Кладбище страшных историй

В сельском детском саду "Солнышко" было непривычно оживлённо, хотя детей ещё не привели. Зал — бывший актовый, с низким потолком и облупленной лепниной — пах хвоей, мокрой тряпкой и чуть подгоревшим утюгом. Ёлка стояла у стены, кривоватая, но старательно украшенная: стеклянные шары с потёртой позолотой, ватные грибочки, звёздочки из фольги, вырезанные ещё в прошлом году. На макушке — красная пятиконечная звезда, пережившая не один праздник. Воспитательница, Анна Ивановна, поправляла мишуру, прищуриваясь и отходя на шаг назад, как художник перед незавершённой картиной...

О смерти отца мне сообщили буднично, почти лениво — будто речь шла о поломке насоса или о том, что снова размыло дорогу. — Иван? Это из Ключей звонят. Отец твой… ну, всё. Сердце. Хоронить будем послезавтра. Голос был незнакомый, хриплый, с деревенской растяжкой. Я даже не сразу понял, что разговор адресован мне. В первые секунды возникло странное ощущение — не горя, нет, — а организационной путаницы, как если бы мне сообщили о событии, к которому я формально имел отношение, но внутренне уже давно вышел из списка участников...

Она уехала из города ночью — не потому что так было проще, а потому что темнота скрывала её собственное лицо, отражённое в зеркалах чужих окон и лобовых стекол. Невыносимо было видеть себя везде: уставшую, обескровленную, сломанную. Говорят, что год может изменить человека. Но её изменили всего три недели — и каждую она прожила как чужую жизнь. Сначала был развод. Эти слова звучали холодно и буднично, словно речь шла о пересчёте документов или имуществе. Только вот разрушился не дом, а что-то внутри — хрупкое, давно трещавшее, но всё ещё жившее надеждой...

Утро у Ивана начиналось не с будильника — с собственного тела. Оно просыпалось раньше, чем он сам, будто помнило заводской ритм лучше разумa. Сначала ныли плечи от вечного металла, затем ломило спину, потом — лёгкое покалывание в пальцах от вибраций станков. И только после этого звенел будильник: дребезжащая мелодия старого телефона, которая действовала на нервы ещё больше, чем начинающий клекот соседской дрели по выходным. Иван потянулся, почувствовав, как похрустывает позвоночник, и сел на край кровати...

Иногда кажется, что жизнь — это цепочка отсрочек. Сначала ты откладываешь покупки, потом — время, потом — самого себя. Я не всегда был тем, кем стал. Когда-то у меня была мать, работа и, кажется, даже какое-то подобие покоя. Мама болела долго. С юности я работал — разнорабочим, грузчиком, настройщиком инструментов — кем угодно, лишь бы хватало на лекарства. Потом её не стало. Пустота, которая осталась, оказалась дороже всех долгов. Я пытался жить дальше, как живут все. Платил коммуналку, покупал хлеб, смотрел на рекламу микрозаймов...

Поезд Саратов – Адлер стоял у перрона, мигая зелёными лампами маршрутоуказателей. Вечерний вокзал шумел вполголоса: объявления в динамиках, запах кофе с автоматов, редкий смех пассажиров. Летний поток отпускников схлынул, вагоны наполнились лишь наполовину. Ирина Николаевна привычно проверяла документы у входа в свой вагон — двенадцатый. За десять лет работы она довела этот ритуал до автоматизма: взгляд на фамилию, сверка фотографии, короткое «Проходите». Но для неё это было не просто формальностью...

Никогда не езди туда ночью. Это первое, что мне сказал водитель автобуса, когда я попросил остановить у Жестяной Горки. Он глянул в зеркало, будто проверяя, шучу ли я. Я не шутил. Я ехал один. Рюкзак, термос, диктофон и старый фотоаппарат — всё, что взял с собой. Планировал снять короткий документальный ролик о мемориальном комплексе. О войне, о памяти, о страшных страницах нашей истории. Но получилось иначе. Съезжая с трассы, я заметил: чем ближе к Горке, тем тише становится лес. Ни птиц. Ни насекомых...

Существует на карте России место, где время будто застыло в феврале 1942 года. Там всё ещё слышится шёпот ветра, похожий на приказы командира, а в болотах отражаются не облака, а силуэты солдат, идущих в атаку. Это — Мясной Бор, одно из самых страшных и загадочных мест Второй мировой войны. Здесь до сих пор не поют птицы и не растут деревья, а поисковики, работающие в этом районе, нередко возвращаются оттуда другими людьми — тише, старше и задумчивее. Когда-то это была обычная новгородская деревня...

Недра России хранят бесчисленное количество мрачных загадок. Среди дремучей тайги, в глубине красноярских просторов, затерялась одна особенно зловещая — гибельная поляна, которую в народе окрестили «Чёртовым кладбищем». Это место, пропитанное страхом и смертью, веками будоражит умы искателей приключений и местных старожилов. Возникновение аномалии относят к началу прошлого века. По рассказам, в тайгу рухнул некий пылающий объект, оставив после себя глубокую расщелину. Из зияющей раны земли клубился чёрный дым и исходил нестерпимый жар, отчего воздух над ней колыхался маревом...

На северных рубежах Вологодских земель, в глухой, забытой богом стороне, раскинулись Гибельные Топи — одна из древнейших аномалий России. Испокон веков это место носило дурную славу. Сюда не заходил зверь, не пели птицы, а люди обходили его стороной, шепчась о «нечистом» месте, что пожирает все живое. Беглые каторжники, забредшие сюда, находили свой конец в жадной грязи, а скот и путники пропадали без вести. В летописях XVI века сохранилась диковинная история. Пропал без вести зажиточный торговец Степан...

Кедровая тайга не прощает слабых. Эту фразу, как молитву, повторял наш бригадир — Иван. Мы, бригада из пяти мужиков, оказались в глухой, заброшенной речушке где-то на границе Архангельской области и Карелии. Мы пришли сюда за золотом. Мы выковыривали его из ледяной земли, жили в грязи и смраде солярки, слушали по ночам рев бензогенератора и вой волков. Мы были крепкими, грубыми, привыкшими к крови и тяжелой работе. Казалось, что мы видели всё. Но мы ошибались. Все началось с Пашки. Самый молодой из нас, шумный, немного вороватый, но, по сути, безобидный парень...

Я купил этот дом за смешные деньги. Старый, но крепкий, на окраине провинциального городка, затерянного между рекой и бесконечными сосновыми лесами. Дом стоял чуть в стороне от других с облупившейся штукатуркой, заросшим садом, где яблони переплелись с дикой малиной. Он казался обещанием тишины после двадцати лет жизни в душном бетонном муравейнике. Продавал его странный, измождённый мужчина худой, с тусклыми, выгоревшими глазами, как старое стекло. Он говорил быстро, словно торопился успеть до чего-то...