Минул год. Опять весна на дворе… Когда пахали дальние поля, домой ночевать не ходили – силы берегли. Или отправлялись по очереди. Как-то Надёжка ночь в поле отдежурила, а следующим вечером побежала домой. Сперва-то хотели все вместе, да не успели допахать, не вышло по задуманному: некоторые бабы остались ночевать возле коров и быков, а остальные в село двинулись. Сначала ходко шли и впереди всех – Надёжка, но мало-помалу она стала отставать. Бабы тоже пошли медленно, но она их подогнала: «Чего со мной колготиться? До темноты сама доберусь не спеша. Если бы не мозоль на ноге, ещё неизвестно, кто бы кого ждал!» Не было у Надёжки мозолей, а соврала потому, что стыдилась признаться в усталости. И она совсем отстала. Едва перешла шоссейку, приткнулась на обочине, раскинулась на молодой траве, а в голове всё плывёт, кружится, перевёртывается: деревья растут из неба, вместо облаков – перелески и чьи-то рессорные дрожки катят по шоссе вверх колёсами, а жеребец бежит по воздуху... Но вот утих грохот колёс по булыжнику, дрожки съехали на грунтовую обочину и остановились. С них кто-то спрыгнул и подошёл к ней.
– Что с вами, гражданочка? – услышала она далёкий-далёкий голос и, вглядевшись, вдруг увидела, что всё вокруг сделалось настоящим. И мужик стоял перед ней настоящий: в обтянутом кителе, с бритой головой и взгляд имел свирепый.
– Здравствуйте, – он чуть заметно улыбнулся, – я – Бирюков, первый секретарь райкома партии. Что с вами? Вам плохо?
– Чтой-то голова закружилась... – стыдливо призналась Надёжка.
– Давно не ели? – спросил Бирюков и, не дожидаясь ответа, перекинул со спины на живот полевую офицерскую сумку, достал что-то завёрнутое в хрустящую бумажку. – Вот возьмите, подкрепитесь.
– Дяденька, что это?
Бирюков грустновато улыбнулся:
– Шоколад, милая... Очень полезен. А вы откуда? Может, вас подвезти?
– Из Князева. Слыхали?
– Как не слыхать! Колхоз имени Калинина!
Она радостно кивнула, будто встретила земляка, и, всё ещё не решаясь попробовать шоколад, от которого плыл удивительно вкусный запах, поднялась с земли: Надёжку более радовал не гостинец, а возможность быстро добраться до дому. В дрожках она всё-таки не утерпела и чуть-чуть откусила шоколада, хотя перед этим решила весь отдать ребятам. Потом ещё разок торопливо приложилась, словно шоколад могли отнять. В этот момент она забыла о детях, обо всём на свете, потому что не хватило сил противиться голоду. Минуту ли, пять ли Надёжка находилась в необыкновенном состоянии, когда показалось, что рождается заново. Она чувствовала, как светлеет голова, как тело наливается силой. Ей хотелось ещё откусить от помятой плитки, но теперь она окончательно контролировала себя и только одна мысль о детях билась в сознании: «Обязательно довезти до ребят эту сладость. Самой умереть, а довезти!»
Они почти догнали ушедших вперёд баб, и, испугавшись, что они увидят её, она попросила:
‒ Остановите…
Осадив жеребца, Бирюков спросил, явно сожалея о чём-то:
– Как ваша фамилия, гражданочка?
– А на кой она вам, дяденька?! – усмехнулась Надёжка и спрыгнула с дрожек, еле удержавшись на ногах.
В доме с её приходом все всколыхнулись. Огня в избе не зажигали с половодья, но тут не удержались, запалили несколько лучин и при колеблющемся свете, от которого уже успели отвыкнуть, Надёжка разделила на пятерых остатки шоколада. Ребята проглотили его сразу, зато старики удовольствие растянули, а Акуля даже убрала крошечный кусочек к завтрашнему чаю. От неожиданного угощения все разговорились, повеселели, только Григорий оставался мрачным и когда веселье схлынуло и все улеглись спать, он сказал в темноте задним числом, ни к кому не обращаясь:
– Живут же люди...
