Кинокомпания "Деревянный Алхид"

Герои этой книги вымышлены. Но истории их жизней так схожи с судьбами живущих ныне людей, что читатель может с легкостью узнать в одной из них самого себя. Быть может, прочитанное напомнит ему о старом, забытом в далеком прошлом родительском доме. Или о первой любви, оставившей на сердце неизгладимый след. Вступление Я путешественник. Я рассказчик. В то мгновение, когда идея нового произведения осеняет меня, я без промедления приступаю к работе, ведомый неподдельным интересом. Ведь не знаю, как будет развиваться и чем закончится история. Я ничего не знаю. Мне, так же как и читателю, остаётся лишь запастись терпением и, прислушавшись к желаниям героев, тихонько, так, чтобы не упустить из виду, проследовать за ними в неизведанный прежде мир.

https://t.me/alchid_telegram

Читайте рассказ "Страшный суд", вышедший в журнале "Новая литература". "Нельзя быть уверенным в праведности собственной жизни ровно до той поры, пока не почувствуешь, как жизнь покидает истощённое болезнью тело." newlit.ru/...25_

Публикация рассказа "Страшный суд" в журнале "Новая литература". newlit.ru/...tml

Рождённый поневоле. Эта трагическая история о тяжёлой жизни ребёнка, которому не посчастливилось родиться уродцем. Глава 1. Сколько бы далеко не отбрасывал порывистый ветер осенние тучи на поля и леса, но им назначено было в этот вечер опуститься над провинциальным городом и, заслонив собою осеннее небо, принудить ни в чём не повинных жителей укрыться под крышами своих домов. А в тесной квартирке, ободранной и изжитой, тем временем раздавался крик роженицы. Этой молодой, неопытной и рано пристрастившейся к алкоголю женщине, беспорядочно совокуплявшейся без разбору с разными мужчинами, не приходило в голову, что первые роды могут быть такими болезненными. Оле хотелось умереть или забыться. Она кричала. Требовала водки. Но поднести ей и помочь было некому. Все оставили её. Отвернулись. Точно она, перестав быть желанной, сделалась вдруг прокажённой. И только пятидесятилетний сосед – горбун, тайно влюблённый в Олю, стоял возле двери её комнаты и, просунув в щель проволоку, пытался снять с проушины крючок. – Ну, что там? – спрашивала его старая повитуха, державшая в руке зажжённую церковную свечку. Пламя которой, дрожа на сквозняке, отбрасывало на обшарпанную коридорную стену ещё более изуродованное очертание фигуры горбуна. – Ниёт[1], – проговорил он в ответ, продолжив, обливаясь потом, елозить в щели проволокой.  Из комнаты раздался истошный крик, оповестивший старуху об усилившихся схватках. Горбун всхлипнул от отчаяния, бросил на пол проволоку и, стиснув зубы, стал биться головою в дверь. Затем разбежался и, приложившись к двери плечом, снёс преграду с петель. – Ди, ди[2], – говорил он повитухе, призывая её войти. Едва переступив порог комнаты, старуха оторопела, увидев в свете горящей лампадки роженицу, корчившуюся от боли на кровати, застланной старыми куртками. Рядом с которой на грязном полу лежал деревянный табурет и валялись соскочившие с него стакан и опустошённая бутылка. Но, сумев взять себя в руки, ведь ей была обещана плата, старуха, тяжело вдохнув пропитанный перегаром и затхлостью воздух, прошла к кровати, успев оглядеть царившую в комнате безнадёжность. Горбун же, стараясь не смотреть в сторону возлюбленной, точно стыдясь чего-то, топтался у входа в комнату, издавая какие-то странные звуки, похожие на плач. – Эй! – обратилась старуха к горбуну, привлекши его внимание, – тебя звать-то как? – Коа[3], – сказал он, остановившись и посмотрев на повитуху благодарными глазами. (Люди редко интересовались его именем). – Ты вот что, Коля, не скули попусту, а лучше воды в кастрюлю налей да на огонь поставь. – Неэ оыы[4], – протянул горбун, ударяя ребром ладони по вентилю стального крана. – Поди, из-за непогоды отключили, – проговорила старуха обречённо. – Как же быть теперь. Без воды-то. – У ня ома. Оа[5]! – воскликнул Коля, опустив руку и посмотрев на повитуху с какой-то, точно прилипшей к его и без того уродливой физиономии, пугающе искорёженной улыбкой. – Дома есть! Вода! Так неси! Горбун скрылся в тёмном коридоре. А повитуха, оставшись наедине с роженицей, не теряя времени, принялась за дело. Подняла и придвинула ближе табурет, воткнув в щель промеж досок свечу. В дополнение к которой зажгла еще свечи, принесённые с собой в кармане телогрейки, бережно завёрнутые в газетный лист. Распахнув форточку на зашторенном плотными тряпками окне, впустила в комнату клубы свежего воздуха. И привязала к металлической спинке кровати по обеим сторонам от головы женщины два найденных в шифоньере полотенца. – Выпить дай, – точно в бреду проговорила хриплым голосом Ольга. В паузе промеж участившихся схваток. – Не вынесу я муки. Умру. Обернувшись на вошедшего в комнату горбуна с ведром воды, старуха с сожалением подумала о том, что ей ещё никогда не доводилось принимать роды в столь жутких условиях. Она вдруг, испытав непреодолимое отвращение и брезгливость к этому дому и людям, живущим в нём, захотела немедленно уйти. Но обещанные ей за работу пятьдесят рублей, коих недоставало на оградку для могилки умершего летом мужа, не дали этого сделать. – У тебя водка есть? – спросила она Колю, успевшего перелить воду и

