Буревестник революции уезжал из России дважды. История эмиграций Максима Горького в историческом цикле Алексея Митрофанова.
В Нижнем Новгороде есть музей под названием «Домик Каширина». Убогая калитка, дворик, тесные помещения, низкие потолки — нужно все время нагибаться. Во дворике — производственные помещения. Красильня, маленький амбар, каретник — средства производства старика Каширина. В доме — сени, кухня, комната дедушки, комната бабушки, подклеть. Так себе домик Каширина. Две туристические группы здесь не разойдутся. Даже очень маленькие.
Чем же прославились Василий Васильевич и Акулина Ивановна Каширины? Почему им вдруг музей? Все очень просто. Внуком они прославились. Их внук Алеша Пешков, он же Максим Горький стал самы главным советским писателем, отцом-основателем соцреализма. Именно здесь проходило действие повести «Детство», которую нас заставляли читать в школе. А вот и сундук, на котором спал будущий гений. В комнате бабушки.
Алексей Максимович Пешков (псевдоним — Максим Горький) родился в 1868 году в городе Канавино Нижегородской губернии, а вовсе не в самом Нижнем Новгороде, как, почему-то, принято считать. Отец его, Максим Савватьевич Пешков был столяром, солдатским сыном. Умер он рано, заразившись от сына Алеши чахоткой, и будущего писателя воспитывали дедушка и бабушка по материнской линии.
В детстве и юности о загранице не мечталось. Страсть к перемене мест, однако же, присутствовала. Горький скитался по России. Батрачил, был сторожем на станции Добринка, весовщиком на станции Крутая, рыболовом на Каспие, разгружал суда в порту Ростова-на-Дону. И старался побольше читать. Один из коллег по Ростову, такой же босяк, вспоминал: «В порту кого только не перевидишь. Одни уходят, другие приходят. А Пешкова я запомнил. Он мне в душу запал. Парень он был необычайный, заметный, с большим понятием. Как с работы придет, так и за газету, бумажки какие-то читает».
Дочитался, доскитался до того, что заявился с дружеским визитом к самому Толстому. Правда, тот не принял подозрительного юношу. Жалостливая Софья Андреевна отвела его на кухню, налила теплого кофе, дала ломоть хлеба и, между делом, заметила, что, дескать, много сейчас по Руси ходит темных бездельников, иные и к Льву Николаевичу не стесняются заходить. Алеша притворился, что не принял это на свой счет, наоборот, выразил восхищение наблюдательностью незаурядной женщины. После чего отправился к себе домой, на Волгу. Правда, уже не пешком, а в случайно подвернувшемся товарном вагоне. На вагоне красовалась надпись «Для скота».
Литературная карьера потихоньку складывалась. В 1895 году наш герой уже в Самаре, пишет в «Самарские ведомости» под псевдонимом Иегудиил Хламида. Чуть было не женился на самарской барышне, но помешал ее отец — он категорически отказался выдавать свою любимую дочь «за какую-то хламиду». В результате он таки женился — на эмансипированной и вполне самостоятельной корректорше Екатериной Волжиной.
Зато самарское предание сохранило посещение Алешей тамошней библиотеки. Якобы, все столы были заняты, наш герой с большим трудом нашел свободный стул и сразу же нарвался на замечание некого господина: «Позвольте, милостивый государь, вы сели на мою книгу!». Алеша извинился, встал, а господин расхохотался и уселся на его место. А гардеробщик, чтобы не стащили его грязные калоши, сунул их в карман пешковского пальто.
К тому времени у нашего героя уже имелось несколько написанных художественных произведений. Одно из них — поэму «Песнь старого дуба» — разнес, не оставив камня на камне, сам Владимир Галактионович Короленко.
* * *
Признание пришло в конце девяностых. Вчерашний Иегудиил Хламида вдруг сделался на редкость популярным. «Смоленский вестник» анонсировал его литературный вечер: «Сегодня в зале Дворянского собрания состоится благотворительный литературно-музыкальный вечер, в котором примет участие А. М. Пешков-Горький — самый талантливый и самый интересный из всех беллетристов, вступивших на литературное поприще за последнее десятилетие».
