Алабуга – Елабуга
Как вода на речной отмели песок перекатывает, так и гласные все тут беглые, «а» убежала, «е» прибежала: Алабуга – Елабуга…
Алабуга, будто пуп земли. Не понятно, правда, чей, из какого века выскользнувшая, будто рыба из ячеек суетливого времени.
Алабуга по-татарски – окунь. Ну или осетр величиной с Камаз, которого выловили из Камы в начале ХХ века рыбаки.
Древность седая, булгарская, всплывающее со дна домонгольского периода древнее становище – Чертово городище - с таинственной Башней и каменными останками то ли ворот, то ли стены.
Башня, похожая то ли на кубышку на черный день, то ли на космический корабль из прошлого, стоит на семи ветрах на перекрестке двух рек: Камы и Тоймы. Внизу Кама, наверху Елабуга, Алабуга.
Кому как нравится.
Небо развернуло над Чертовым городищем синий шатер.
А рядом, как водится – ресторан!
Чтобы не промахнуть мимо, чтобы уже наверняка. Но не навсегда, как Марина Цветаева.
18 августа она шагнула с пристани в бессмертие.
Везде, где бы ни была Цветаева, музеи. Но только здесь он особенный. На крови? Но Елабуга в этом не виновата.
Жизнь Цветаеву загнала в угол дома Бродельщиковых на улице Ворошилова (теперь Малая Покровская) еще задолго до того, как она переступила его порог.
Этим городом вполне мог бы быть соседний Чистополь, куда в надежде найти работу посудомойки в Союзе писателей она и поехала в начале. Но затем вернулась на пароходе «Чувашская республика», словно обернулась на всю недолгую прожитую жизнь и свела с нею счеты.
Так случилось…
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли…
В Доме-музее Марины Цветаевой напротив утлого проема, отделяющего хозяйскую половину от угла Марины, где низенький, словно прибитый горем диван, сундук и степенный комод, а на окошке скучает фикус, экскурсовод, напоминающий силуэтом Цветаеву грудным, дрожащим от слез голосом прочтет ее последние стихи:
Пора гасить фонарь…
А еще вот эти предсмертные строки под той или уже не той балкой, где торчал большой кузнечный гвоздь для хозяйственных нужд. Серая русская беспробудность, безнадега – до дрожи, слезы скачут по щекам, как река по отмели…
... леденеет душа... комок давит горло... «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это – уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик…
Теперь этот «елабужский гвоздь» рифмуется с евангельским. «Елабужский гвоздь» с инвентарным музейным номером!
Тот самый гвоздь усилиями сумасшедших поклонников, которые после смерти устремились в паломничество в Елабугу со всех концов света, сразу же стал сакральным, жертвенным.
В чьих он теперь руках и где тот самый, теперь сам черт не разберет, говорят, что был передан Ариадне Эфрон, ну а предприимчивые хозяева сделали неплохой профит на гвоздях.
Так было, так будет.
Но Елабуга в том не виновна…
В двери в гостиную дверная ручка, словно выворочена или выломана. Это какой же силой надо обладать? Разве что равновеликой той решимости, Марининой, чтобы свести счеты, «погасить фонарь» в тот момент, когда хозяева пожарили свежевыловленную из Камы рыбу…
Рыба – Алабуга…
Самое начало войны, муж и дочь под арестом и неизвестно живы ли, работы никакой. Пастернак отговаривает ехать, но не помогает, Асеев обнадеживает…
Это вот хорошо сейчас рассуждать нам, благополучным и сытым, приходящим к ней в пору бабьего лета, когда вечную мерзлоту комнаты, угла, сквозь сени пытается растопить светлый луч осеннего тепла и – не может. А она сошла на берег без надежды и увидела не свет, а балку.
Сквозь открытую настежь дверь прорывается с того света в этот, тесный и душный, жизнь, и беспрерывно весной и осенью беременная кошка, словно утверждающая обратное всей музейной драме, греется в лучах заходящего солнца.
