Кинокомпания "Деревянный Алхид"

Рождённый поневоле. Эта трагическая история о тяжёлой жизни ребёнка, которому не посчастливилось родиться уродцем. Глава 1. Сколько бы далеко не отбрасывал порывистый ветер осенние тучи на поля и леса, но им назначено было в этот вечер опуститься над провинциальным городом и, заслонив собою осеннее небо, принудить ни в чём не повинных жителей укрыться под крышами своих домов. А в тесной квартирке, ободранной и изжитой, тем временем раздавался крик роженицы. Этой молодой, неопытной и рано пристрастившейся к алкоголю женщине, беспорядочно совокуплявшейся без разбору с разными мужчинами, не приходило в голову, что первые роды могут быть такими болезненными. Оле хотелось умереть или забыться. Она кричала. Требовала водки. Но поднести ей и помочь было некому. Все оставили её. Отвернулись. Точно она, перестав быть желанной, сделалась вдруг прокажённой. И только пятидесятилетний сосед – горбун, тайно влюблённый в Олю, стоял возле двери её комнаты и, просунув в щель проволоку, пытался снять с проушины крючок. – Ну, что там? – спрашивала его старая повитуха, державшая в руке зажжённую церковную свечку. Пламя которой, дрожа на сквозняке, отбрасывало на обшарпанную коридорную стену ещё более изуродованное очертание фигуры горбуна. – Ниёт[1], – проговорил он в ответ, продолжив, обливаясь потом, елозить в щели проволокой.  Из комнаты раздался истошный крик, оповестивший старуху об усилившихся схватках. Горбун всхлипнул от отчаяния, бросил на пол проволоку и, стиснув зубы, стал биться головою в дверь. Затем разбежался и, приложившись к двери плечом, снёс преграду с петель. – Ди, ди[2], – говорил он повитухе, призывая её войти. Едва переступив порог комнаты, старуха оторопела, увидев в свете горящей лампадки роженицу, корчившуюся от боли на кровати, застланной старыми куртками. Рядом с которой на грязном полу лежал деревянный табурет и валялись соскочившие с него стакан и опустошённая бутылка. Но, сумев взять себя в руки, ведь ей была обещана плата, старуха, тяжело вдохнув пропитанный перегаром и затхлостью воздух, прошла к кровати, успев оглядеть царившую в комнате безнадёжность. Горбун же, стараясь не смотреть в сторону возлюбленной, точно стыдясь чего-то, топтался у входа в комнату, издавая какие-то странные звуки, похожие на плач. – Эй! – обратилась старуха к горбуну, привлекши его внимание, – тебя звать-то как? – Коа[3], – сказал он, остановившись и посмотрев на повитуху благодарными глазами. (Люди редко интересовались его именем). – Ты вот что, Коля, не скули попусту, а лучше воды в кастрюлю налей да на огонь поставь. – Неэ оыы[4], – протянул горбун, ударяя ребром ладони по вентилю стального крана. – Поди, из-за непогоды отключили, – проговорила старуха обречённо. – Как же быть теперь. Без воды-то. – У ня ома. Оа[5]! – воскликнул Коля, опустив руку и посмотрев на повитуху с какой-то, точно прилипшей к его и без того уродливой физиономии, пугающе искорёженной улыбкой. – Дома есть! Вода! Так неси! Горбун скрылся в тёмном коридоре. А повитуха, оставшись наедине с роженицей, не теряя времени, принялась за дело. Подняла и придвинула ближе табурет, воткнув в щель промеж досок свечу. В дополнение к которой зажгла еще свечи, принесённые с собой в кармане телогрейки, бережно завёрнутые в газетный лист. Распахнув форточку на зашторенном плотными тряпками окне, впустила в комнату клубы свежего воздуха. И привязала к металлической спинке кровати по обеим сторонам от головы женщины два найденных в шифоньере полотенца. – Выпить дай, – точно в бреду проговорила хриплым голосом Ольга. В паузе промеж участившихся схваток. – Не вынесу я муки. Умру. Обернувшись на вошедшего в комнату горбуна с ведром воды, старуха с сожалением подумала о том, что ей ещё никогда не доводилось принимать роды в столь жутких условиях. Она вдруг, испытав непреодолимое отвращение и брезгливость к этому дому и людям, живущим в нём, захотела немедленно уйти. Но обещанные ей за работу пятьдесят рублей, коих недоставало на оградку для могилки умершего летом мужа, не дали этого сделать. – У тебя водка есть? – спросила она Колю, успевшего перелить воду и