Горький читал «Старуху Изергиль» и «Песнь о Соколе».
Армянский же писатель Аветик Исаакян рассказывал: «Однажды в 1899 году, когда я бродил среди шумной толпы огромного одесского порта, предо мной вдруг остановился оборванный нищий и, протянув руку, сказал: «Помогите, ради Горького». Я впервые услышал имя Горького и подумал: «Видимо, это новый святой». Спрашиваю его: «А кто он?» — «Это первый человек, который пишет о нас, бедняках, правду»».
Сам Савва Морозов в полный голос признавался ему в Тестовском трактире: «Я поклонник ваш… Привлекает меня ваша актуальность. Для нас, русских, особенно важно волевое начало и все, что возбуждает его».
А ивановский юродивый Гриша Босой специально ходил в Нижний Новгород, чтобы пообщаться с писателем.
Да что юродивый — сам Гиляровский, в то время уже знаменитый, матерый газетчик прибыл в Нижний Новгород с визитом. Он писал: «С Алексеем Максимовичем вдвоем мы гуляли ежедневно с утра по городу, по Нижнему базару, среди грузчиков и рабочего народа, с которым так связана была его и моя юность».
Горький с фармакологической точностью нашел свою нишу. Его, можно сказать, любили все. Разве что создатель театрального музея Алексей Бахрушин не особо жаловал: «Ну его. Он какой-то мрачный, неразговорчивый, глядит на все исподлобья».
А дальше — карьера издателя, дружба с революционерами, полная поддержка революции 1905 года, приятельство с Лениным — и первая поездка за границу, в США, по поручению того же Ленина. Горький должен был собрать побольше денег на подготовку революционного переворота.
* * *
Это еще не эммиграция. Это, можно сказать, командировка. Финляндия, Швеция, Германия, Швейцария, Франция и, наконец, Американские Штаты. Кстати, на пароходе, следущим через океан, Горький занимал каюту-люкс с кабинетом (в нем — большой письменный стол), гостиной, ванной и прочими удобствами, которые в те времене не часто встретишь и на суше.
Деньги собирались шустро. Мария Андреева, вторая супруга писателя, вспоминала о нем: «Где бы ни был Алексей Максимович, он обычно становился центром внимания. Он горячо говорил, широко размахивал руками… Двигался он необычайно легко и ловко. Кисти рук, очень красивые, с длинными выразительными пальцами, чертили в воздухе какие-то фигуры и линии, и это придавало его речи особые красочность и убедительность».
А после — обострение легочной болезни (следствие неудачной юношеской попытки самоубийства, стрелял себе в грудь) и долгая — на протяжении семи лет — жизнь на Капри. Это уже ближе к эмиграции, командировкой уж никак не назовешь. Да и поездкой на лечение тоже — слишком уж продолжительным вышло это лечение. Круг общения вполне достойный — Новиков-Прибой, Дзержинский, Коцюбинский. Условия явно получше, чем «домик Каширина» — отдельная вилла «Спинола» над берегом моря, камин, панорамные окна, письменный стол, выполнененый на заказ (с удлинненными ножками, Горький был долговяз) и прочие радости бытия.
Жил открытым домом. Принимал писателей, рабочих, революционеров — итальянских и российских. Играл в доступность — история сохранила его переписку с провинциальным мальчиком Феденькой, юным филателистом, который написал Максиму Горькому на Капри с просьбой прислать тамошних почтовых марок. Горький их и вправду присылал несколько раз, сопровождая посылки короткими тестами: «Посылаю вам, дядя Федя, марки; очень рад буду, если это доставит удовольствие. Будьте здоровы, желаю всяческих успехов. М. Горький, поставщик марок для русских и иных наций мальчиков и девочек».
Впрочем, была еще одна причина, по которой Горький не стремился на родные берега — его революционная деятельность. Но как только в 1913 году, к 300-летию Дома Романовых вышла амнистия, он сразу явился в Россию.
