Недавно одна журналистка «Пароход Онлайн» спросила у нашего редактора:
— Как ты думаешь, не слишком ли много стало церкви в нашей общественной жизни?
Александр ответил: считаю, мол, что многовато.
Тем не менее, наша очередная «Кают-компания» — об иеромонахе Григории Побожине. Лингвист по образованию, максималист и маргинал с панк-рокерством в анамнезе — лишь часть эпитетов, которые к нему применимы.
Церкви-то, может, и много — в школах, университетах, СМИ — но таких, как Побожин, мало в самой церкви. Это ли не повод узнать его поближе?...
***
— А что вы делаете в свободное от служения время?
— Как что? — широко улыбается иеромонах Григорий. — Дома сижу!..
И мы идем домой. В келью.
В корпусах, населенных монахами Юрьева монастыря, – никакого церковного гламура, ставшего уже привычным последние годы. Заплатанные окна, лестница, крашенная масляной краской, облупившиеся стены…
«Православным это не понравится»
По собственному признанию, келью он покидает редко. В жилище отца Григория – книги, компьютер, исписанная магнитная доска и кошка.
— Что вы на ней пишете? – спрашиваю, кивая на доску.
— Так это сериалы. Название, а рядом – какой по счету сейчас сезон и номер серии. Вот этот сериал про ЛГБТ, например. Напишешь об этом, православным не понравится, — смеется отец Григорий.
— Сейчас православным много чего не нравится, — говорю.
— Ага, — кивает иеромонах. — Ты про чувства верующих, которые всё «оскорбляются»?
— Да. А между тем Иисус только тем и занимался, что оскорблял чувства верующих, — замечаю я, припоминая: на протяжении всего Нового Завета Христос вел себя нелюбезно по отношению к иудеям.
— Это ужасная формулировка и ужасный закон, — говорит отец Григорий. — На деле выясняется, что чувства верующих появляются у людей, которые к вере имеют весьма опосредованное отношение. Совершеннейшая глупость.
Решаюсь задать, в общем, провокационный вопрос:
— Может быть, советские гонения на церковь влияли на нее не только разрушительно?.. Возможно, тогда в религиозной жизни было больше настоящего? Люди порой жертвовали своим жизненным укладом, карьерой, потому что встретили Христа…
— У гонений на церковь был определенный оздоровительный эффект, — соглашается отец Григорий. — Случайные люди отламывались. То и дело я сейчас встречаю людей пенсионного возраста, которые говорят, мол, я в церковь только сейчас начал ходить – в советское время же нельзя было… Я говорю на это – позвольте, ну как это нельзя? Вы просто не хотели ничем жертвовать. С другой стороны, советское время дало нам поколения тех, кто вообще не имеет представления о церкви. И сейчас эти «подранки духовной войны» совершенно не знают, что им в церкви делать. Вот, например. Ходит одна женщина в храм. Лет десять уже. Все мы знаем ее по имени-отчеству, в курсе её бед и проблем… И тут она мне говорит: «Батюшка! А можно мне уже начать читать Евангелие?». Я взорвался даже: «Как?! Ну как?! Вы десять лет в церкви, десять лет типа православная! С Евангелия начинается духовная жизнь! Нагорная проповедь – это твое руководство к действию!». А оказывается, ей в начале ее духовного пути «одна женщина» сказала, что читать Евангелие – «еще рано». Все время чего-то боятся.
— Чего они боятся?
— Это для меня загадка! Ну, наверное, что они сделают что-то не так, и их покарает «грозный бог». Искусственный бог, сформированный в их сознании.
«У меня другая вера»
Формировать в сознании своего Бога отец Григорий – тогда еще 18-летний Сева – начал на заре девяностых. Эту эпоху с некоторых пор нам велят считать проклятым лихолетьем. Причем именно те, кто взывает к морали, нравственности и памяти о своих корнях. Вероятно, они забыли: религиозное возрождение началось как раз тогда.
Наверное, если панкующему восемнадцатилетнему студенту-лингвисту, сыну советских интеллигентов, весьма индифферентных к религии, тогда сказали бы, что в будущем он примет монашеский постриг, вряд ли бы он поверил. Тем не менее, присущий юному возрасту поиск смысла как-то под Новый год привел его в церковь.
— В церкви в 90-е оказались люди, которые не принадлежали к священническому сословию, — говорит отец Григорий. — Есть большие плюсы, в том, что дети священников продолжают традицию — прежде всего, это преемственность. Но в том числе именно она привела Россию к 1917 году. Это было обыденностью: «Я родился в семье священника, значит, буду священником». Ни о какой встрече человека с Христом речь не шла, вплоть до того, что оказывалось иногда, что священник мог быть, собственно, неверующим.
А в 90-е в церковь пришли люди, которые жаждали чего-то настоящего. Чего — даже иногда сформулировать не могли. Кто-то ушел из церкви, кто-то, как я остался, зацепился.
Сейчас такого прорыва, как в 90-е, уже нет. В основном, люди просто нашли себе в церкви теплую нишу, им в церкви или около церкви удобно. Они задают тон и создается видимость, что они и есть – православные. Ничего не хотят узнавать ни о Христе, ни о вере, ни о церкви. Это больно для людей моего поколения, — добавляет он.
— Это наиболее консервативная часть верующих? — интересуюсь я.
