Жрец – сегван по имени Хономер – пришёл в сопровождении Волка, которому было поручено водить его по пещерам. Серый Пёс не сразу заметил их, потому что перед ним шествовали вереницы чёрно-багровых теней, торжественно низвергавшиеся в мерцающую чёрно-багровую бездну. Волк ткнул его черенком копья, и раб медленно повернул голову.
Все почему-то уверены, будто жрецы – это непременно седобородые старцы с глазами, в которых тлеет нездешнее пламя. Ну, с пламенем всё было в порядке, но Хономер оказался на удивление молод. Старше Серого Пса, но заметно моложе несчастного Тиргея, не достигшего аррантского возраста зрелости. Тем не менее двуцветное одеяние Ученика (половина алая, половина зелёная – в память о Путях божественных Братьев) отливало яркими красками: признак немалого сана. Он внимательно посмотрел на раба… Того ослепил близко поднесённый факел, и он устало опустил веки. Жрецу показалось, будто возле покрытого струпьями плеча шевельнулись лохмотья, и оттуда на миг выглянули два крохотных светящихся глаза. Впрочем, это, скорее всего, блеснули при огне осколки руды…
– Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах! – раздельно проговорил Хономер.
Волк предупреждал его, что полумёртвый каторжник был диким язычником. Серый Пёс действительно довольно долго молчал. Но потом всё же ответил:
– И Отец Их, Предвечный и Нерождённый…
Он хорошо помнил, как приветствовали друг друга Ученики Близнецов. Старик, долго живший в доме рода, всегда радовался, когда веннские дети здоровались с ним словами его веры…
Волк молча стоял за спиной Хономера, похлопывая свёрнутым кнутом по ладони.
– Нет Богов, кроме Близнецов и Отца Их, Предвечного и Нерождённого! – провозгласил жрец.
Много лет спустя Серый Пёс с неохотой и стыдом вспоминал охватившее его искушение и миг колебания, который – из песни слова не выкинешь – всё-таки был. Сказать, что свобода и жизнь властно манили его, – значит ничего не сказать. У него было дело, которое он обязательно должен был сделать, прежде чем умереть. Долг, который следовало непременно отдать.
Ради этого стоило пойти на обман. Да какой там обман – всего-то вытолкнуть из себя два слова неправды. И кто осудил бы его за такую неправду?..
«Нет».
– Я молюсь своим Богам… – выговорил он медленно. И тяжело закашлялся, уткнувшись лицом в пол. Страшный рудничный кашель, сжёгший Мхабра, Тиргея и тысячи других, наконец-то достал и его.
– Догнивай же в мерзости, ничтожный язычник! – Ладонь жреца вычертила между ними в воздухе священное знамя – Разделённый Круг. Надсмотрщики видели, как, освобождая единоверцев, брат Хономер сам промывал гнусные нарывы и перевязывал раны. Но от язычника он отошёл, брезгливо подхватив полы двуцветного одеяния. Волк молча удалился следом за ним.
Первые несколько месяцев Гвалиору казалось, что год, назначенный Церагатом, не истечёт никогда. Над ним подтрунивали, без конца измеряя оставшийся срок то в кружках пива, не выпитых нардарцем, то в непотребных девках, которых он мог бы купить на свой так глупо упущенный заработок. Гвалиор от этих насмешек поначалу зверел, потом заставил себя хохотать вместе с другими, и острословам очень скоро стало неинтересно его поддевать. Седмицы, как по волшебству, сразу побежали быстрее. Когда однажды он спохватился – оказалось, что год истёк накануне.
И в тот же день всё кончилось. Действительно – ВСЁ.
Причём далеко не так, как он себе представлял.
…Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Косматая, позвякивающая кандалами толпа…
Вереницу рабов вели через подземный зал с высокими белёсыми стенами, тот, где когда-то трудился Горбатый Рудокоп и была святая площадка. Гвалиор очень не любил, когда ему приходилось сопровождать невольников через эту пещеру, но, как выразились бы у него дома, «судьба придёт – под лавкой найдёт». По краю площадки, забавляясь послушно вьющимся кнутом, прохаживался надсмотрщик по прозвищу Волк.
– Эй, крысоеды! – крикнул он с вызовом. – Ну что, хочет кто-нибудь на свободу?
– Скажите этому посрамлению его рода… – сейчас же отозвался из глубины толпы низкий, сдавленный голос. – Я!!!
