Суровый стиль, вопреки внешней прямолинейности, оказался куда как более сложен, чем изощрённый сталинский Grand Maniere, ибо создавался в расчёте на интеллектуалов. А сталинское искусство было понятно любому и каждому. Как писал Владимир Паперный о сталинской эстетике: «...Не исключено, что это те самые формы, поразившие в детстве крестьян, заполнивших в 30-х годах Москву...» Изысканная понятность барской усадьбы, а-ля версальского парка, господских портретов. А после Сталина?
Несмотря на склонность к брутальным формам и столь же неизящной тематике, во всём этом прослеживалась реабилитация «Бубнового валета», сезаннизма, фовизма, и прочих «-измов», отменённых за ненадобностью во времена имперской ампиро-барочности. Популярным сделалось и подражание западным корифеям, вроде Ренато Гуттузо и Рокуэлла Кента. Именно поэтому юные художники — дети Оттепели — часто встречали непонимание у пожилых искусствоведов-критиков.
«Можно ли такими красками и подобными штрихами писать наш ликующий Братск и жизнеутверждающую Ангару?» - примерно в такой тональности вопрошали мэтры публицистики, которых фраппировали небрито-серые лица бетонщиков, путеукладчиков, лесорубов. Нефтяники Каспия, которых без устали живописал Таир Салахов, плотогоны Николая Андронова и строители Братска - от Виктора Попкова — это как в той знаковой песне: «С нас почти исторический пишут портрет, / Только это, друзья, суета».
Суета и помпа — раздражали; искалась неприкрашенная бытность. Это стало частью общей моды на мнимую, нарочитую простоту. Суровый стиль заявил о себе на волне борьбы с украшательством и архитектурно-художественными излишествами. Откуда-то вдруг явились циничные и ранимые аксёновские мальчики — с иронией, жёстким ритмом и ветром в головах, с каким-то маниакальным желанием «не говорить красиво».
Интеллектуалы сталинской закваски вещали высоким штилем, будто бы ощущая генетическую связь с аристократией XVIII-XIX веков; новые же физики-лирики изъяснялись на странном языке, именуя своего любимого автора - «стариком Хэмом»; и чем сложнее считался предмет разговора, тем с большей простотой о нём полагалось «трепаться». Главным врагом оказалось даже не мещанство (хотя, и оно — тоже), а - пафос...
Идти в космическое грядущее, волоча за собой бархатные шлейфы Большого Стиля, оказалось попросту невозможно. Обращённая к застывшей Вечности (если следовать терминологии Владимира Паперного) художественность 1930-х — начала 1950-х годов уступала место подвижной, современной эстетике Оттепели. Таяние и ледоход, порывы холодного ветра, разрушение шаблонов.
Отчётливое и яростное презрение к любой красивости, точнее — создание очередного канона. Расставание с лепниной — в том числе словесной. В кинофильме «Взрослые дети» (1961) молоденький архитектор с раздражением выдаёт, что ему чужд стариковский вкус: абажурчики с бахромой, танец падепатинер и особенно - вазы с русалками. Новая красота обязана быть не очевидной, минималистской и где-то даже примитивной...
Зина Корзина (с)