У класса нашего девятого „Б” особых талантов не было. Мы всегда занимали законное второе место за активным классом „А” в различных школьных спектаклях, конкурсах и соревнованиях. Учились мы все почти одинаково - то три, то пять. По настроению, скажем прямо, учились.
В классе нашем было всего два круглых отличника - Сергей Карпушкин и Нина Аракелян. Если Сергея в классе все любили, не только за то, что он всему классу алгебру и геометрию решал, но и за то, что Серега не был заносчив и спесив, что так часто свойственно круглым отличникам. Карпушкин только литературу не любил, всегда у меня и Аньки Чарыевой на большой перемене спрашивал: „Что конкретно там, расскажите.” Я ему конкретно рассказывала, Анька – в подробностях. Второго нашего круглого отличника, Нину Аракелян, никто не любил. Нина была вечным председателем нашего класса, выслуживалась перед учителями и „подмазывалась”.
Каждый понедельник Нина после уроков устраивала классный час, где зачитывала нам показатели общественной деятельности нашего класса и мы понимали, что показатели у нас совсем плохие и нам никогда не стать общественно-показательным классом.
Подруга моя, с которой я всю свою сознательную школьную жизнь просидела за одной партой, Анька Чарыева, училась еще в музыкалке, прекрасно играла на фоно и лабала на гитаре, до умопомрачнения любила Пола Маккартни и считала, что я – вылитый Джон Леннон и вообще, мы с ней – битлы. Битлз мне не очень нравился, я обожала до дрожи в коленях Моррисона, чем раздражала Аньку, которая называла Джима нытиком. „Вот ноет, какой у него заунывный голос!” Я ругалась с Анькой в пух и прах. Потом Аня приходила ко мне с гитарой и говорила: „Ладно, хочешь я тебе песню спою „Light my fire”? За это я Аню прощала и мы опять были битлами.
В один такой октябрьский понедельник Нина Аракелян, как обычно, устроила классный час после уроков и уведомила нас, что через две недели в актовом зале нашей школы будет проходить конкурс революционной песни, давайте ваши предложения что будем петь. Всем было до фонаря, потому что Нина сама предлагала песню, с чем нам приходилось мириться, потом песню Нина утверждала в каких-то протоколах и мы ее репетировали на уроках пения.
И вдруг, неожиданно, подруга моя Анька, вышла из своей битломании и говорит: „Слушайте, а давайте сделаем постановку о революции в Чили и будем о Викторе Харе петь, я буду на гитаре играть. А потом я спою Маккартни “Please, mister postman”. Весь класс обалдел из-за такой возникшей ниоткуда общественности у Аньки. Нина возмутилась и говорит: „А причем здесь Чили, вообще??? Октябрьская революция, а не Чили! Так что будем „Эх, дороги” петь.”
Аня загрустила, а Карпушкин говорит: „А че, правда, мы каждый год „Дороги” поем? Аня правильно предлагает.” Нина Карпушкина уважала и побаивалась, потому ей пришлось идею поддержать, хотя она грустно заметила, что наша песня совсем не подходит к теме конкурса. Но, Нину уже никто не слушал, потому что у Аньки Чарыевой наступил звездный час.
У Ани, кроме музыкальных способностей, была еще дикая фантазия, и она, Аня, живописно описала всему классу свой вариант сценария.
Наш класс, как сказала Аня, будет социалистами Алиенда в борьбе с Пиночетом. Карпушкина назначат Виктором Харой. Все, по сценарию Аньки, должны встать в полукруг, Карпушкин и Нина посередине. У некоторых “чилийцев” в руках будут плакаты: „Работу!”, „Свободу!”, „Революция!” Нина зачитывает текст о военном перевороте в Чили, потом класс поет:
“На стадионе запел кто-то песню,
Песню свободы и песню протеста.
Пел ее голос свободный и сильный,
Пел о далекой и близкой России.
И заключенные вдруг увидали
Парня с гитарой - Виктора Хара
И его клич "К борьбе и свободе"
Вечно живет в трудовом народе
Встаньте, все люди, встаньте, чилийцы.
Мы еще вам отомстим, кровопийцы.
Mы никогда не падем на колени.
В наших сердцах русский вождь, русский Ленин”.