У Гвалиора похолодело на сердце. «Я не смог уберечь Тиргея. А теперь потеряю ещё и тебя… Священный Огонь! За что?..»
Говорил молодой раб, которого считали необыкновенно опасным и всё время держали на одиночных работах, да притом в укороченных кандалах, чтобы не мог ни замахнуться, ни как следует шагнуть. Он и теперь, в первый раз за полгода, шёл в общей веренице только потому, что его переводили в новый забой.
А на плече у него сидела большая летучая мышь. С крылом, некогда разорванным ударом кнута.
– Ты? – с притворным удивлением сказал невольнику Волк. – Давненько я тебя не видал! Стало быть, ещё не подох?
Серый Пёс ничего ему не ответил, потому что обычай его народа не велел разговаривать с врагом, которого собираешься убивать, а Гвалиор неожиданно рассмотрел на другой стороне площадки стоявшего там Церагата. Старший назиратель чему-то слегка улыбался – удовлетворённо, уверенно. Тогда окончательно похолодевший нардарец понял, что появление Волка и вызов, брошенный им в толпу, – всё это было далеко не случайно. И далеко не случайно произошло именно сегодня. На другой день по окончании оговорённого срока…
Церагат держал слово, данное свободному. Но держал присущим лишь ему способом…
Между тем поединок обещал стать достопамятным зрелищем. Оба были веннами, а венны славились как неукротимые воины, даже и с голыми руками способные натворить дел. Кое-кто знал, что этих двоих в своё время привёз на рудник один и тот же торговец рабами, Ксоо Тарким, и поначалу они очень дружили. Потом, правда, их пути разошлись… Семь лет спустя в круге факельного света стояло двое врагов. Двое молодых мужчин, оба невольники. Серый Пёс, год тому назад замученный насмерть и всё-таки выживший. И Волк, его палач…
Пугливо косившийся работник расковал Серого Пса. Сначала он освободил ему ноги, потом потянулся к ошейнику, но тут же, вскрикнув, отдёрнул руку: Нелетучий Мыш цапнул его за палец острыми, как иголки, зубами. Из толпы рабов послышался злорадный хохот и замечания сразу на нескольких языках:
– Пониже, пониже его укуси, маленький мститель…
– Нас калёным клеймом метил, а сам визжит, как недорезанный поросёнок!..
И кто-то уже подначивал:
– Покажи ему, Серый Пёс, покажи…
Но Серый Пёс не стал обращать внимания на такую мелочь, как рудничный холуй, по ошибке именовавшийся кузнецом. Он накрыл ладонью злобно шипевшего Мыша, и работник снял с него ошейник, а потом, в самую последнюю очередь, освободил руки. И скорее убрался в сторонку, обсасывая прокушенный палец. Серый Пёс повёл плечами, заново пробуя собственное тело, отвыкшее от свободных движений. И шагнул вперёд. Волк ждал его, держа в правой руке верный кнут, а в левой – длинный кинжал с острым лезвием, плавно сбегавшим от рукояти к гранёному, как шило, острию. И тем и другим оружием Волк владел очень, очень неплохо. В чём неоднократно убеждались и каторжники, и другие надсмотрщики, все, у кого хватало дерзости или глупости с ним повздорить.
– Ну? – сказал он, пошевеливая кнутом. – Иди сюда.
Он был сыт и силён, этот Волк. Сыт, силён, ловок и уверен в себе. Серый Пёс стоял перед ним, немного пригнувшись, и не сводил с него взгляда. «Не смотри на руку противника, – когда-то поучал его Мхабр, вождь сехаба. – Это всего лишь часть, зависящая от целого. Не смотри ему и в глаза: они могут завлечь тебя и обмануть. Направь свой взгляд на Средоточие, где рождается и умирает любое движение…»
Толпа кандальников замерла. Было слышно, как где-то в углу капала с потолка сочащаяся вода.
Все ждали: вот сейчас кнут Волка метнётся лоснящимся извивом, словно охотящаяся гадюка, резанёт соперника по глазам… Вышло иначе. Волк стремительно подался вперёд, выбрасывая перед собой руку с кинжалом, нацеленным рабу в живот.
Тот мгновенно отшатнулся назад, уходя от неминуемой смерти.
Толпа глухо загудела, заволновалась. Притиснутые к дальней стене карабкались на выступы камня. Кто-то пытался опереться на чужое плечо, кто-то упал, нещадно ругаясь. Почему-то каждому хотелось воочию узреть этот бой, о котором, действительно, потом сложили легенды.
