Писатель Дмитрий Быков здорово свольничал на «Открытом уроке», представляя школьникам «Мастера и Маргариту» как роман-оправдание зла в лице Сталина-Воланда. Действительно, в творческих кругах до сих пор ходит легенда о проклятии, тяготеющем над романом: мол, дух Михайло Афанасьевича раскаялся и стал мешать экранизациям. Страшна история с явлением покойной жены писателя Елены Сергеевны режиссеру Владимиру Наумову: «Климов не будет снимать, вообще никто не будет».
Мастер раскаялся, но в чем?
Вспомним разговор в палате клиники Стравинского:
«У меня нет имени».
Но что такое человек без имени?
Такие понятия, как честь, мораль, вера глубоко личностны. Имя составляет наш образ на расстоянии — вряд ли обрадует вас псевдоним под фальш-аватаркой на запросе в друзья. Наши дела неотделимы от имени. Имя единственное, что останется после нас: «Не жизнь, так хоть честь мою спаси», — умоляет Шарапова Груздев перед лицом как будто неизбежной смерти.
Это правило работает в обе стороны.
Почти тоже самое сказал в свое время Геринг: «У меня нет совести, моя совесть…», — а дальше имя и фамилия супостата, которые нельзя произнести в одном посте с нашим великим литератором.
Человек без имени страшен. Для Мастера Иешуа служит творческим воплощением собственной личности, но это видимость: говоря о своем главном враге, Мастер отрицает заповедь «пусть бросит камень тот, кто сам без греха». Он говорит: «как жаль, что не Латунскому» (отрезали голову). И это не оговорка всердцах.
Латунский собирательный образ предательства, лицемерия, подлости. Как и вся прочая населяющая роман человеко-масса, противна Мастеру: в них нет страсти к познанию и нет любви, и значит, нет талантов, из человеческих инстинктов только те, что служат животным потребностям.
Мастер прежде всего перфекционист, создатель идеального. «Скажите сами, хороши ваши стихи? Вот и не пишите». Идея совершенства прослеживается и в образе рыцаря, обращенного в Фагота-Коровьева за «не совсем хороший» каламбур о свете и тьме. «Не совсем хорош», — сколько тихой обращенной в себя ярости автора в этих словах.
Искусство удел избранных, не можешь быть на вершине, не будь в искусстве вообще — таков Михайло наш Афанасьевич.
Книга всегда появляется в подобных историях. У Мастера это автобиография альтер-эго — творца новой веры и нового порядка, в которой Мастер примеряет на себя образ пророка. У того, чье имя не хочу произносить, «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и коварства» — и это тоже автобиография, он тоже примеряет на себя образ пророка, и очень скоро 600 пасторов, не согласившихся положить его новую «библию» вместо канонической Библии, будут отправлены в Дахау.
И наконец, любовь, которую Мастер находит в толпе, и больше никого не видит и не помнит, — не что иное, как сверхценная идея, всегда воплощенная в женском образе: Свобода на баррикадах, Американская Свобода, Правосудие.
В финале Маргарите приносят голову Берлиоза, убитого, конечно же, не за квартиру — наивно думать, что Воланд, коря москвичей за озабоченность квартирным вопросом, оказался столь мелочен. Директор МАССОЛИТа «виновен» тем, что, будучи умен, не осознал величие предложенных ему новых ценностей. Берлиоз — ритуальная жертва. Бездомный-дурачок отделался домом скорби… и принял новую веру. Бездомному поручено продолжить роман — он идейный последователь. Брошенное Мастером семя упало в благодатную почву.
Подобные мотивы — создания сверхчеловека из быдла — прослеживаются и в «Собачьем сердце»: в поединке Преображенского и Швондера, которые каждый по-своему делают из пса высокоразвитую личность. Швондер пытается социализировать Шарикова (дает работу, пичкает литературой), Преображенский действует насильственными медицинскими методами, разочаровавшись в результате, уничтожает «рабочий материал». Ну чем не Менгеле?
Итак, три компоненты: самоотречение, человек безупречный вместо человек разумный, сверхценная идея. А Воланд — провидение или история, которая и правда иногда творит чудеса, приводя психов и неврастеников к вершинам власти. Роман Михайло Афанасьевича — не послание Сталину. Антиутопия, трагедия несостоявшегося зла, призванного зачистить «всю эту сволочь».
Мастер хороший человек. Но и те люди, которые, устав от безработицы и нищеты, менялись мгновенно, надев коричневую форму — тоже казались хорошими людьми. Обычные бюргеры, учителя, врачи, — ничего садистского, ничего черного не предвиделось в них, но вдруг проявилось. Да вот не вдруг:
«Одно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими… Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою». Это слова другого классика, и тоже нашего — Льва Николаевича.
Все есть в человеке, и толика фашизма тоже, и если не выдавливать фашизм по капле… ладно, а то уйдем в цитаты.
Крепко ненавидел Михайло Афанасьевич маргиналов, вселившихся в квартиры расстрелянных интеллигентов. Так крепко ненавидел, что не хватило сил держать это в себе. Но, тяжело писалось, роман получился заусенчатым, не похожим на другие его произведения. Что-то сопротивлялось в нем. Да и финал, словами Левия Матвея: он не заслуживает света, но покоя.
Мастер на стороне тьмы. Он — часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо.
Слишком смело было бы обвинять главное произведение Михаила Афанасьевича в апологетике фашизма. Скорее всего, наш великий соотечественник прислушивался к сообщениям из Германии и тяготел империи труда, культуры, академического, а не фиктивного искусства, которой виделся ему 3 рейх. (Впрочем, не только ему. ) Освенцим только строится и пока не известен тем, чем он войдет в историю — комбинатом смерти. Война уже идет, но целый год остается до того дня, когда бомбы начнут падать на его страну. После знаменитого пакта Германия кажется если не дружественной, по крайней мере не враждебной.
Ну, а как воплотились булгаковские идеи нравственного воспитания, во что они превратились, Мастер увидел уже с небес — его заставили смотреть, и он не мог отвернуться. Мешал ли его дух экранизациям? Навряд ли. Скорее что-то в людях боролось, как боролось в нем, когда писал роман, в отчаянии и упоении, и прикрывался юмором от подступавшего со всех сторон ужаса того, что хотел выплеснуть на бумагу.
Впрочем, могу предложить вам и другую точку зрения. Правильно ли, что этот роман был написан и получил развитие и жизнь в четырех состоявшихся экранизациях и готовящейся пятой? С точки Мастера да. Психопату, органически не способному состояться в других областях, остается только политика, в которой все его недостатки превращаются в преимущества. Это Воланд отвечает за все, и с этой точки зрения он не абстрактная история, а воля масс.
