Кладбище страшных историй

В сельском детском саду "Солнышко" было непривычно оживлённо, хотя детей ещё не привели. Зал — бывший актовый, с низким потолком и облупленной лепниной — пах хвоей, мокрой тряпкой и чуть подгоревшим утюгом. Ёлка стояла у стены, кривоватая, но старательно украшенная: стеклянные шары с потёртой позолотой, ватные грибочки, звёздочки из фольги, вырезанные ещё в прошлом году. На макушке — красная пятиконечная звезда, пережившая не один праздник. Воспитательница, Анна Ивановна, поправляла мишуру, прищуриваясь и отходя на шаг назад, как художник перед незавершённой картиной...

О смерти отца мне сообщили буднично, почти лениво — будто речь шла о поломке насоса или о том, что снова размыло дорогу. — Иван? Это из Ключей звонят. Отец твой… ну, всё. Сердце. Хоронить будем послезавтра. Голос был незнакомый, хриплый, с деревенской растяжкой. Я даже не сразу понял, что разговор адресован мне. В первые секунды возникло странное ощущение — не горя, нет, — а организационной путаницы, как если бы мне сообщили о событии, к которому я формально имел отношение, но внутренне уже давно вышел из списка участников...

Она уехала из города ночью — не потому что так было проще, а потому что темнота скрывала её собственное лицо, отражённое в зеркалах чужих окон и лобовых стекол. Невыносимо было видеть себя везде: уставшую, обескровленную, сломанную. Говорят, что год может изменить человека. Но её изменили всего три недели — и каждую она прожила как чужую жизнь. Сначала был развод. Эти слова звучали холодно и буднично, словно речь шла о пересчёте документов или имуществе. Только вот разрушился не дом, а что-то внутри — хрупкое, давно трещавшее, но всё ещё жившее надеждой...

Утро у Ивана начиналось не с будильника — с собственного тела. Оно просыпалось раньше, чем он сам, будто помнило заводской ритм лучше разумa. Сначала ныли плечи от вечного металла, затем ломило спину, потом — лёгкое покалывание в пальцах от вибраций станков. И только после этого звенел будильник: дребезжащая мелодия старого телефона, которая действовала на нервы ещё больше, чем начинающий клекот соседской дрели по выходным. Иван потянулся, почувствовав, как похрустывает позвоночник, и сел на край кровати...

Иногда кажется, что жизнь — это цепочка отсрочек. Сначала ты откладываешь покупки, потом — время, потом — самого себя. Я не всегда был тем, кем стал. Когда-то у меня была мать, работа и, кажется, даже какое-то подобие покоя. Мама болела долго. С юности я работал — разнорабочим, грузчиком, настройщиком инструментов — кем угодно, лишь бы хватало на лекарства. Потом её не стало. Пустота, которая осталась, оказалась дороже всех долгов. Я пытался жить дальше, как живут все. Платил коммуналку, покупал хлеб, смотрел на рекламу микрозаймов...