Двое противников снова неподвижно стояли лицом к лицу, и теперь уже мало кто сомневался, что Волк пустит в ход кнут. И опять вышло иначе. Волк ещё раз попытался достать Серого Пса кинжалом, рассчитывая, наверное, что тот не ждал повторения удара.
Раб снова умудрился отпрянуть и сохранить себе жизнь, но выпад оказался наполовину обманным: кнут всё-таки устремился вперёд. Он с шипением пролетел над самым полом, целя обвить ногу Серого Пса и, лишив подвижности, подставить его под удар клинка. Раб с большим трудом, но всё же успел перепрыгнуть через змеившийся хвост. Волк, однако, отчасти добился своего. Лёгкое движение локтя, и кнут в своём возвратном движении взвился с пола, сорвав кожу с плеча раба. Серый Пёс, как позже говорили, не переменился в лице. Вместо него охнула толпа.
– Иди сюда! – выругавшись, сказал Волк. – Твоя мать была кошкой, не чуравшейся кобелей!
Тень Мал-Нахты предостерегающе воздела бесплотные руки… Но Серый Пёс ничем не показал, что слышал эти слова. Он давно отучил себя попадаться на такие вот крючки. Нет уж. Он ещё схватится с Волком грудь на грудь, но сделает это по-своему и тогда, когда сам сочтёт нужным. А вовсе не по прихоти надсмотрщика. И если он погибнет, это будет смерть, достойная свободного человека. Бойца…
Кнут Волка всё же свистнул верхом, метя по лицу, но Серый Пёс вскинул руку, и плетёный ремень, рассекая кожу, намотался ему на предплечье. Теперь противники были намертво связаны, потому что выпускать кнут Волк не собирался. Лезвие кинжала поплыло вперёд, рассекая густой спёртый воздух. Рыжие отсветы факелов стекали с него, точно жидкий огонь. Гранёное остриё неотвратимо летело в грудь Серому Псу, как раз в дыру лохмотьев, туда, где под немытой кожей и напряжёнными струнами мышц отчётливо проглядывали рёбра. Правая ладонь раба пошла вверх и в сторону, наперехват, успевая, успевая поймать и до костного треска сдавить жилистое запястье надсмотрщика…
И в это время гораздо более опытный Волк пнул его ногой. Серый Пёс мало что мог противопоставить сноровистому Волку, кроме звериной силы и такой же звериной решимости умереть, но перед этим убить. Неожиданный удар пришёлся в живот и согнул тело пополам, и кинжал с отвратительным хрустом вошёл точно туда, куда направлял его Волк, и Серый Пёс понял, что умирает, и это было воистину так: когда он попытался вздохнуть, изо рта потекла кровь. Однако он был ещё жив. И пока он был жив…
Волк поздно понял, что на погибель себе подобрался слишком близко к умирающему рабу. Торжествуя победу, он не отскочил сразу, думая вколотить кинжал до крестовины, и эта ошибка стоила ему сперва зрения, а через миг – и жизни. Рука Серого Пса, дёрнувшаяся было к пробитому боку, вдруг выстрелила вперёд, и растопыренные пальцы, летевшие, точно железные гвозди, прямо в глаза, стали самым последним, что Волку суждено было в этой жизни увидеть. Волк успел жутко закричать и вскинуть ладони к лицу, но тем самым он только помог Серому Псу поднять вторую руку, ибо кнут, надетый на запястье кожаной петлёй-паворозом, по-прежнему связывал поединщиков, словно нерасторжимая пуповина. Серый Пёс взял Волка за горло и выдавил из него жизнь. Мёртвый Волк бесформенной кучей осел на щербатый каменный пол, и только тогда с левой руки победителя сбежали петли кнута, оставив после себя сочащуюся красной кровью спираль.
– ВОЛКОДАВ!.. – не своим голосом завопил из глубины толпы кто-то, смекнувший, как называют большого серого пса, способного управиться с волком. А из боковых тоннелей, тесня бушующих каторжан, бежали надсмотрщики: небывалый исход поединка запросто мог привести к бунту.