— Они называют себя консерваторами. Но их, наоборот, уместно называть модернистами. Потому что они отстаивают ту церковную картину, которая сложилась в 19 веке. Дело даже не в том, что тогда не было патриарха. Патриарх, по большому счету, ничего не определяет. Важно, ощущает ли себя церковь живым организмом или социальным институтом. Будучи только социальным институтом, церковь каменеет.
— Как сейчас?..
— Сейчас люди разочарованы в церкви. Они видят, что за 25 лет мы ничего, кроме церковных колоколов, возрождать не научились. Все, что делает сейчас церковь, носит формальный характер. Никакого живого ответа на социальные проблемы церковь не дает. Какие-то движения вперед, конечно, происходят, но медленно и пугливо. Церковь не воспринимают всерьез. И поделом, — заключает отец Григорий.
— Зачем люди приходят в церковь? Если в их личной биографии, получается, не происходит встречи со Христом…
— Из страха, наверное. Который не имеет ничего общего с христианским страхом. Христианский страх – это страх обидеть Любимого. А я, бывает, по глазам вижу: ну ни при чем тут Иисус Христос. В глазах только страх, пустота, уныние, скука. Но почему-то человеку «надо» в церковь. Самый циничный ответ – «на всякий случай», а то мало ли мне на том свете что-то будет. Это все жалко и абсурдно. Или ходят за какой-то выгодой. Как в бюро услуг. Крестят детей, «чтобы не болели». Венчаются, «чтобы муж не гулял». Пишут записки, идут на службу, чтобы «боженька» (отвратительное слово!) помог.
— Вы остры на язык. Наверное, люди на вас частенько обижаются?..
— Конечно. Некоторым православным так и хочется сказать: «У меня другая вера».
«Зачем мне какая-то там семья?»
Всех обычно интересует: зачем уходить в монастырь, ведь у православных, в отличие от католиков, священники могут быть женаты. Относительно отца Григория у меня было некоторое предположение, почему он сейчас – в келье, а не в ипотечной квартире или приходском домике.
— Вы же в монастырь ушли потому, что вы — максималист? – спрашиваю.
— (смеется) Наверное! Я как пришел в церковь, сразу понял, что буду священником. Иначе зачем вообще? Если здесь «мое настоящее», то этому и нужно посвящать все свое время. То есть, как это ни странно звучит, в монастырь я ушел задолго до того, как сделал это на физическом уровне.
— Но можно же быть и женатым священником…
— Да были у меня отношения с девушкой – я уже верующим был… — разводит руками иеромонах. — Но это все было не то. Мне никогда это не было сильно интересно. Да, я люблю общаться, в том числе с девушками. Но зачем мне какая-то там семья? Отношения строить какие-то сложные… Почему я должен жертвовать всей своей жизнью ради одного человека?.. Семья многое отнимает у священника. Мне легче так: я и Христос. Я и люди. А может, я просто ленивый для отношений был... Не знаю.
Но современному монаху от женских проблем не отделаться. Женщины – 90 процентов целевой аудитории. Так уж сложилось. Поэтому спрашиваю:
— В церковь, в основном, ведь женщины ходят. И зачастую – с какими-нибудь сложными семейными ситуациями, которые вам, вероятно, малоинтересно слушать. Разве можете вы давать им советы?..
— Последнее дело – спрашивать у монаха советы по семейной жизни. Но ходят и спрашивают. А вообще, нормальный священник в принципе не должен давать советы. Он же видит только вершину айсберга, — рассуждает иеромонах. — Муж бьет, например. Я ей говорю: ну так что, остаемся или уходим? Сами-то чего хотите? Почему хотите так, а не эдак? А она плачет, сама не знает, чего хочет. В общем, приходят, как к психологу или психотерапевту. Я иногда говорю: вам с этим к психотерапевту. На меня смотрят, как на ненормального. А я ведь, и правда, во многом некомпетентен. Но, знаешь, мне иногда кажется, что люди идут просить совета у священника, потому что не хотят сами брать на себя ответственность за свою жизнь. Инфантильность – обычное состояние современного православного.
***
Под конец беседы отец Григорий обмолвился, дескать, много я всего наговорил острого, многим это не понравится, ну да ладно. Я-то не сомневаюсь: он не боится ни бога, ни черта, ни православной общественности, ни церковного начальства…
Его христианство – это история про внутреннюю свободу, про непрерывную духовную и интеллектуальную эволюцию, про желание перемен.
— Мы очень консервативны. Хотя это даже не консерватизм, а наша азиатчина, склонность к фундаментализму. Делаем вид, что живем в 17 веке. Чтобы что-то изменилось у нас в церкви, должна произойти революция. Не дай бог, как в 1917 году. Но и тогда уже просто не могли иначе. Сегодня у нас два выхода: социальный внутрицерковный и внешнецерковный взрыв или превращение церкви в гетто, — говорит отец Григорий.
— Чтобы не превратиться в гетто, что церкви нужно сделать?
— Это вопрос к церковным властям. Уж не знаю, что они собираются делать. Патриарх, епископы – они для меня как инопланетяне. А я – полевой работник, так сказать. Единственное, что я могу делать – это делать свое дело, и делать его хорошо.
Помолчав, он добавил:
— Вот такой вот я шут гороховый.