* * *
Он уже признанный пролетарский писатель. Приоритеты расставлены, компромисс невозможен. В 1914 году Горький — главный редактор «Правды» и «Звезды», обе газеты — рупоры большевиков. Появляются повести «Детство» и «В людях», явно направленные против существующего строя.
Наконец-то свершаются две революции 1917 года — февральская и октябрьская. Старые приятели Алексея Максимовича ликуют — наступил их час. Он же неожиданно для всех выступает с «Несвоевременными мыслями», которые публикует в собственной газете «Новая жизнь». Совершенно не стесняясь в выражениях, критикует победивший строй: «В »социалистической» России, «самой свободной стране мира», Сытина посадили в тюрьму, предварительно разрушив его огромное, превосходно налаженное технически дело и разорив старика».
Сытина вскоре выпустили. С Горьким все было сложнее. Он, выражаясь современным языком, становится правозащитником. Критикует власть в недостаточном либерализме, помогает так называемым «бывшим людям», по возможности спасает их от большевистского застенка. Заступается за Гумилева — бесполезно, Гумилев расстрелян. Постепенно расходится с Марией Андреевой — не столько потому, что барышня состарилась, ей уже за полтинник (а технологии моложавости в то время не были такими совершенными, как в наши дни), сколько в силу политических разногласий.
Из созидательного, из того, что получилось — организация издательства «Всемирная литература». Организация Дома Искусств в Санкт-Петербурге (сокращенно ДИСК). ДИСК был делом невиданным: «Трехэтажная квартира Елисеевых, которую предоставили Дому Искусств, была велика и вместительна. В ней было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален; была белоснежная зала, вся в зеркалах и лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником; была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных писательских сборищ. Были комнатушки для прислуги и всякие другие помещения, в которых и расселились писатели». Сюда вселяются Осип Мандельштам, Михаил Зощенко, Ольга Форш, Владислав Ходасевич. Коммуна.
Горький лично ходатайствует, чтобы сюда вселили Александра Грина. Тот ведет себя неподобающе — использует графин для воды в качестве ночной вазы. Будучи уличенным завхозом, виртуозно материт его. Горький лично делает внушение Грину. Тот на всю жизнь записывает Горького в свои враги.
Диктатура революции становится все жестче. То и дело в ЧК забирают писателей. Тучи сгущаются. Пора валить.
* * *
Наступает 1921 год. С разрешения все того же Ленина (он, как ни странно, продолжает симпатизировать Алексею Максимовичу), Горький едет за границу. Поначалу в Германию — все писатели в то время эмигрировали именно в Германию, Впрочем, в случае с нашим героем речь об эмиграции пока не идет. Внешне все это выглядит как повторение дореволюционного американо-итальянского турне. Горький тем временем перемещается в свою любимую Италию. На этот раз в Сорренто. Официальная причина — все тот же легочный процесс. Алексей Максимович, однако же, предельно откровенен: «Разумеется, лечиться можно и в Крыму, и на Кавказе, тем более можно, что в 60 лет от роду не столько лечатся, сколько поддерживают здоровье. Но я живу в Италии не потому только, что здоровье расшатано, а, главным образом, потому, что здесь я могу спокойно работать над моей, вероятно, последней книгой. Дома же я работать бы не мог, а так же, как в 1917 - 1921 годах, занимался бы чем-то другим, но не своим делом — литературой. Я очень благодарен Владимиру Ильичу за то, что он настоял на отъезде моем за границу, здесь я кое-что сделал: написал четыре книги, кончил пятую, пишу шестую. И вот, когда кончу ее, разумеется, поеду домой и буду уже заниматься журналистикой в «Известиях» или в «Правде».
Горький пишет обличительные письма по поводу того, что происходит в СССР. О чрезмерной жестокости революции, о недопустимости насилия над личностью. Горького критикуют Карл Радек, Демьян Бедный и другие деятели, полностью принявшие и одобряющие все, что происходит вокруг них. Казалось бы, все решено. Жизнь и смерть в эммиграции гарантированы. Тем более, что в 1924 году умирает Ленин, его главный покровитель. Горький посылает в Россию венок с надписью «Прощай, друг».