"Одинокие" На Радоницу. С самого утра сгорбленная старушка, одетая в поношенную телогрейку поверх платья и шерстяной платок, пришла на погост к могилкам. Опёрлась искривлёнными за долгие годы работы дояркой пальцами руки о крест. Поцеловала выцветшую на солнце фотографию мужчины средних лет. – Здравствуй, Сынок. Затем припала сухими губами к портрету старика, прибитому ржавым гвоздём ко второму кресту. – Здравствуй, Алёша. Достала из кармана телогрейки спичечный коробок и носовой платок, в который были бережно завёрнуты две церковные свечки. Поочерёдно подожгла фитили на свечках. И воткнули их в могилки. – Помяни, Господи, Боже наш в вере и надежде живота вечного, - говорила она шепотом, проглатывая слова. – Ослаби, остави и прости вся вольная их согрешения и невольная ... Отцу и Сыну, и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Прочитав молитву, старушка опустилась на землю промеж могилок и точно под тяжестью скорби, накопленной за годы одинокой жизни, замерла. – Крыша то совсем прохудилась, – сказала она после продолжительного молчания, подняв взор к портрету мужа. – Полезла было латать, да куды там. Ни ноги, ни руки уж не те, не слушаются. И печку чистить надо. Труба сажей забилась. Дым в дом идёт. А забор того и гляди завалится. И, переведя взгляд на портрет сына, расплакалась своими, ставшими привычными ей, горькими слезами. – Десятый год одна живу. А зачем? Что мне от энтой жизни? Что? Ничего. Одни только страдания. И поговорить то не с кем. Сяду утром у окошка и сижу так до самого вечера. Да хоть бы и я, что ли померла. Сказав это, старушка легла на землю, сложила на груди ладони и обратилась к Богу, стараясь разглядеть его лик за голубым безоблачным небом. – Нет больше сил моих смерти дожидаться. Забери меня. Прошу. Избави от мук. Избави от одиночества. Избави от страданий. И тут же грянул гром. Поднялся порывистый ветер. На небо набежали сердитые чёрные тучи. Старушка зажмурилась. Приготовилась к смерти. Но ветер стих, и тучи разбежались. А на её впалые щёки лёг тёплый луч закатного солнца. – Не вернусь в избу, – сказала она твёрдо, открыв глаза. – Здесь лежать буду. С места не сдвинусь. Вот, поглядишь. Из перелеска, которым оброс старый погост, на голос старушки выбежал изголодавшийся пёс. И, подкравшись к могилкам, махнул приветливо хвостом. – Уйди, окаянный! – вскрикнула она, испугавшись сухого собачьего дыхания. – Уйди! Пёс отпрыгнул в сторону. Склонил голову и, не теряя надежды, стал вновь приближаться к человеку. – Откуда ты только взялся на мою голову, – проговорила старушка, поднявшись и рассмотрев изнеможенного кобеля. – Никак ничейный. Как я одинокий и несчастный. Небось, и голодный ещё. Щас. Тута у меня было немного. Щас. Она достала из кармана телогрейки свёрток, в которым был завёрнут её обед: краюшка серого хлеба и одно варёное, очищенное от скорлупы яичко. Подала еду собаке. – Мало тебе, – сказала старушка, подивившись тому, с какой быстротой пёс проглотил её обед. – Вижу. Мало. Ты вон какой большой. А у меня на плите полна кастрюля щей вчерашних стоит. Да вот только ты прости меня, но в избу я не вернусь. Нет. Решила здесь остаться и помереть. Пёс ластится и с благодарностью лижет руки. – Ах ты, батюшки! – воскликнула старушка, заметив на загривке собаки несколько напившихся кровью животного клещей. – Да тебя же сожрут эти ироды! Заживо сожрут! Их керосином надо! Керосином! У меня в избе стоит. В баночке. Пошли скорее. Пошли. Старушка поднялась на ноги и вместе с псом торопливым шагом поспешила в сумерках к дому. – Клещи, клещи, уходите в чащи, – повторяла она в дороге. – Уходите в чащи. Его кости как железо. Его кровь - вода. Не ешьте его. Уходите прочь. Аминь. Аминь. Аминь.

Возвращайся

Люди только для того и нужны, чтобы утоптать Землю, а потом исчезнуть!