Если бы Григорий знал, что в ближайшие дни жизнь его круто изменится, он, наверное, не стал бы завидовать, тем более что и в его жизни бывали времена, когда он жил на зависть другим.
Через два дня после встречи с Бирюковым Надёжку вызвали повесткой в военкомат. Повестку принесла бывшая секретарша Олега Никодимовича, которую Егорка Петухов, придя к власти, окончательно выжил из сельсовета. Полненькая и сытая новая почтальонка остановилась у дома Савиных и спросила у игравших около сарая ребят:
– В этом доме Надежда Савина живёт?
– Маманьки нет, она на работе, – отозвался Сашка.
– А ещё старшие есть?
– Вон бабка на бахчах возится, – недовольно кивнул мальчишка куда-то за угол.
– Позови её...
Сашка юркнул в калитку и вскоре вернулся с Акулей. Та молча уставилась на почтальонку, успевшую подойти к окну и разглядывавшую своё отражение в стекле.
– Вот вашей дочке повесточка, – сказала почтальонка.
– Ой, – выдохнула старуха, – думала, что с сыном случилось... Всё сердце оборвалось.
Пока Акуля приходила в себя, почтальонки след простыл, а на старуху вдруг навалились обычные сомнения, вызываемые любой казённой бумагой. Истолковав всё по-своему, она побежала в избу и бухнулась у двери на пол.
– Дед, дед, ты где? – позвала она и запричитала: – Сноху-то нашу сношеньку на фронт забирают!
Молчавший на печи Григорий сразу отозвался:
– Что вопишь, мать твою в кривую ногу? Чего глазищи-то закатила?
– Закатишь, – взвизгнула Акуля, – когда последнюю кормилицу уводят.
– Дай сюда, – спустившись с печи, выхватил он повестку, – и замолчи, кому говорят! Очки мне найди. Грамотей какой-то нацарапал – ни хрена не разберёшь.
Повестку Григорий прочитал быстро, но никак не мог сообразить, к чему бы эта бумага, что за ней кроется. Всё-таки растерянность от жены скрыл и сказал, словно о нестоящем:
– Чепуха. В санитарки будут агитировать. Всем бабам, какие помоложе, такие писульки шлют.
Разговор на этом закончился, и Акуля вроде бы успокоилась, отправилась на бахчи, а Григорий не находил себе места. Он ещё и ещё читал повестку, силясь представить, что спрятано за простыми с виду словами, и не мог догадаться. Лишь одно знал точно: какая-то беда нависла над сыном, а сразу говорить не хотят. Подгоняемый этими мыслями, Григорий отправился в Панькин Угол, где Надёжка сеяла овёс. «До вечера далеко, – думал он, – ещё успеет девка до военкомата добежать». Он и повестку прихватил на всякий случай. Как оказалось, правильно сделал, и сноха с поля отправилась в Пронск.
Перед военкоматом Надёжка умылась у колодца, пригладила волосы и, когда отворила обитую дерматином тяжёлую дверь, то ног под собой не чувствовала от волнения.
– Вот, – подала она повестку дежурному военному.
Тот заглянул в бумагу и, прихрамывая, повёл Надёжку за собой по коридору. Перед нужной дверью остановился, заглянул в кабинет:
– Товарищ майор, к вам по повестке.
– Пригласи, – услышала она негромкий, приятный голос из-за двери.
– Заходите, – подтолкнул Надёжку лейтенант.
Она вошла. За столом у зарешёченного окна увидела красивого розовощёкого военного постарше возрастом, чем первый, и нерешительно остановилась.
– Давайте вашу повестку! – попросил майор и, заглянув в неё, вышел из-за стола и торжественно подал культяпую руку, на которой Надёжка успела разглядеть два пальца: – Поздравляю, Надежда Васильевна! Ваш муж офицером стал! От него на ваше имя получен денежный аттестат. Крупную сумму переслал. У вас дети есть?
– Трое.
– Вот видите – не забывает их отец. С собой какой-нибудь документ, удостоверяющий, извините, вашу личность, есть?
– Нету…
– Тогда придётся побывать в сельсовете или в правлении вашего колхоза и взять справку о том, что вы и есть Савина Надежда Васильевна.
