MEREL | KITCHEN

Говорят, семья — это тыл. Что-то вроде укрытия от бед, штормов и человеческой подлости. Место, где тебя примут даже тогда, когда ты обглодан жизнью до костей, где пахнет пирогами и греют руки, а не обвинения. Так говорят. В открытках, в кино, на утренниках в детском саду. А на деле?.. Если твой "тыл" — это разваливающийся блиндаж, из которого больше стреляют, чем прикрывают, если каждый визит домой — как минное поле, где под ковром не пыль, а претензии, где за каждым "ты опять?" прячется холодная ярость...

Я всегда представляла любовь как запах свежего хлеба из печи у бабушки на кухне. Не булочной, не ресторана, не этих ваших фермерских пекарен — а именно бабушкиной кухни, где половицы скрипят, как будто разговаривают, а часы на стене тикают чуть громче, чем надо. Где окна запотевшие, подоконник усыпан шелухой от лука, а бабушка колдует над тестом, поправляя очки тыльной стороной руки. И ты заходишь с мороза, щеки горят, нос мокрый, а на плите уже шкварчит чугунная сковорода, и пахнет не просто едой — пахнет жизнью...

Я всегда думала, что самое страшное слово в жизни женщины — это «одиночество». Оно казалось мне пустым коридором, эхо от собственных шагов, тарелкой на столе, где никто не сядет напротив. Но оказалось, одиночество — это ещё не самое тяжёлое. Страшнее — «терпи». Терпи, потому что так проще. Потому что никто не хочет разбираться, что с тобой. Терпи, потому что муж между двух огней, и ты, как будто, всегда рядом с ним, но никогда не с ним. Терпи, потому что «все семьи неидеальны», «а вдруг наладится», «мама же старается»...

Меня зовут Ира. Мне тридцать шесть. У меня есть дочь Марта, восемь лет, и, кажется, впервые за много лет у меня снова есть воздух. Не тот, которым дышишь автоматически, сквозь стиснутые зубы, а настоящий — вкусный, с запахом сырой земли после дождя, чуть терпкий от ветра, с лёгкой примесью свободы. Без лаванды, которая въедалась в обивку стульев и мои волосы. Без навязчивого лязга фарфоровых кружек с золотым ободком, словно каждый завтрак сопровождался колокольчиком контроля. Теперь нет этих сквозящих...

Если бы мне хоть кто-нибудь, хоть шепотом, за углом, с запиской под дверью — сказал, что однажды я не просто захлопну дверь перед собственной матерью и сестрой, а сделаю это с ледяным лицом, с телефоном в руке, нажав на «102», я бы рассмеялась в голос. По-настоящему, с тем надрывом, как смеются в кино, когда всё хорошо. Сказала бы: «Да вы что, я же нормальная!» Я ведь всегда так думала. Что нормальная. Не святая, не идеальная — но, чёрт возьми, вменяемая. Терпеливая. Та, что держит удар. Та, что не кидается на людей даже в аду, а просто подоткнёт фартук и вынесет мусор...

Меня зовут Марина. Тридцать три — и каждый год во мне отложился, как кольцо на спиле дерева: с трещинами, с отслаивающейся корой, но всё ещё живое. По образованию я юрист, по характеру — смесь скептика, наблюдателя и еретика в мире вежливых соглашательств. У меня хроническая аллергия на глупость, особенно когда она агрессивна и самоуверенна. Внутри — упрямство, закалённое как керамика в печи: не гнётся, но может треснуть, если бить долго и методично. По паспорту я — законная супруга Игоря Сергеевича Гришина, техника по ремонту лифтов и мастера по умению есть борщ, не испачкав рубашку...

Я терпеть не могу, когда в мой дом заходят без стука — ни в буквальном, ни в переносном смысле. Когда кто-то, будь то соседка, старая подруга или, что особенно бесит, родственник, решает, что моё личное пространство — это общежитие с полным пансионом. Где можно выспаться на чужих подушках, поесть из моего холодильника, поплакать в мои уши, повесить свои проблемы, как мокрое бельё — на мою шею, и потом ещё обидеться, что я не встречаю с объятиями и не вытираю их слёзы бархатным платком. И хуже всего — когда это делают свои...

Понедельник начинался не с кофе и не с пробуждения от солнечного света, а с гула в голове — телефон вибрировал на прикроватной тумбочке, как будто в нём завелся червяк, жрущий мне нервы. Я даже не смотрела на экран. Я и так знала этот номер — он впечатывался в мозг, как аварийная сирена: мать. У меня каждый раз будто в сердце втыкали тупой карандаш — не сразу больно, но жутко неприятно. Как по команде, внутренне поджимались пальцы ног, ладони становились влажными, а в желудке начинало крутить, как в день плохих новостей...

Когда мне было восемь, отец притащил домой радиоприёмник — серый, угловатый, с запахом пыльной пластмассы и кнопкой, которая заедала при нажатии. Он с важным видом вставлял в него батарейки, словно подключал аппарат к сердцу нации, потом вытягивал антенну — длинную, тонкую, с лёгким свистом, будто вытаскивал копьё, и садился с чаем к кухонному столу. Отец пил крепко заваренный чай в стеклянном стакане с подстаканником, гремел ложкой, настраивал волну, морщился и слушал сводки новостей с таким выражением лица, будто от него зависел исход выборов или, на худой конец, судьба Вселенной...

Я всегда думала, что моя мама — просто человек со сложным характером. Ну правда, разве не у всех есть странности? Кто-то громко чавкает, кто-то не выносит, когда двигают мебель, кто-то копит пакеты в пакете, как стратегический запас, а кто-то, как моя мама, коллекционирует обиды, бережно упаковывает их в сарказм, а потом внезапно выстреливает — точно, метко, с хлёсткой точностью киллера эмоционального фронта. Сначала это казалось мне особенностью. Ну, такой вот у неё характер: сухой, колкий, «не лезь — убьёт»...

Когда я открыла дверь и увидела на пороге Людмилу Аркадьевну — мою свекровь, бывшую медсестру и по совместительству командующего по части моральных вторжений, — мне в лицо сразу ударил холодок, словно я не дверь в квартиру открыла, а крышку саркофага. На ней было пальто с мехом, с которым она, кажется, ещё Брежнева хоронила, сумка — квадратная, как её моральный кодекс, и губы, сжатые так плотно, что ими можно было бы раскусить грецкий орех. Почему-то в этот момент в памяти всплыл школьный поход в музей пыток...

Когда Андрей, не поднимая глаз от пола, пробормотал: «Зоя, ну пойми, маме сейчас тяжело…», я почувствовала, как реальность треснула. Не просто поскрипывая, а с хрустом, будто по ней прошлись киркой. Пальцы сами вцепились в край стола, ногти впились в древесину так, что та жалобно скрипнула. В груди что-то дрогнуло, будто старое окно под напором ветра, и вдруг — хлёстко, больно — внутри сорвался какой-то рычаг. Эта фраза прозвучала как плевок в лицо, как ржавая гвоздь, которую вбили в крышку гроба моего терпения...