К тому же бедность давно неизвестна Горькому — он, в частности, организует очередное издательство, выпускающее журнал «Беседа».
И вдруг в 1928 году — совершенно неожиданно — Сталин лично приглашает Горького вернуться на родину. А тот — также неожиданно — соглашается. Впрочем, речь пока что не идет об окончательном перемещении в СССР. Горький намерен жить на две страны.
Для Алексея Максимовича подготавливают особняк Рябушинского на Большой Никитской. Горький противится. Пишет своему секретарю: «Приехала Милиция (одна из хороших знакомых писателя - АМ.) и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или Храм Христа на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда».
Но он уже не властен над своей судьбой.
* * *
В мае 1928 года на Белорусский вокзал прибыл поезд с Максимом Горьким. Его встречали как царя. На привокзальной площади собралось несколько тысяч человек. Илья Збарский вспоминал: «На том самом месте, где теперь стоит памятник писателю, на постаменте стоял живой Горький и, утирая слезы, умилялся встречей с Родиной, он все время вещал, какие мы хорошие, как он рад видеть социалистическую Россию и восхищался успехами Советской власти. Почти непрерывно он лил слезы и повторял: «Я не могу говорить», по поводу чего очень скоро родилась острота: Лев Толстой сказал «Не могу молчать», а Максим Горький — «Не могу говорить»».
В конце концов Горького подхватили на руки и понесли.
Он и вправду поселился в доме Рябушинского. Приглашая гостей, говорил поначалу: «Нелепый дом такой, я там живу». Но вскоре привык. Освоился. Писал в дневнике: «Вчера, в саду, разжег большой костер, сидел перед ним и думал: вот так же я тридцать пять лет тому назад разжигал костры на Руси, на опушках лесов, в оврагах, и не было тогда у меня никаких забот, кроме одной, — чтобы костер горел хорошо. Да».
Горькому была уготована участь своего рода писателя-иконы. Он председательствовал на высоких собраниях, принимал у себя дома иностранных делегатов, соотечественников-литераторов и представителей правительства. И те, и другие, и третьи запроста общались здесь друг с другом. В особняке, полностью контролируемом чекистами, это было допустимо и даже полезно. Так было проще контролировать инакомыслее. Случалось, сам Сталин захаживал, запросто.
Горький все так же, как и в юности, ездил по стране. Но уже в другом статусе. К его визитам тщательно готовились, продумывали все до мелочей.
Икона лепилась старательно. В Нижнем Новгороде (кстати, еще при жизни писателя переименованном в город Горький) открывают музей, посвященный ему. Писатель лично присутствует на церемонии открытия. Позволяет себе вольности. Тогдашний директор музея писал: «Алексей Максимович поздоровался со мной, ребятишками, обступившими машину, и, указывая на сидевших с ним секретаря краевого комитета партии Э. К. Прамнэка и других (кто еще был в машине — не помню), улыбаясь, но этак нарочито ворчливо сказал: «Вот они замучили уже меня сегодня. С утра возят по заводам, по городу. Я поеду сейчас отдыхать. А тут со мной, — он кивнул в сторону других машин, — вон внучки Дарья и Марфа приехали, катаются, и еще много народу, так прошу, покажите им дедов музей. А я, извините, поеду». И машина отъехала».
* * *
Горький умер в 1936 году на даче в Горках — предоставили ему и дачу. Он не дожил совсем немного до семидесяти лет. Его последние слова были адресованы медицинской сестре: «А знаешь, я сейчас с Богом спорил. Ух, как спорил!»
Этому босяку удалось дважды побывать в эмиграции, дважды оттуда вернуться, и, что за границей, что на родине, все время пребывать в довольстве и почете. Уникальный, можно сказать, случай. Спор с Богом мог бы получиться очень даже содержательным.
