Как случилось, что "смолянка" - это для одних синоним утончённости - интеллигентности, для других - восторженности, слезливости и ... глупости? Ведь речь идёт об одном и том же учебном заведении?!
Отгадка простая: Смольный институт - самая престижная школа для девочек, существовал полтора века. И в конце восемнадцатого он был совсем не таким, как в девятнадцатом, а в середине девятнадцатого - не таким, как в начале двадцатого. Это как будто ТРИ совершенно разных школы!
И сегодня нам расскажут о них три "институтки": Глафира Алымова, Елизавета Водовозова и Татьяна Ласунская - Наркович.
Смольный институт в Петербурге - закрытая школа для девочек от шести до восемнадцати лет, была устроена по приказу Екатерины II, и при самом деятельном её участии.
Императрица видела свою задачу в том, чтобы провести в стране "мирную революцию" - насадить просвещение. А поскольку первый педагог для каждого ребёнка - его мать, кратчайшим путём к цели она сочла образование женщин. Институт должен был выпустить "новых людей" - просвещённых и свободных от пороков общества. Это - попытка создания людей будущего.
Не случайно директрисой была назначена честная и деятельная протестантка Софи де ЛяФон: тридцать лет она являла для девочек живой образец порядочности и справедливости. Сознавая, что созданный ею искусственный мир не подготовит к жизни, наставница не упускала возможности выводить девочек в свет - в Летний сад, в театр, да даже просто на улицу. Сама ввела в программу "экономию" - то, что теперь называется домоводством, и честно объяснила девушкам, что придворная карьера и богатство ждут не всех. Учиться надо всему - лишним ничто не будет. Даже физика - предмет, который и в мужских - то школах ещё не был обязательным.
Словесностью занимались не за партой - в Смольном был организован театр, где все роли исполняли девочки.
Может, это и было смешно, но никто ведь из них не помышлял о профессиональной сцене. А умение говорить, двигаться, запоминать любые тексты, "показывать" переживания, которых требует роль - будущим светским, придворным дамам это было необходимо. Репертуар - только классика. Мольер, Вольтер не считались здесь "опасными вольнодумцами": способность мыслить, делать выводы - поощрялась. А высокие образцы литературы оттачивали художественный вкус.
Императрица не ограничивалась посещениями Смольного - девочкам было разрешено писать ей письма. Обо всём, даже и о том, что им представляется пустяками - Екатерина живо интересовалась результатами этого воспитательного эксперимента.
Обо всём этом рассказала в своих воспоминаниях одна из первых выпускниц, Глафира Алымова. Вот она, на портрете:
"Между нами царило согласие: общий приговор полагал конец малейшим ссорам. Обоюдное уважение мы ценили более милостей начальниц, никогда не прибегали к заступничеству старших, не жаловались друг на друга, не клеветали, не сплетничали, потому не было и раздоров между нами. В числе нас были некоторые, отличавшиеся такими качествами, что их слова служили законом для подруг. Вообще большею частию были девушки благонравные и очень мало дурных, и то считались они таковыми вследствие лени, непослушания или упрямства. О пороках же мы и понятия не имели".
Как же случилось, что сто лет спустя Смольный институт существовал как будто по инерции? Судя по воспоминаниям Елизаветы Водовозовой и её современниц, забота о чистоте нравов свелась к фактическому прекращению всякого просвещения - и результат оказался обратным. Не - лгунье в этих стенах просто не выжить. А образование свелось к дрессировке: всем своим видом институтка должна была показывать, что мир её недостоин: она - неземное, небесное создание.
Очевидно, дело в том, что за давностью лет была забыта, выпущена из виду цель, с которой создавался институт: вырастить женщин, способных передать знания новому поколению. Женщинам эта миссия просто не доверялась! Новое поколение училось у гувернёров, в гимназиях, пансионах, университетах, а Смольный остался пережитком прошлого века.
Повесть Водовозовой "На заре жизни" написана почти сто лет спустя - когда Смольный считался лучшей женской школой, возможно, потому, что остальные оказались ещё хуже. И учителя – совершенно равнодушны, и классные дамы – озлобленные неудачницы, а самое невероятное – те обычаи, правила, понятия, которые сформировались в этой наглухо запаянной колбе.
Чего стоит хотя бы такой эпизод: Лиза упала с лестницы и сильно ударилась грудью. Такой удар для девочки чреват серьёзными последствиями – но Лиза не спешит к врачу. Не пойдёт ни за что: врач – мужчина, а показать грудь мужчине – это же… В лазарет она попадёт лишь через три дня – уже без сознания.
- Понимаете ли вы, что ваша пошлая конфузливость едва не стоила вам жизни? – спрашивает врач, и Лиза шепчет, что так поступила бы всякая, кто себя уважает, а она… как ей дальше жить?!
Узнав об этой истории, новый инспектор классов Ушинский не смеётся, а хочет познакомиться с Лизой поближе: такой силе воли надо дать достойное направление!
Елизавета Водовозова станет замечательным педагогом, писательницей, публицистом. Это – благодаря школе, или вопреки? Выйдя за порог Смольного института впервые за восемь лет (!), Елизавета Николаевна полезла в драку с извозчиком: он спросил денег за проезд! Институтка была уверена, что "на извозчике ездит, кто хочет, они казённые"!
А по документам Лизанька была УЖЕ специалистом, учительницей младших классов.
Оторванность от жизни была и бедой, и пороком школы. Ещё не оформилась концепция "двух коридоров", но фактически дворянство уже давало своим детям знания, которые могли пригодиться только в маленьком искусственном мирке "благородного сословия". Но если для мальчика всё же была предусмотрена "послешкольная карьера" военного, учёного или чиновника, то есть недостаток полученных сведений восполняла жизнь, то образование "благородной девицы" считалось оконченным в момент получения аттестата. И неважно, что там в аттестате за оценки - в него никто и никогда не заглянет.