Отгороженный от недавних собратьев плотной стеной обтянутых ржавыми кольчугами спин, Волкодав ещё стоял на ногах, упрямо отказываясь падать, хотя по всем законам ему давно полагалось бы упасть и испустить дух. Он зажимал рану ладонями, и между пальцев прорывались липкие пузыри. Он твёрдо знал, что у него хватит сил добрести до ворот, ведущих к свободе, – где бы они ни находились, эти ворота…
…Старший назиратель Церагат не сразу сумел оторвать взгляд от изуродованного тела Волка, своего любимца. Его лучший цепной зверь лежал безнадёжно мёртвый, и жизнь его была отнята – кем же? Рабом, воплощавшим в себе всё то, что Церагат в рабах ненавидел. Этот парень однажды разрушил легенду, доброе столетие питавшее надеждой каторжников Самоцветных гор. Разрушил – но, оказывается, только затем, чтобы на смену развенчанной легенде прямо на глазах у людей породить новую…
И на сей раз – доподлинную…
Подобного Церагат допустить не желал и не мог.
Никакой свободы этот Серый Пёс, уже наречённый, словно в особую насмешку над ним, Церагатом, прозванием Волкодава, получить не должен. И не получит! Глотку ему перерезать – и в отвал!.. Бессмысленный обычай поединков, неизвестно какими недоумками заведённый, всё равно уже давно пора прекратить. А если надсмотрщикам станет скучно, пусть дерутся между собой. Или рабов одного с другим стравливают… И «святую» площадку – завалить камнями немедля…
Он уже открывал рот для приказа, но его опередили.
– Не делай этого, Церагат, – прошипел ему в ухо Гвалиор. – Во имя справедливого меча первого Лаура – не делай!
В голосе нардарца звучало некое особенное веселье – бесшабашное, удалое… и, как старший назиратель по опыту знал, куда более опасное, чем хрипло выкрикнутые угрозы. Это веселье, обычно не свойственное Гвалиору, мигом заставило Церагата напрячься и замереть. И… Он в том не поклялся бы, но ему померещилось едва ощутимое сквозь одежду прикосновение к пояснице остро отточенного клинка. Каждый надсмотрщик, Гвалиор в том числе, носил длинный кинжал. Тяжёлый кинжал, оружие, вовсе не предназначенное для тайного извлечения из ножен…
В отличие от боевого ножа, носимого на предплечье. Ножа с лезвием всего в пядь – укрывай хоть в рукаве, если охота. Пяди железа, всаженной сзади, с лихвой хватит, чтобы мгновенно оборвать жизнь…
Церагат закрыл рот, так и не произнеся ни звука. И остался молча смотреть, как уходил прочь Серый Пёс по прозвищу Волкодав.
* * *
…Венн плохо помнил, как его вели каменными коридорами штреков. Сознание меркло, многолетняя привычка брала своё, и ноги переступали короткими шажками, ровно по мерке снятых с них кандалов. Постепенно делалось холоднее: то ли оттого, что приближалась поверхность, выстуженная вечным морозом, то ли из-за крови, которая с каждым толчком сердца уходила из тела и чёрными кляксами отмечала его путь. Почти всюду эти кляксы мигом исчезнут под сотнями тяжело шаркающих ног, – эка невидаль, кровь на рудничных камнях! – но кое-где пятна сохранятся, и рабы станут показывать их друг другу и особенно новичкам, убеждая, что легенда о завоевавшем свободу – не вымысел…
А пока Волкодав просто шёл, поддерживаемый неведомо какой силой, и вся воля уходила только на то, чтобы сделать ещё один шажок и не упасть. Перед ним проплывали мутные пятна каких-то лиц, но он не мог даже присмотреться как следует, не то что узнать. Шаг. Держись, Волкодав. Держись, не умирай. И ещё шаг. И ещё…
Мелькнула дремучая борода распорядителя Шаркута, с которым, сидя на лошади, беседовал купец Ксоо Тарким.
– Это – самый дешёвый раб, – небрежно кивнул торговец на Волкодава. – Никакого толку с него не будет, помяни моё слово.
Шаркут согласно кивнул.
– Эти венны, они все такие. В жизни своей не встречал более тупой и злобной скотины…
– Я думал, не найдётся способных выйти отсюда, – перебил Шаркута седобородый горшечник. – Я ошибался. Меня звали Кернгорм…
Из-за его спины вышел Каттай. Он взял Волкодава за руку и несколько шагов шёл с ним рядом, поддерживая и ведя. Он сказал:
– Я хотел выкупить маму… Расскажешь ей, хорошо?
Отодвинув чьи-то ноги, по обыкновению на четвереньках высунулся калека Динарк.