"Одинокие" На Радоницу. С самого утра сгорбленная старушка, одетая в поношенную телогрейку поверх платья и шерстяной платок, пришла на погост к могилкам. Опёрлась искривлёнными за долгие годы работы дояркой пальцами руки о крест. Поцеловала выцветшую на солнце фотографию мужчины средних лет. – Здравствуй, Сынок. Затем припала сухими губами к портрету старика, прибитому ржавым гвоздём ко второму кресту. – Здравствуй, Алёша. Достала из кармана телогрейки спичечный коробок и носовой платок, в который были бережно завёрнуты две церковные свечки. Поочерёдно подожгла фитили на свечках. И воткнули их в могилки. – Помяни, Господи, Боже наш в вере и надежде живота вечного, - говорила она шепотом, проглатывая слова. – Ослаби, остави и прости вся вольная их согрешения и невольная ... Отцу и Сыну, и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Прочитав молитву, старушка опустилась на землю промеж могилок и точно под тяжестью скорби, накопленной за годы одинокой жизни, замерла. – Крыша то совсем прохудилась, – сказала она после продолжительного молчания, подняв взор к портрету мужа. – Полезла было латать, да куды там. Ни ноги, ни руки уж не те, не слушаются. И печку чистить надо. Труба сажей забилась. Дым в дом идёт. А забор того и гляди завалится. И, переведя взгляд на портрет сына, расплакалась своими, ставшими привычными ей, горькими слезами. – Десятый год одна живу. А зачем? Что мне от энтой жизни? Что? Ничего. Одни только страдания. И поговорить то не с кем. Сяду утром у окошка и сижу так до самого вечера. Да хоть бы и я, что ли померла. Сказав это, старушка легла на землю, сложила на груди ладони и обратилась к Богу, стараясь разглядеть его лик за голубым безоблачным небом. – Нет больше сил моих смерти дожидаться. Забери меня. Прошу. Избави от мук. Избави от одиночества. Избави от страданий. И тут же грянул гром. Поднялся порывистый ветер. На небо набежали сердитые чёрные тучи. Старушка зажмурилась. Приготовилась к смерти. Но ветер стих, и тучи разбежались. А на её впалые щёки лёг тёплый луч закатного солнца. – Не вернусь в избу, – сказала она твёрдо, открыв глаза. – Здесь лежать буду. С места не сдвинусь. Вот, поглядишь. Из перелеска, которым оброс старый погост, на голос старушки выбежал изголодавшийся пёс. И, подкравшись к могилкам, махнул приветливо хвостом. – Уйди, окаянный! – вскрикнула она, испугавшись сухого собачьего дыхания. – Уйди! Пёс отпрыгнул в сторону. Склонил голову и, не теряя надежды, стал вновь приближаться к человеку. – Откуда ты только взялся на мою голову, – проговорила старушка, поднявшись и рассмотрев изнеможенного кобеля. – Никак ничейный. Как я одинокий и несчастный. Небось, и голодный ещё. Щас. Тута у меня было немного. Щас. Она достала из кармана телогрейки свёрток, в которым был завёрнут её обед: краюшка серого хлеба и одно варёное, очищенное от скорлупы яичко. Подала еду собаке. – Мало тебе, – сказала старушка, подивившись тому, с какой быстротой пёс проглотил её обед. – Вижу. Мало. Ты вон какой большой. А у меня на плите полна кастрюля щей вчерашних стоит. Да вот только ты прости меня, но в избу я не вернусь. Нет. Решила здесь остаться и помереть. Пёс ластится и с благодарностью лижет руки. – Ах ты, батюшки! – воскликнула старушка, заметив на загривке собаки несколько напившихся кровью животного клещей. – Да тебя же сожрут эти ироды! Заживо сожрут! Их керосином надо! Керосином! У меня в избе стоит. В баночке. Пошли скорее. Пошли. Старушка поднялась на ноги и вместе с псом торопливым шагом поспешила в сумерках к дому. – Клещи, клещи, уходите в чащи, – повторяла она в дороге. – Уходите в чащи. Его кости как железо. Его кровь - вода. Не ешьте его. Уходите прочь. Аминь. Аминь. Аминь.

Возвращайся

Люди только для того и нужны, чтобы утоптать Землю, а потом исчезнуть!

