Писатель Дарина Стрельченко

— Сыграем в имена? — предложила девочка в синей футболке. Назвать её девушкой не поворачивался язык, хотя ей наверняка было никак не меньше семнадцати. Антон кивнул; не то чтобы ему хотелось играть, просто пожалел девчонку. Подхватил мяч и кинул его другой, высокой и тёмненькой первокурснице: — Антон. — Дина, — ответила тёмненькая и перебросила дальше. Поймал молчел в очках. — Илья. Мяч вернулся к девочке в красном. — Глафира. Антон еле удержался от хохота. Серьёзно? Глафира? Глафира — стакан кефира...

Я никогда не верила, что так случится со мной. Если даже случится — не верила, что окажусь как все, что сразу поддамся, выдохнусь, испугаюсь. Я действительно поддалась не сразу. Я испугалась — до спазмов в животе, до того, что едва не обмочилась, — ещё до. Ещё на пороге. Так что, когда мне впервые поставили нейролептик, было уже не до борьбы. Наоборот — это был провал в небытие. Побег от страха. — Ты моя дичь, дичь, детка… — шептали с соседней койки. Этот шёпот был единственно реальным в первую ночь...

— Вы поздоровались с преподавателем за руку? Подбородок у Шифоньерки затрясся в такт седым буклям. Морщины углубились, бесцветные старческие глаза вбуравились в Сашку. — Болтали вот так запросто, sans façon? Начальница задохнулась от негодования и всплеснула руками: — Я позволила вашей тётушке убедить меня. Вас приняли в шестой класс — в шестой класс, за два года до выпуска! Будто недостаточно всех этих выходок с перепиской, дракой, благотворительностью… Теперь и это! Мадемуазель Герцберг, объяснитесь! Саша не отводила глаз от Шифоньерки, но смотрела сквозь: навострилась за два года...

Купидон пустил стрелу мне в сердце, а потом всыпал солью в зад. Я знаю, у тебя всё зашибись. Я вижу это по твоей странице. У меня включены уведомления на твои записи, я до сих пор гуглю твою новую фамилию. Когда мы только расстались, я заходил на твою страницу каждый день, пытался отыскать в тебе видимые и невидимые изъяны. Рассматривал каждую новую фотографию, мечтая узнать, что ты несчастна без меня. Что наше расставание далось тебе тяжелее, чем мне. Это можно назвать помешательством, но я хотел, чтобы тебе было хуже чем мне...

Говорят, на близких гадать нельзя. Особенно — на детей. Ночь похожа на медведя, в шерсти которого запутались звёзды. Сын в комбинезоне похож на белого медвежонка. С неба сыплет крупа — сын хохочет, подставляя ладони: столько сахара, столько любви! Он возится по асфальту, ловит снежинки ртом, и я, поддаваясь, ловлю тоже. Снег сладкий; он хрустит, как вафли, тает на языке, как сахарная вата. — Серёжа! Иди к маме! Сын смеётся и бежит от меня. Он ещё ничего не понимает, ничего не боится. Боюсь я. Но я держусь, не раскладываю карты...

о— Дурнушка, попрыгушка и ещё какая-то лохушка! Клара обернулась и метнула в долболоба камень. Карина, юркнув на крыльцо, повторила за сестрой. От помоек, где сгрудились соседские пацаны, донеслись ругательства. — Пошли. Перед тем, как войти в подъезд, сёстры привычно замерли на пороге — спускались весенние сумерки, и Акао превращался в сад огней: в небоскрёбах зажигались окна, на той стороне бухты разгорались вывески и фонари. Клара первой оторвалась от зарева и похлопала по обшарпанному косяку: — Домой, паровоз! Смотри папе татушку не показывай...

Сколько я себя помню — дедушка вёл меня за руку. Валил снег, бил ветер, а мы шли в садик — на жёлтые окна, сквозь метель и мглу. Потом шли на подготовительные занятия в музыкалку. Это было нудно и скучно, всюду стояла слякоть и плыли низкие тучи — дед называл такую погоду «шаг вперёд, два назад». Я бесконечно сидела в классе, засыпая. Дед сидел на коричневом пуфе у гардероба и так же бесконечно меня ждал. Казалось, этим дням не будет финала, но они таки кончились — вместе с тоскливой зимой, с подготовишкой и с садиком...

— Я не могу справиться. Мне плохо. Я хочу умереть. — Попробуйте представить, что он просто уехал. Далеко-далеко. Что ж. Это было совсем просто — в последнее время Юст уезжал очень часто. — Принимайте таблетки по необходимости. Больше трёх в день не стоит, иначе эффект станет слишком сильным. *** Всю ночь мне снился один сон — такой настойчивый и настоящий, что я долго не могла прийти в себя. Вертела в руках блистер с таблетками, жевала их, как драже, — пока не поверила, что это правда. Всё выглядело...

— Двойные карандаши — круто, да? Можно рисовать обеими концами. — Обоими. — Что? — Обоими концами. Не обеими. — Хорошо… обоими... Лёша окончательно растерялся. На Сашу не действовало ничего: ни коллекция ракушек, ни старинные автомобильчики с открывающимися багажниками, ни рабочий ноутбук отца, на котором Лёшке иногда разрешили играть. Не сработали даже флуоресцентные тридешные карандаши. А ему очень, очень-очень хотелось заполучить Сашу в друзья… Он пробовал подкупить её мороженым, самокатом, росмэновским «Гарри Поттером» — тщетно...

Я слышу стук. Я знаю, здесь никого. Но они тут. И это я знаю тоже. Я не говорю с ними. Их четверо. Иногда они уходят. Сама я уходить из дома боюсь: мало ли что они могут сделать. При мне только бродят, машут руками и спят: девочки на старых подушках в углу, мальчик — в кладовой, старик — около балкона в дедовом кресле. Дети — розовощёкие и чистые, но вот старик приходит из могилы. И если я уйду, он может полезть на кухню и начать шарить в крупах — руки-то в земле. Я не выключаю свет в коридоре ночью: смотрю через щёлку, ходит он там или нет...

— Солнце! Вижу солнце! — взревел из-под парусов Леокад. Я выскочил из каюты. По правому борту, там, где крутой горб моря сходился с чёрной спиной неба, полыхал рассвет. Команда вопила, высыпав на палубу. Ветер бил в борт, креня «Эфемериду» к горячей вишнёво-золотой вспышке. — Солнце! — рвалось из десятка глоток. — Солнце, капитан! — Это свеча, — негромко проговорил боцман, останавливаясь за моим плечом. — Всего лишь свеча. Скажите это команде. Я закрыл глаза, не в силах смотреть на огонь. Лохэро не ошибся: вспышка была далеко — слишком далеко...