– Ты о чём себе думаешь?.. – напустился он на венна. – Ты куда это собрался? А мы как же тут без тебя?..
– Отстань от парня, старый ворчун, – утихомирил халисунца чернокожий Мхабр. Подпёр Волкодава крепким плечом… и тот с изумлением обнаружил, что вождь сехаба одного с ним роста. Как так? Раньше Мхабр всегда был для него великаном… – А вот драться как следует ты по-прежнему не умеешь, – пожурил венна мономатанец. – Объяснял я тебе, объяснял… Кто же так от ножа отбивается?.. Ну ничего. Выучишься ещё.
– Обязательно выучится, – кивнул маленький Аргила, появившийся с другой стороны. Странно, но его замызганная ладошка источала не меньшую силу, чем ручища могучего Мхабра: – Я жил на острове Старой Яблони… Ты не забудешь?
– Не забуду… – пообещал им Волкодав. – Ничего не забуду…
Почему все они так уверенно говорили о его будущем, когда он умирал?..
Аргилу сменил Тиргей, облачённый в белую льняную рубашку и сандалии на тонких ремнях. Венн стал ждать, что тот ему скажет, но аррант не сказал ничего. Только одобрительно кивал головой в рыжем золоте завитков – словно благословлял…
Перед самыми воротами, когда уже и Тиргей оставил его, Волкодав оглянулся через плечо.
За ним шёл Волк.
Совсем другой Волк, не тот, чью зверски ощеренную рожу он видел перед собой в поединке. У Волка, не ставшего надсмотрщиком в отпущенные ему девятнадцать, было чистое лицо хорошего и озорного веннского парня.
– Спасибо, – шепнул этот парень и отступил назад, в темноту.
Ворота начали открываться.
…И ударил огромный, невыносимый свет, яростно паливший даже сквозь мгновенно захлопнувшиеся веки. Это горело беспощадно-сизое горное солнце, повисшее в фиолетовом небе перед самым устьем пещеры. Протяни руку – и окунёшься в огонь. Волкодав услышал, как закричал от ужаса Нелетучий Мыш, чудом уцелевший во время поединка. Потом раздался голос вроде человеческого, сказавший:
– Вот тебе твоя свобода. Ступай.
Резкий мороз на какое-то время подстегнул отуманенный болью разум, и Волкодав попробовал оглядеться, плотно сощурив исходящие слезами, напрочь отвыкшие от дневного света глаза. Прямо перед ним голубел на солнце горб ледника, сжатый с двух сторон отвесными скалами ущелья. Волкодав ступил на снег и пошёл, отчётливо сознавая, что в спину ему смотрят рабы, занятые в отвалах и на подъездных трактах. Они должны запомнить и рассказать остальным, что он УШЁЛ. Наверное, он упадёт и умрёт за первой же скалой. Но пусть они запомнят, что он УШЁЛ на свободу. УШЁЛ САМ…
Ему сказочно повезло: он не сорвался ни в одну из трещин и не замёрз, переломав ноги, в хрустальной, пронизанной солнечными отсветами гробнице. Боги, которых он не захотел предать, хранили его. Он уходил всё дальше и выше, время от времени чуть приоткрывая слепнущие глаза, чтобы видеть, как постепенно придвигается исполинский, чёрный против солнца утёс. За ним его уже не смогут разглядеть с рудничных отвалов. За ним он должен будет неминуемо свалиться и умереть. Но не прежде. Ни в коем случае не прежде… «Истовик-камень!.. – осенило вдруг венна. – Так вот ты какой…» Чёрные, обросшие льдом камни приближались мучительно медленно. Солнце напоролось на острую вершину скалы и замерло там. Волкодаву казалось – он уходил прямо в этот огромный свет, чтобы без остатка в нём раствориться. Тиргей говорил, к Истовику-камню человек может идти всю свою жизнь… чтобы никогда его не достигнуть… Волкодав шёл целую вечность, и жизни в нём оставалось всё меньше.
Потом с отвалов увидели, как чёрная точка, ползшая через горб ледника, поравнялась и слилась со скалой. Хватаясь за выступы камня, Волкодав завернул за утёс, и больше никто уже ничего не мог различить вдалеке.
Осталась лишь цепочка алых следов, упрямо пролёгшая вверх и вперёд по иссиня-белому горному снегу.
Кому-то показалось, будто из-за гольца на другой стороне перевала к утёсу скользнули две большие крылатые тени… Но из-за слишком яркого света никто не брался утверждать наверняка.
