* * *
Так медлит снег, хотя пора настала.
Так беркут набирает высоту.
Так мчатся мимо станции составы,
тревожно громыхая на мосту.
Так дух свободный формы сторонится.
Так ветер моря в сети не поймать.
Так замирает белая страница
в сомненье слово первое узнать.
Так победитель Ганнибал при Каннах
глядит в огонь, неведомым томим,
и поутру среди холмов туманных
встаёт к войскам – и не идёт на Рим.
Так, может, сам Господь всего в начале,
создать решивший земли и моря,
чего-то ждал в возвышенной печали
и медлил всё – и, кажется, не зря.
Санаторий
Старуха долго допивает чай,
оттягивая выбор после чая:
броди весь день, на лавочке скучай
или читай, над книгой засыпая.
Старик покорно ждёт и трёт очки,
как ветеран – далёкую награду...
По вечерам – играют в дурачки,
а днём с туманной скукой нету сладу.
Ну, сколько можно обходить вдвоём
пригорок жалкий с рощицей сосновой
и всё глядеть на тёмный водоём,
всё ждать и ждать кормления в столовой.
Кругом октябрь... Дорога в пустоту.
И скука по обочинам глухая.
Вот почему остывший чай во рту
она так долго держит, не глотая.
* * *
Словно небо вопрошая в муке,
в хрипе со слюною пополам,
разбросав беспомощные руки,
умирал Шаламов Варлаам.
Не на радость скорчился в кювете
вохровскому меткому стрелку,
не от дистрофии в лазарете,
не с блатной заточкою в боку.
А в спокойной, будничной палате
с вязаною шапочкой на лбу
на тоской искомканной кровати
завершал колючую судьбу.
Что тебе теперь стихи и проза,
радость пайки, отупевший страх?
Проступают борозды мороза
на тепло теряющих щеках.
Ну, а Ты, носившийся над бездной,
нас уже оставивший почти,
наклонись над койкою железной
и неверье страннику прости.
* * *
Этот крест не отдам никому.
Это бремя завещано мне,
как упрямая песня в дыму,
как пылающий голос в огне.
И, когда догорит на земле
тяжело развалившийся сруб,
я – как шорох в остывшей золе,
немота у запёкшихся губ.
Потому мне и ноша легка,
что со мной дирижёр говорит,
и над жизнью взлетает рука:
то взлетает рука, то парит.
Замерзающий бомж
Где кружился?
Куда я бежал?
Вот я сложился,
как в маме лежал.
В чёрную стужу
Богу шепчу:
«Больше наружу
я не хочу.
Мучить негоже
на рубеже.
Господи, Боже,
вот я уже».