И как же здесь не вспомнить Лидию Чарскую - главную "институтку" нашей литературы? Её "Записки институтки", "Княжна Джаваха", "Люда Власовская" - восторженный гимн этой системе воспитания. Не образования (хотя уроки и учителя в повествовании занимают немалое место), а именно воспитания.
И сейчас считается, что школу любят, в основном, те, кому дома ещё хуже...
Детство Лидии Алексеевны было далеко не благополучно - возможно, поэтому она и сумела оценить защищённую, размеренную, предсказуемую жизнь закрытого учебного заведения. Но главное, что дала ей эта школа - умение жить среди людей, среди равных.
Ведь обычная - типичная институтка - девочка из помещичьей семьи, где ей если не родители, то сам строй жизни внушал мысль о собственной исключительности. И вдруг оказывается, что таких "исключительных" - целая школа... День и ночь они будут вместе на протяжении многих лет. История может начаться с вражды всех со всеми, с драк и слёз, или даже с побега в никуда - а закончится настоящим горем при расставании подруг. Здесь каждая определит свой уровень способностей, ума, силу характера - и непременно найдёт тех, кто ей духовно близок.
А бывшая смолянка, , Татьяна Лассунская - Наркович уверена, что сам по себе институт не хорош и не плох. Что - то вроде инструмента: всё зависит от того, в каких он руках. И место, и систему, милыми или несносными могут сделать только люди.
Её повесть "Парфетки и мовешки" - о первом годе, проведённом в институте. О девятилетних девочках, которым ещё только предстоит научиться разбираться в людях и в себе. А пока это - домашние дети, каждой из которых в "прошлой жизни" не хватало именно общения со сверстниками. Подруг.
Маленькая Ганя Савченко - "естественный человек" - у неё никогда не было необходимости врать, и пока она полагает, что никогда и не придётся. Мама у Гани умерла, отец - офицер, любящий и любимый, почти не бывает дома. Девочка росла на руках у слуг - добрых, верных, но не обременённых знаниями. Читать, впрочем, научили. И ещё молитвам.
Первое впечатление от института ужасно: стригут! Очень коротко! Какой плач стоит, и как молча радуется парикмахер: он эти косички продаст! А потом оказывается, что со стрижкой жить гораздо легче...
Но нельзя привыкнуть к холоду. Перед самодеятельным концертом девочки отогревают руки в горячей воде!
И к полуголоду. Двое чуть не подрались из-за пенки на молоке.
Но о неудобствах - кратко и вскользь. А вот о "вечных дружбах" и "обожаниях" - подробно и со вкусом. Наивно, но не смешно: это - не просто воспитание чувств, а нередко - ошибки, У которых, впрочем, не будет серьёзных последствий: в институте все равны.
Классная дама настаивает на этом: сама себе внушает, что любит равно всех "своих" девочек. Хорошо? Но она сама производит впечатление девочки, совсем не представляющей себе жизни за стенами института. Училась здесь, теперь здесь же и работает. Сорокалетняя девочка. Впрочем, спасибо и за то, что покрывает невинные шалости воспитанниц. Вот например когда они вздумали в полночь "выслеживать привидение" в большом зале.
И никому здесь не пришлось объяснять, что самые интересные люди - самые талантливые. Одна пишет стихи (корявенькие, но другие ведь и так не умеют), другая - рисует. Им и поручено сделать большую открытку - поздравление любимой учительнице. Но открытка пропала - и найдена измятой в мусоре у пятиклассников!
А это всеобщая "нелюбимица" Исаева сделала очередную мелкую пакость. Она умеет не попадаться - но всё равно её давно "вычислили". Зачем ей это? А просто завидует всем - и каждой в отдельности. Находит, чему. Если у них всё хорошо, а у "Исайки" всё плохо - хоть так восстановит равновесие.
Есть в повести ещё одна завистница, совсем не похожая на глупую Исайку. Умная и расчётливая Женя Тишевская. В отличие от всех остальных,она совершенно точно знает, зачем она здесь: найти тех людей (подруг или начальство), кто обеспечит ей послешкольную жизнь. Желательно, роскошную. Родители бедны - и всё, что они смогли - устроить её в институт. Дальше - сама. Ждёшь от Жени если не гадости, то прокола - а нет, ничего не происходит. Она запаслась терпением на все школьные годы - ждёт своего часа.
Так увлекаешься этой развёрнутой картиной девичьего мирка, что только к концу книги спохватываешься: а учёба-то где? Учителя, уроки, оценки, умственные интересы, наконец? Не считать же уроками недолгие беседы с добрым старичком - седеньким священником?
Но при этом есть угроза перевода учениц "малоспособных к умственному труду" в какой - то другой институт "с ремесленным уклоном"! Непонятно - наказание ли это, или просто сортировка по уровню способностей? Может, имеется ввиду "мещанское отделение", где учили и ремёслам?
Ведь выпускницу Смольного ждал теперь не блистательный двор Екатерины, а в лучшем случае - замужество за какой - нибудь "каменной стеной". И она могла только пожалеть о времени и силах, потраченных на "науки".
Неудачницы же становились домашними "мадамами", классными дамами, кастеляншами... Вот им "науки" были необходимы, но возможностей для дальнейшего обучения - никаких. Не положено.
В те годы и сложилось всеобщее убеждение, что девочкам учителя ставят оценки "за просто так" - ведь "их пол - их потолок". Уровень их знаний обществу просто не интересен.