У Карпушкина будет гитара. Аня сказала, что она ему вторую гитару найдет и играть на ней он не будет, а будто играет. Еще подруга моя настояла, что так как мы все – чилийцы, то выглядеть должны соответствующим образом, а именно петь мы будем в старых рваных джинсах и вообще должны быть безработными и революционными, даже можно грязными и лохматыми. Джинсы были у всех, но ни у кого не было рваных. В основном, мы были за то, чтобы порвать джинсы в разных местах, только Карпушкин сказал, что его точно мать убьет, если он джинсы порвет, у него они одни. Анька смилостивилась над Карпушкиным и разрешила ему быть Виктором Харой в непорванных джинсах. После песни о Харе, по сценарию Чарыевой, класс должен поднять правую руку и, сотрясая кулаком в гневе на Пиночета, проорать „Эль пуэбло униидо хамас сэра венсидо” - три раза и в переводе тоже три раза: „Пока мы едины — мы непобедимы!”
Сразу за гневом, по словам Ани, Карпушкин должен передать гитару мне и я буду Ленноном, а она, конечно же, Маккартни и мы будем петь „mister postman”. Нина заверещала, что все это неправильно, какие Ленноны и Маккартни, причем здесь битлы и революция в Чили? Мне тоже идея Аньки не пришлась по вкусу и я ей сказала: “Tы че, Ань, белены объелась? Не буду я Ленноном, я петь не могу и на гитаре не играю. Какой из меня Леннон?! У меня даже очков нет!” Но, Анька всем заявила, что если ей не дадут „почтальна” спеть, она вообще больше ни на одном концерте на гитаре играть не будет! Нина сказала, что нам даже второго места не видать, как своих ушей. Я дернула Аньку за школьный фартук и сказала: „Аня, я не буду Ленноном!” Аня умоляющее на меня: „Я тебе очки найду, не переживай.” Одним словом, все поняли, что у Аньки Чарыевой окончательно снесло крышу, но уже было поздно и уборщица нашей школы несколько раз открывала дверь, чтобы полы помыть и потому все решили, что, мол, ладно пусть Анька сама все организовывает и Нина сказала, что во всем подруга моя и будет виновата, если что.
Две недели Аня Чарыева после уроков тащила нас в актовый зал и мы до одури репетировали революцию в Чили. Аня была злым режиссером и сценаристом, постоянно чем-то была недовольна. Но, так как нам осточертело из года в год петь „дороги”, мы терпели. Я порвала свои джинсы под коленями, чем вызвала негодование у бабочки: „Ты чего вредительством занимаешься? Ишь, конкурс у нее!”. Отец мой болгарский, добрейшей души человек, сказал: „Что поделаешь, ладно уж” и я убежала на конкурс.
Наш выход запомнился всем. Мы были лохматыми, в меру грязными, безработными чилийцами. Карпушкин в непорванных джинсах и с гитарой. Волосы Сереги были тщательно натерты копировальной черной бумагой, так как Анька сказала: “Раз джинсы зажал, то будешь как панк.” Я надела очки, в которых ни черта не видела: ни зрителей своей родной школы, ни раздолбанную гитару с наклейками города Праги, неизвестно откуда доставленную Анькой для нашей „революционной” постановки. После трехкратного крика „Пока мы едины — мы непобедимы!” Аня пела „почтальона” битлов и в конце песни упала на колени. Потом мне уже сказали, что Нина со злостью на Аньку смотрела, но я этого не видела из-за очков Леннона.
Когда закончилось наше выступление на несколько секунд в актовом зале школы наступила гробовая тишина в рядах зрителей и за столом комиссии, в состав которой входили учительница по пению, комсорг школы, завуч и директор школы Валентина Регатовна Тохтамышева. Мы, возбужденные своей революционностью, замерли. Тохтамыш встала, хлопнула в ладоши и сказала :”Молодцы!” Весь зал разразился бурными и, как говорится, продолжительными аплодисментами. Аня была счастлива, а наш класс - лохматые и безработные чилийцы заняли первое место по решению комиссии.
Потом меня в школе прозвали Ленноном, хоть я и сопротивлялась.
Цикл “Ашхабад forever”.
Бургас, Болгария.
