий.
Сердце Сиддхартхи забилось учащённо, но не как в прошлые разы, а со смутной надеждой и ощущением внутреннего подъёма. В нём начало зреть решение последовать благородному примеру аскета, ибо он не мог покорно мириться с открывшимися ему горькими истинами, так и не попробовав ничего изменить.
Вернувшись во дворец, Сиддхартха обнаружил, что отец устроил для него пышный приём и жемчужиной было выступление самых прекрасных и искусных танцовщиц во всём царстве. Музыка ласкала слух, пища услаждала вкус, а вид женской красоты должен был волновать и очаровывать, вот только принц оставался безучастен. Он не мог отделаться от мрачных дум и разрывался между желанием тотчас оставить всё и пуститься в дорогу и своим долгом перед отцом, супругой и только что родившимся сыном. Всем этим он уже начал тяготиться, настолько, что когда ему ранее тем днём передали весть о благополучно окончившихся родах жены, принц произнёс: «У меня появились новые оковы». Первенец был назван Рахула, что на языке пали и означает «окова».
Торжественный вечер, устроенный царём, подошёл к концу. Принц отправился спать, утомлённый и смятенный, но сон его был беспокоен и не дарил отдохновения. Чуть за полночь он внезапно очнулся, как будто от кошмара, и, тревожно озираясь, увидел лежащих вокруг себя танцовщиц. Ещё совсем недавно они были так пленительны и грациозны, но теперь лежали в беспорядочной куче, откуда доносились храп и бормотание. Он увидел уродливо разинутые рты, увидел растрёпанные волосы и опухшие лица – и в этот момент внутри у Сиддхартхи что-то переломилось. Изнанка его былых услад оказалась почти так же неприглядна, как зрелище старости, болезни и смерти; всё это приобрело теперь какие-то совсем зловещие тона.
Решение, которое казалось столь тяжелым, было принято мгновенно – и пути назад не было. Не попрощавшись, он тайком выбрался из дворца и отправил своего доверенного Чанну привести ему коня. Будущий Будда избрал путь духовной трансформации, который должен привести его и всех существ к освобождению.
Разумеется, это было не по душе верховному демону по имени Мара – владыке преисподней, чье имя означает «заблуждение». В ту ночь он предстал перед царским сыном во всём своём дьявольском великолепии и принялся увещевать и искушать его: «Не становись монахом, останься во дворце под опекой отца и тогда станешь великим и мудрым властелином всего мира, как и было предначертано богами». Принц, однако, оставался непреклонен. Ничто более не могло заставить его продолжать пустую и обречённую жизнь, что он вёл до того.
Великое отречение и поиски истины
Выбравшись из своей золотой клетки, Сиддхартха отдал Чанне коня и всё бывшее при нём имущество, обрил волосы и бороду и облачился в жёлтое монашеское одеяние. Он стал одним из тысяч мужчин в Индии того времени, что покидали свои семьи и отказывались ото всех мирских привязанностей в поисках праведной жизни. Этих людей называли шраманами – от санскритского глагола «прилагать усилия». Они отрицали авторитет господствующей религии Вед и настаивали на необходимости личного внутреннего усилия для спасения, скитаясь по дорогам и живя подаянием да милостью плодородной долины реки Ганг.
Шраманы чаще всего не были совершенно независимы, но присоединялись к тому или иному духовному учению, созданному конкретным прославленным подвижником – к дхарме. Они также становились членами созданной им монашеской общины – членами сангхи, однако сангха эта совсем не напоминала монашеские ордена Средних веков. У неё не было своих владений, чёткой иерархии, не было почти никакого контроля и даже учёта численности монахов. Каждый мог свободно и без вопросов покинуть сангху и вступить в любую иную, если соблюдал необходимый минимум правил. Перед Сиддхартхой теперь тоже встала задача найти себе дхарму и сангху, но она оказалась куда сложнее, нежели он полагал. После долгих колебаний он избрал дхарму прославленного учителя Алары Каламы, который, судя по всему, обучил его йоге.
То, что известно сегодня под названием йога, есть сравнительно позднее творение. Первые труды по ней датируются многими столетиями после появления буддизма и возникли уже в новой эре, заимствовав ряд буддистских методик и идей. Но хотя йога оформилась в письменных источниках значительно позднее буддизма, некоторые её практики, как есть основания полагать, появились раньше, и именно им Алара Калама обучил Сиддхартху.
