Рассказчица - Шумкова Мария

Дед Ион из сундука вытащил похоронное одеяние, поужинал напоследок постным, расцеловал собаку, топнул на куриц, отсыпал табака, скрутил самокрутку. Последние годы он терпел болезные ощущения в членах своих – руках, ногах, головокружения, неясные шумы. Жизнь перестала приносить хоть какую-то радость, отбывал своё бренное существование на этой земле, коротая дни за плетением рыболовных сетей, когда в состоянии был. Жена в земле, дети повырастали, Ион век свой доживал в доме младшего сына. Закурив, глянул на облака, задетые розовыми красками убегающего заката...

Николай Аграфену не замечал до ярмарки. В тот день рывком, не обдумавши без колебания, метнулся помочь, спасти человека в беде и уж потом разглядел девку статную. Смущался Николай увечья своего, на девиц не заглядывал. Припоминать потерю глаза не любил – ситуëвина вышла не из приятных. С пацаньëм во время заготовки сена дурачились да пререкались, разгорячились так, что Коле вилами в лицо угодило. Паника, кровище и бабьи крики – не сказать, как перепужались все, да Господь уберёг – жизнь спас. Обидчика Коля видел, помнил, и к нему путь держал касательно Аграфены объясниться...

Начало истории здесь: Соня в избу пригласила Колю, негоже промокшего за порог гнать. Чаем с румяным хлебом накормила. Хлеб пекла Соня лучше всех хозяек в деревне. Она травы в тесто подмешивала для аромату, а секрет свой в сердце скрадывала. Лукерья, и та не все ингредиенты могла распознать, а уж казалось бы, жизнь опытом наделила, знания в головушку вложила. Пока чаевничали, Коля усиленно в кружку смотрел, за чаинками наблюдал, застыдился увечного глаза. Неловкую тишину дети нарушали, подбегали к столу, чтоб утащить хлеба ли, сухарик...

Аграфена от мощного ливня укрылась под дубочком, прижалась к мощному стволу всем телом – от пяток до темечка, глаза зажмурила. Представила, как из этого самого дуба ей гроб сколотили, как мать рыдает, да приданое в могилу бросает. «Пусть поплачут, пусть узнают! Прости, меня, Господи, за мысли грешные!» Ей Ивана в женихи подобрали, кудрявого да белолицего, до чего красив – смотреть тошно. Припомнила Аграфена случай, и вскипел в ней гнев с новой силой. На Рождество ярмарка проходила, гулял народ, кто продавал, а кто покупал...

Аграфена подняла крышку сундука, провела ладонью по белоснежным полотенцам с аккуратно связанными кружавчиками. Прошлась пальцем по стопочке белья, отогнула, вытащила носовой платок с вышитыми васильками и спрятала в переднике. Приданое шила, вышивала, вязала, все пальцы измозолила да исколола. С грохотом сундук хлопнула, ножкой топнула, мать взглядом обожгла:  – Я не выйду за него!  – Ты опять за своё! Кто тебя, бедноту, ещё возьмёт, скажи мне, где очередь выстроилась?  – Колька возьмёт!  – Какой такой Колька? Ты про одноглазого? Ещё что дурное в голову взбредёт, а ну, шагай корову доить...

Макариха жила уединённо. Крайняя хата у леса, на расстоянии от деревенских. Там, где фонарных столбов вжисть не бывало, почтальон и священник дороги не знали, борщевиком поросла тропа, только сороки пострекотать прилетали. У Макарихи руки жилистые, скулы смуглые, власа серебристые в косы сплетены, осанка ровная. Сколько лет от роду – она и сама подзабыла, годы не подмечала, кукушкин счёт не замечала. Лет эдак сто, не меньше. Зимой, как в берлоге, – отсыпалась: окна, двери заколачивала, чтоб зверь незваный не пролез...