Похоронили Марину на Петропавловском кладбище, но и тут ее могилка, словно она и не умирала вовсе, затерялась. Есть камень с оградкой, табличка, но на самом деле никто точно не знает, где покоятся Маринины косточки.
Анастасия Ивановна Цветаева, будучи в Елабуге в 1960 году, установила крест с надписью: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева».
В Елабуге никто не умирает. Все живут долго и счастливо. И даже маленький Ленин на большом постаменте – напоминает кощееву смерть на кончике иглы. На табличке только дата рождения: 1870!
А к гранитной плите, на мемориал приходит кошка, будто свободолюбивая душа Марины, она ведь любила кошек…
Ночью белые гвоздики на этом месте тлеют потухшими углями, маленькие гвоздики, крестики и нолики…
В Елабуге свет просеивает, словно умывает, лучами каждый домик, каждую улочку. И потому старый город лубочный, открыточный, томный, мещанский.
Напротив Дома Марины мужичок в кепке и тапках лузгает семочки, с интересом посетителя зоопарка разглядывая толпу туристов. В его глазах – покой и воля, как у человека, слабо себе представляющего, кто в этом доме жил и умер. Блаженны нищие духом…
Туристический ручеек плавно перетекает из Дома-музея Цветаевой в Портомойню, затем, минуя бравурный памятник с дорический колоннадой на площади Цветаевой, в ресторан Серебряный век.
Но все это не то, маленькая, теплая, уютная, бедная Елабуга, где, как в деревнях, старики сидят сиротливо на приступочках в рядок возле магазинов – другой город, другое время, иной миф.
Старая Елабуга, съежившаяся, слово от ветра. Игрушечная, махонькая…
На улице Казанской выстроенные во фрунт домики, деревянные с наличниками и каменные, купеческие, словно на витрине в сувенирной лавке.
На Набережной обосновался музей Шишкина, напоминающий резную шкатулку. С его деревянного балкона величавые, прямо-таки музейные виды на Каму, и сосновые буреломы, где он находил отдохновение от мирских забот, современников, и колокольню Спасского собора.
Осень догорает как лампадка у Спаса. Осень не ведает горя. Вся акварельная палитра в наличии. Не хватает художника.
Так зачем дело стало?
Вот и он. В конце Набережной, прямой, словно восклицательный знак. Шишкин со спящей у его подножья собакой.
У собаки глаза Алабуги. Больные жалостью ко всему окружающему.
Рыба-Елабуга трепыхается будто сердце. Бьющееся на ветру жалостью ко всякой твари, каждое горе, как свое здесь.
На Покровской – белоглавый Покровский собор, купола которого видны из Марининого дома. Видны, но не утешили.
Правда, Марину отпели в нем уже задним числом, как мученицу режима. Но от этого какое-то неудобство во всей этой истории, как будто можно судить время. Или вот Пилата – за оскорбление чувств верующих…
Тут же почти по соседству или это только так кажется, вся Елабуга может уместиться в ладошке - бывшее здание Епархиального женского училища, возведенное на средства купцов Стахеевых, ныне Елабужский педагогический университет.
Бурового цвета кирпич, словно дуб моренный. Прочный, основательный. Лестницы чугунные, потолки высокие. На крыше купол домовой церкви. В актовом зале на сцене – алтарь с нишами для икон. Но пусты ниши, как глаза слепой.
Алабуга, Елабуга!
Кажется, стоит только руку протянуть в воду, а вода, как песок сквозь пальцы. И круги на воде.
Уплыла Алабуга, канула в Каму, хвостом махнула. И – нет ее, как и не было.
А только торчит на берегу, будто перст судьбы, башня в Чертовом городище.
Злой ветер, кочевник, хлещет по лицу, словно арапником.
И вглядываясь вдаль, пожирает степь Елабуга, Алабуга раскосыми и жадными очами, булгарскими, татарскими и русскими. И даль светла.
Потому что еще ничего не случилось. И даже мишки в лесу пока еще бесхозные. И утро в сосновом лесу ничье.
Просто утро…
31 августа...