Йога, если верить Патанджали (между II-IV вв. н.э.), самому основателю дошедшего до нас её варианта, представляет собой «успокоение возмущений сознания». В Бхагавадгите, не менее авторитетном источнике, она определяется похожим образом как невозмутимость и свобода от страданий. В поставленных таким образом задачах не было ничего нового для древней Индии, но вот достигались они весьма специфическим образом.
Философским основанием йогической практики является школа санкхья, которая утверждает, что бытие и человек в частности состоят из двух субстанций – пракрити (материя) и пуруша (духовное начало). Пракрити, то есть материя, пребывает в постоянных переменах и причинно обусловлена. Пуруша, то есть дух, неизменен и причинно необусловлен. Это неразделимая и вечная душа Вселенной, которая проявляет себя, к примеру, в управляющих ей вечных законах. Верховная цель многих школ индуизма, не исключая йогу, есть освобождение духа из лап материи, очищение и разделение их, понимаемое каждым конкретным учителем по-своему. Это позволяет прекратить страдания, добиться истинного и совершенного знания и реализовать состояние мокши, при котором после смерти индивид больше не перерождается, а уходит навсегда, что считалось главнейшим достижением духовной практики.
Алара Калама обучил Сиддхартху всему, что знал. Тот принёс моральные обеты, освоил дыхательные упражнения и аскетическое умерщвление плоти. Самое главное, Алара Калама показал Сиддхартхе упражнения по концентрации и то, как достигать семи ступеней глубокого транса, семи джан (или дхьян). Он верил, что в таком трансе, когда сознание предельно свободно от омрачений и сосредоточено, происходит высвобождение чистого духа. Материя как бы счищается с него.
Принц проявил большое дарование и усердно выполнял все предписания учителя, полностью переняв его наследие. Он, однако, никак не мог поверить в отвлеченные идеи Алары Каламы о вечном и подлинном «Я», о неких пракрити и пуруше. Пускай он всё понимал на уровне разума, то был лишь набор слов и они ничего ему не приносили. Да, освоенные состояния глубокого транса приносили свободу и блаженство, но после того, как Сиддхартха выходил из джан, он возвращался в обычную жизнь, где всё равно был подвержен страданиям и возмущениям сознания. Ни с ним, ни с Аларой Каламой, ни с другими шраманами и йогами не происходило той фундаментальной трансформации, к которой он стремился.
Сиддхартха узнал, что существует другой учитель по имени Уддака Рамапутта. Говорили, что он поднялся до высочайшей ступени йогического транса, до восьмой джаны. «Может быть посредством неё я наконец-то обрету освобождение?» – подумал принц и, оставив сангху Алары Каламы, присоединился к избранному кругу учеников Уддаки. Тщательно следуя всем инструкциям, принц очень скоро преуспел и достиг того высшего состояния, которое описывается в древних текстах лишь как «не существование и не несуществование». Вновь это не принесло искомого результата, ибо и из восьмой джаны по прошествии некоторого времени он возвращался к привычным режимам работы психики, к неудовлетворённости и дисгармонии.
Просветление
Сиддхартха всё равно что отчаялся и решился прибегнуть к последнему методу из известного ему арсенала, в коем не успел ещё разочароваться: к крайнему аскетизму. Его задачей стало нанести окончательное поражение вечно недовольному материальному «Я» через уничтожение плоти, устранение её привязанностей и потребностей. Это было ожесточенной войной с собственной природой. Принц неделями не ел, подвергал себя невыносимым жаре и холоду, жил в грязи и смраде, причинял себе неимоверную боль и учился преодолевать её усилием воли. Он весь иссох, кожа его пожелтела, а глаза ввалились.
В точке крайнего истощения, на грани смерти, когда Сиддхартха уже перестал различать реальность и вымысел, он пережил яркое видение. Ему явилось воспоминание из раннего детства: поле, чистое небо, солнце, ветер. Отец взял его тогда на праздник распашки поля под засев для будущего урожая и руководил ходом всей церемонии. Мальчика поручили заботам нянек под тенью дерева сизигиум, но тем так хотелось посмотреть, что они улизнули, оставив Сиддхартху в одиночестве. Он стал с любопытством озираться вокруг и внимательно осознавать все происходившее вовне и внутри себя. Юный принц испытал тогда прилив спокойной и уверенной радости, сел, скрестив ноги, и погрузился в многочасовую медитацию. Теперь Сиддхартха осознал, что в детстве он каким-то естественным образом, без яростной борьбы и натуги достиг первой джаны.
