Как растет тревога к ночи!
Тихо, холодно, темно.
Совесть мучит, жизнь хлопочет.
На луну взглянуть нет мочи
Сквозь морозное окно.
Что-то в мире происходит.
Утром страшно мне раскрыть
Лист газетный. Кто-то хочет
Появиться, кто-то бродит.
Иль — раздумал, может быть?
Мир сотрясает первая мировая война. Петербург. Зимней ночью по спящему городу бредут двое. Они почти ровесники, им около тридцати пяти. Засидевшись в шумной компании, они одновременно вышли в ночь, и поняли, что им в одну сторону. Задержались немного у принадлежавшей провизору Винникову аптеки, невдалеке от канала Пряжки, обсудили то, что читали в детстве. И тут, вдруг, после единственной фразы один собеседник будто в первый раз увидел другого. Так началась эта удивительная дружба Александра Блока и Корнея Чуковского. Когда Корней Иванович в беседе упомянул, что в детстве любил читать Полонского, он вдруг обрёл постоянный пропуск в загадочный Блоковский мир. До дома своего Чуковский не дошёл, Блок потащил его к себе, перечитывать Полонского:
уже на пороге он многозначительно сказал обо мне своей матери, Александре Андреевне:
— Представь себе, любит Полонского!
И видно было, что любовь к Полонскому является для него как бы мерилом людей.
Именно о катастрофе и гибели заговорил он в тот памятный вечер, когда мы сидели за чаем в его маленькой узкой столовой. Говорил он одушевленно, мне хотелось отвечать ему с полною искренностью, но тут присутствовала его мать Александра Андреевна, и это очень стесняло меня, так как я чувствовал, что она относится ко мне настороженно и что я как бы держу перед нею экзамен.
Предчуствие грядущей беды, гибели не оставляло Блока в покое. Оно проникало в его стихи, мысли, беседы. Часто возвращаясь к этой темы в светских беседах он вызывал недоумение. Лишь Чуковский, пристально наблюдающий за Блоком, видел в этом нечто более значительное. Поэтому его описания так точны и наполнены деталями, будто он специально стремился запечатлеть как можно больше картин блоковской жизни.
Самое слово гибель Блок произносил тогда очень подчеркнуто, в его разговорах оно было заметнее всех остальных его слов, и наша беседа за чайным столом мало-помалу свелась к этому предчувствию завтрашней гибели. Было похоже, будто он внезапно узнал, что на всех, кто окружает его, вскоре будет брошена бомба, тогда как эти люди даже не подозревают о ней, по-прежнему веселятся, продают, покупают и лгут.
Корней Иванович думал, анализировал, искал причины такого стремления Блока писать и говорить о гибели.
Может быть причина в детстве?
В те дни под петербургским небом
Живет дворянская семья.
К этой семье и обратил свой взор Корней Иванович, чтобы лучше понять Блока. Поверхностно, всё выглядит хорошо. Обласканный матерью и тётками, любимец семьи Саша Блок рос в ректорском домике своего деда, в любви и внимании.
Рядом с ним мы, все остальные, — подкидыши без предков и уюта. У нас не было подмосковной усадьбы, где под столетними дворянскими липами варилось бесконечное варенье; у нас не было таких локонов, таких дедов и прадедов, такой кучи игрушек, такого белого и статного коня… Блок был последний поэт-дворянин, последний из русских поэтов, кто мог бы украсить свой дом портретами дедов и прадедов.
Даже свадьба его была барская - в старинной усадебной церкви. Когда молодые выходили из церкви их, как помещиков, встречали крестьяне, поднесшие им белых гусей и хлеб-соль.
Но отчего же в своих стихах Блок не писал о благополучии и уюте? Почему в его творчестве всё чаще появляется одинокий, пронизанный ветром человек, стоящий на краю бездны?
Как не бросить все на свете,
Не отчаяться во всем,
Если в гости ходит ветер,
Только дикий черный ветер,
Сотрясающий мой дом?
Что ж ты, ветер,
Стекла гнешь?
Ставни с петель
Дико рвешь?
Неуютно чувствовал себя Блок, даже окружённый уютом. Между фотографиями его жизни и детства и внутренним самоощущением, описанным в стихах, словно пропасть пролегла.
Пустая улица. Один огонь в окне.
Еврей-аптекарь охает во сне.
А перед шкапом с надписью Venena (яд)
Хозяйственно согнув скрипучие колена,
Скелет, до глаз закутанный плащом,
Чего-то ищет, скалясь черным ртом...
Нашел... Но ненароком чем-то звякнул,
И череп повернул... Аптекарь крякнул,
Привстал — и на другой свалился бок...
А гость меж тем — заветный пузырек
Суёт из-под плаща двум женщинам безносым.
На улице, под фонарем белёсым.
Все звуки прекратились. Разве ты не слышишь?
Всмотритесь в фоторафию Блока. Что вы думаете о нем?
Мне часто приходилось читать, что лицо у Блока было неподвижное. Многим оно казалось окаменелым, похожим на маску, но я, вглядываясь в него изо дня в день, не мог не заметить, что, напротив, оно всегда было в сильном, еле уловимом движении. Что-то вечно зыбилось и дрожало возле рта, под глазами, как бы втягивало в себя впечатления. Его спокойствие было кажущимся. Тому, кто долго и любовно всматривался в его лицо, становилось ясно, что это лицо человека чрезмерно впечатлительного, переживающего каждое впечатление, как боль или радость.
Возможно, в этом наблюдении Корнея Ивановича кроется разгадка? Блок выглядит равнодушным и пуленепробиваемым, но на самом деле он был гиперчувствителен. В присутствии людей, что были ему неприятны, на его лицо ложились "смертные тени". Он не мог читать стихи в обществе таких людей, более того, он чувствовал почти физическую боль. Эта чувствительность сделала его недосягаемым, прекрасным поэтом. Но, возможно, именно она несла ему боль и пророчила несвоевременную гибель.
С самого начала 1920 года Блока начал подтачивать необъяснимый недуг. Творческий подъем сменился глубочайшей депрессией. Александр Александрович перестал писать.
«Новых звуков давно не слышно, — говорил он в письме ко мне (Чуковскому.) — Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас… Вслушиваться в эту музыку он умел, как никто. Поистине у него был сейсмографический слух: задолго до войны и революции он уже слышал их музыку.
Эта-то музыка и прекратилась теперь. Во время последней встречи Корней Иванович не узнал Блока, принял за другого человека:
передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно непохожий на Блока. Жесткий, нелюдимый, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому.
Напоследок хочется вспомнить слова Анны Ахматовой:
Он прав – опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
Совершенно иначе звучит Блок в мемуарах его жены, Любови Дмитриевны Менделеевой. Об этом в статье: Почему жена Блока не была счастлива в браке?
Если вас интересует, почему в описании детстве Блока не звучит имя его отца, то это в статье: Отец абъюзер, конец эпохи и первая любовь юного Блока.
Ваши комментарии о связи грядущей революции и душевного состояния Блока вдохновили меня на статью "Легкое дыхание Ивана Бунина". Жду ваших размышлений по теме.
Оставляйте комментарии по теме, если вам нравится канал - подписывайтесь, буду благодарна репостам.
