Несмотря на пафос в названии, текст будет легкомысленным и почти весёлым.
Рассказ мой будет про серию фильмов «Звонок» и немножко про знаменитый фильм Хичкока «Психо». Оба произведения подарили нам бесценный опыт. «Психо» изобрело саспенс и научило нас бояться маньяков за занавеской душа, а «Звонки» заставили всерьёз подозревать телевизор в способности быть проводником для призраков в наш мир. Если говорить только про американскую часть серии, «Звонок» ещё и убеждает нас быть осторожными со своими детьми: вдруг там уже вовсе не твой ребёнок, а бледное привидение, захватившее его тело?
И всё было бы хорошо, счастье наше в мире ужасов не имело бы предела, но оказалось вдруг, что такие подарки даются не просто так. Кое чем режиссёры были вынуждены поступиться, нужно внести своего рода входную плату в мир хоррора. И Хидэо Наката , снявший оригинальный японский «Звонок» 1998 года, почти избежал этого. Почти – потому что при съёмках уже американского «Звонка 2» в 2005 году он сполна внёс эту цену.
Зигмунд Фрейд таки жаждет от кинематографа крови! Причём, почти наверняка, не сам лично.
Едва ли стоит упрекать кого–либо из психоаналитиков в упрощённом взгляде на психику человека. Дело–то в том, что психоанализ может обойтись и без них, без их проницательности и интеллектуального багажа. Он достаточно мощная машина, чтобы самостоятельно справляться с материалом, который ему поставляют искусство, индустрия развлечений и наши повседневные переживания. Фильм Хичкока и серия «Звонок» оказались почти идеальными примерами того, как это происходит.
«Звонок» 1998 года показывает нам историю видеокассеты с мистической записью: все, кто смотрят её, умирают ровно через семь суток. Само видео – это шифр, который позволяет несчастным главным героям добраться до правды. А правда в том, что некогда жила девушка со сверхъестественными способностями, и у неё была дочь с ещё более сверхъестественными способностями, которая так напугала своего отца, что он решил дочь утопить в колодце. Только остановить смерть её не могла, и призрак этой девочки преследует мир живых через эту видеозапись. Ничто остановить череду смертей не может, избавиться от призрака невозможно. Герои, бывшие муж и жена, пытаются поступить как нормальные люди традиционной культуры – дать непогребённому человеку покой. Найти тело, похоронить, – и любой нормальный призрак после этого должен был бы мирно уснуть. Но эта девочка далеко не нормальный призрак!
Японский фильм великолепен и превосходит все последующие ремейки именно этой идеей: призраку, по большому счёту, ничего не нужно. Ни мести, ни чьей–то любви, ни справедливости, – девочка просто несёт в мир разрушение, которое невозможно остановить. Более того, главные герои с истинно японской сдержанностью почти ничего не говорят о своих прошлых отношениях и не говорят о том, что «можно начать сначала» и т. д. Есть вещь, которую нужно сделать, её нужно сделать вместе – вот и сделаем. И даже сидят, обнявшись, как–то просто и без особенного умысла. Лучше всех в этом отношении – их маленький сын: настоящий образец стоического спокойствия.
И вот появляются американские ремейки, в которых дух Японии пропадает. Даже при том, что вторая часть серии снята японским режиссёром: она не очень–то напоминает оригинал. Видеоряд изменился сильно: вместо аскетичности мы видим яркий, сочный, мощный ужастик, в котором скримеров становится всё больше и больше. Герои теперь обсуждают семейные проблемы серьёзно и целенаправленно. А призрак девочки постепенно перестаёт привязываться к кассете так жёстко и начинает преследовать их просто через экраны телевизоров и даже без всяких экранов. Но самое главное – у него появляется мотивация. Та самая, рессентиментная, жаждущая любви взамен той, которая была отнята. Девочка не просто всех убивает в необъяснимом безумии, она хочет вернуться в мир живых и заполучить себе маму.
Боже мой, лучше бы её убил отец, как в японском фильме! Тогда она хотя бы искала себе полную семью. Но ей нужна именно мама, эдакий предельный символ наслаждения для человека.
Вот и получается, что хотя призрак и нечто потустороннее, мысли и желания у него совершенно земные. Даже хуже, чем просто земные, ведь девочка, по большому счёту, психически больна. Простим ей это: всё–таки сбросили ещё живой в колодец, где она через семь суток умерла. Но нельзя прощать фильму то, что чистую жажду разрушения, ничем не объяснимую, превратили в поиск «мама–заменителя».
Весьма похожий, на мой взгляд, переворот случается у Хичкока в «Психо». Фильм гениальный: тот случай, когда саспенс вообще не нуждается в спецэффектах. При должной впечатлительности вам будет действительно страшно наблюдать, как на ровном месте происходит очередное убийство. Ждать, когда произойдёт следующее, мучительно. Но почему непременно история должна бежать вокруг деспотичной матери и её слишком взрослого сына? вокруг чувств любви и ненависти, которые персонажи не могут ясно различить? Почему безумие и расстройство психики должны касаться эротических переживаний героев?
Дело вовсе не в том, что нет реальных оснований для таких сюжетов. Они есть и даже слишком реальные. Ведь что–то же дало старт психоанализу, но как бы оно его и не погубило окончательно. Потому что сказать: оно и на самом деле так часто происходит, люди и в самом деле часто сходят с ума именно из-за таких переживаний, – недостаточно. Разве кино похоже на что–то возникшее «на самом деле»? Разве оно растёт у нас на голове? Или, быть может, когда мы говорим слова, сразу же проецируется и какое–то изображение? Это вещь, в которой искусственность поднята на одну из самых высоких степеней в культуре, – зачем привязывать её к каким–то вековечным человеческим переживаниям?
Хидэо Накате удалось в 1998 году дать набросок некоего мифа, в котором почти ничего не сообщается о положении человека в космосе. Наоборот, человек встречается с чем–то безмерным и почти бессмысленным, – а ведь это редкость! Какие удивительные вещи мог бы показать нам кинематограф, если бы не был вынужден – кто знает, почему? – погружаться снова и снова в «глубины человеческой души».
Психоанализ в кино должен быть разрушен! и после этого для нас откроется новый огромный мир, в котором «семейные драмы» происходят лишь где–то на периферии.