Он понял, что всё это время был неправ. Он двигался к радости и освобождению, к равновесию и невозмутимости, и они всегда маячили где-то на далеком горизонте, как туманное обещание. Сам этот путь, однако, приносил ему мало облегчения и скорее умножал его бремя. Ключевая причина была в том, что учившие его радикальные аскеты, йоги и другие шраманы делали упор на негативную сторону практики. Они принимали много обетов и строгих ограничений и пытались изжить или отодвинуть в сторону те части психики, что производили в них страдание.
Так, йоги считали апогеем своих психотехник глубокие формы транса – джаны. Задачей последних было устранить из психической жизни всё, кроме чистого концентрированного сознания, и чем больше оказывалось изъято, тем более высокой считалась ступень транса, вплоть до последней восьмой джаны. В восьмой джане не было даже ощущения пустоты и небытия из седьмой, а только непередаваемое «не бытие и не небытие».
Вместе с тем, столь преуспевшие в отказе, устранении и подавлении, они не уделяли должного внимания положительной стороне – взращиванию и укреплению радости, покоя, невозмутимости, равновесия. Считалось скорее, будто нужно изничтожить то, что им мешает, и они сами собой проявятся. Будущий Будда вновь вспомнил, как ребёнком он случайно и на часы погрузился в первую джану, джану чистой радости. Для этого он сосредоточился не на вытеснении мешающего, но на поддержании и развитии положительного.
Поняв это, Сиддхартха впервые за долгое время принял нормальную пищу и укрепился в решении избегать крайностей. Он назвал то, что хочет теперь попробовать, «Срединным путём», ибо то была середина между разрушительной войной со своей природой и разнузданной жизнью мирянина. Сиддхартха направил свои стопы дальше и шёл вперёд без какой-либо цели, пока наконец не приметил живописную тенистую рощу неподалеку от селения Сенанигама на берегу реки Неранджары. Там он обнаружил дерево бодхи, напомнившее ему сизигиум из воспоминания детства. Принц сел, скрестив ноги, выпрямил спину и поклялся, что не сойдет с этого места, пока не обретёт окончательного освобождения.
За всем этим зорким оком наблюдал владыка демонов Мара. Чувствуя, что принц находится на грани просветления, он набросился на него с целой армией своих адских приспешников. Сиддхартха, уже обретший огромную силу, легко отражает обращенные против него атаки, и тогда Мара опять принимается искушать и запутывать его своим дьявольским красноречием. Он говорит, что принц вбил себе в голову какие-то глупости, но ему нечем этих слов подкрепить; он во всём один и некому поручиться за его слова. Вместо ответа Сиддхартха касается Земли рукой, та начинает сотрясаться и дрожать, и по воздуху оглушительными раскатами грома проносятся слова: «Я свидетельствую». Владыка преисподней со своим воинством в ужасе бросается прочь, и принц возвращается в медитацию. Из первой джаны он сразу же переходит во вторую, потом в третью, наконец, в четвёртую – и достигает просветления, обретает нирвану, становится Буддой. Пробудившись, Сиддхартха кристаллизует обретённое им знание в Четыре благородные истины:
1) Существование есть страдание и неудовлетворенность (дуккха).
2) Причиной страдания является желание (танха).
3) Существует избавление от страдания, и это нирвана.
4) Существует путь к нирване, и это Благородный восьмеричный путь.
Осмысляя эту наиболее лаконичную формулу его учения, следует признать, что первые три пункта были далеко не оригинальны, а являлись общим местом во многих доктринах древней Индии. Здесь Будда не сказал ничего принципиально нового, хотя сделал огромный вклад посредством иного, более детального и тщательного объяснения причин и всего механизма возникновения страдания, желания и освобождения от них. Главное достижение Будды – это именно Восьмеричный путь и в особенности его последние элементы. Там, полагал он, содержится не просто описание положения вещей, но развернутая технология обретения радостного спокойствия и невозмутимости, технология освобождения от дуккха и прекращения цепи смертей и рождений – сансары. На протяжении оставшихся сорока пяти лет своей жизни Будда будет путешествовать по всей Индии, проповедуя и обучая Восьмеричному пути, своей Дхарме, во благо всех живых существ.
В следующем выпуске мы перейдем от данного здесь предварительного введения в тему к составлению связной и достаточно подробной картины всего его учения, начиная от принципов работы сознания до методик личной трансформации.
Канал в Telegram // Instagram // ВК // Поддержать автора