Начнём с понедельника. Кажется, она была привлекательной. Не старой и не глупой. Среднего роста, брюнеткой с большими круглыми глазами и толстым носом. Одевалась просто и со вкусом. Так одеваются те из женщин, которым не хочется выделяться из толпы. Или же одежда, что была на ней, была её единственной. Всякий день, кроме понедельников, она приходила на Казанский вокзал. Хотя всем вокруг казалось, что она была на вокзале и по понедельникам. Так заметна и так незаметна она была. Говорила мало. В толпе держалась особняком. Те, кто приезжал и уезжал, не замечали её и вовсе. А те, кто работал на вокзале, знали о ней. Ему же, в отличие от женщины, было незачем приезжать на Казанский вокзал ни сегодня, ни завтра и, вероятно, никогда. Его жизнь сложилась таким образом, что он был из числа тех людей, которым не приходилось бывать на вокзалах. Не приходилось сидеть в залах ожидания, засыпать в плацкартных вагонах и питаться в сомнительных закусочных. Но он решил приехать на вокзал и узнать, каково это - бывать на вокзалах. Она, как и всегда, до середины дня ходила вдоль вокзальных стен, с опаской поглядывая на других. Особенно её пугали молодые женщины, которые, как ей казалось, замышляли что-то против неё. Она старалась их всячески избегать. А вот уже часам к трём, когда опасность, исходящая от молодых девушек, притуплялась разыгравшимся аппетитом, она перемещалась к ряду закусочных и с завистью смотрела на поедающих пищу едоков. Доставала из кармана корку чёрствого хлеба. Откусывала. И долго-долго, не двигаясь с места, жевала. Он плутал в подземных переходах. Не мог найти прохода на вокзал. Уже хотел уйти. Но вскоре, догадавшись, повернул и тут же замер в нерешительности, увидев возле турникета пожилого работника вокзала в форме, обыскивающего ничего не понимающего молодого человека. Он потянулся к карману за ключами и телефоном. – Ничего не нужно, – сказал контролёр, едва взглянув на хорошо одетого мужчину. – Проходите. За узким проходом, который страшно давили серые стены, к его изумлению, расползлось огромное, с высокими потолками пространство вокзала. Он повернул направо, к кассам, к большому электронному табло с расписанием движения поездов, к очередям. Никто из людей не обращал на него внимания, точно он, войдя на вокзал, сделался одним из них. Все были заняты. Те, что толпились у касс, были напряжены. Другие же, купив билет, торопились к поездам. Третьи, приготовлявшиеся к многочасовому ожиданию, высматривали свободную скамейку или угол, где можно было выпустить из рук чемоданы. И четвёртые работники вокзала нехотя отбывали смену на своих местах. Она, как и всегда, была печальна. Ведь корка хлеба в её руках, вокзальная стена и одиночество способствовали возникновению жалости к самой себе. И только когда в поле её зрения попал высокий мужчина, то в ней проснулась надежда. Просто надежда. Какая. Зачем. Она не понимала, а лишь решила не выпускать его из виду. Он шёл мимо зала ожиданий и вдруг остановился за толстой фигурой какого-то взволнованного старика. – Орлик! Орлик! – кричал тот, кружась на месте и вглядываясь в лица людей. – Орлик! Из-за угла вывалился уставший седой мужчина. И сказал так тихо, что она не могла разобрать его слов. – Я же просил! – воскликнул толстый старик. – Просил тебя не отходить от меня! В следующую секунду, когда те оба, обнявшись, отошли в сторону, она в ужасе поняла, что, выпустив из виду того самого мужчину, потеряла его в толпе. Он будто растворился. Исчез. Она стала метаться из стороны в сторону, высматривать его и тут и там, но так и не могла найти. Он, обойдя старика и мужчину, перегородивших ему путь, повернул направо и оказался на перроне. Стояли поезда. К ним беспорядочной толпой тянулись люди. Он увлёкся за ними. Осмотрел поезда, пассажиров, столбы и провода. Чем привлёк внимание двух дежуривших тут же милиционеров. – Странный какой-то. Сумки при нём нет. Чемодана тоже. – Может, встречает кого. – Может. Но всё равно странный. Нужно проверить. – Оставь его. В таком пальто простые люди не ходят. Проблем потом не оберёмся. Поймав на себе подозрительные вз

Что за человек живёт в этих условиях?