Выхлопотав справку в сельсовете, она вернулась в военкомат. Майор ждал. Он легко поднялся со стула, Надёжка подала ему справку, но он, не взглянув на неё, начал открывать сейф. Открыв, положил на стол две большие пачки.
– Здесь две тысячи, – сказал майор, посматривая на деньги, – можете пересчитать, как и полагается в таких случаях, и вот здесь распишитесь. – Он поставил галочку на казённом бланке серой бумаги, обмакнул перо в чернильницу и пригласил Надёжку расписаться. Пока она, нагнувшись, долго подбирала букву к букве, красивый майор рассматривал её спину, талию... Когда же Надёжка положила ручку на стол, он неохотно отвёл взгляд, посмотрел роспись и промокнул пресс-папье: – Ещё раз поздравляю!
Она не шла, а летела домой и не заметила, как промахнула Пушкарскую, как добралась до расставанных вётел и испуганно ойкнула, увидев, что кто-то выбирается из ближнего отрожка. Присмотрелась – свёкор!
– Папань, чуть от испуга не умерла... – она опустилась на траву и вдруг заулыбалась.
– Чего скалишься-то? – рассвирепел Григорий. – Зачем в военкомат вызывали?
Она вместо ответа развязала платок и молча показала свёкру деньги.
– Что это? – опешил тот.
– В военкомате дали... Павел прислал!
– Пашка?! Сын мой Пашка прислал?! – Григорий заморгал, не находя слов от удивления, и опустился на траву: – Рассказывай, девка!
Пока, захлебываясь от радости, Надёжка тараторила о том, что узнала в военкомате, Григорий повторял и повторял:
– Мой Пашка – офицер! Офицерское звание заслужил! Поди, полком командует!
Угорев от счастья, они спустились с холма в село и, проходя мимо избы Кости Кривошеева, Григорий остановился:
– Стой, Надюха! Константин всю войну на брони сидит. Трактористы в МТС хорошо зарабатывают – у него должна мука быть. Что нам деньги? Давай муки купим!
И Надёжка согласилась.
Они постучали, но хозяина дома не оказалось. Открыла его худая, глазастая жена.
– Здравствуй, Авдотья, – горделиво поздоровался Григорий. – Говорят, у вас мука на продажу есть?
– Мука-то есть, да только, Григорий Тимофеевич, – хозяйка ещё больше округлила тёмные глаза, – дорогая она нынче, не всякому по карману, – и всем своим видом сказала: «Зря притащился, старик, откуда у тебя, гольтяпы, деньги?!»
Державший узелок при себе, Григорий развязал его, но деньги пока не показал:
– Чего мы в сенях стоим? Веди, хозяйка, в избу! – Григорий первым нырнул под притолоку и, дождавшись, когда войдут Авдотья с Надёжкой, выложил деньги на стол: – Вот, считай! Ровно две тыщи червонцами. На все муки давай!
Кривошеева удивлённо посмотрела на деньги, на Григория с Надёжкой:
– Вам какой же? Пшеничной или аржаной?
– Пшаничной! – резанул Григорий рукой по воздуху. – Где наша не пропадала!
Пока хозяйка пересчитывала деньги, Григорий нервничал, жалеючи поглядывал на мелькавшие в чужих руках бумажки.
– Ну что же, – замялась Кривошеева, закончив считать, – по нонешним ценам на эти деньги могу вам продать пуд. Да и то, пожалуй, многовато – хозяин ругаться будет.
– Ты в своём уме? – присвистнул Григорий. – За две тыщи – пуд?! Хоть и дорогое всё нынче, но и денег много – на мешок потянут.
– Григорий Тимофеевич, я ведь вас не неволю.
– Тьфу, зараза, – плюнул Григорий. – Надёжка, пошли отсюда!
Они поспешно вышли из избы и молча прошли несколько дворов. Первой заговорила Надёжка:
– Папань, на что нам деньги-то, когда ребятишки с голоду пухнут, а сами еле ноги передвигаем! Помрём, и деньги никому не понадобятся. Разве Павел нам для того их прислал, чтобы мы кубышку набивали!
– Ловкая какая, – огрызнулся старик, – чужим добром-то распоряжаться. Сын-то мой эти деньги под пулями заработал! Тебя туда послать! Узнала бы!
Надёжка ничего не ответила. Ничего более не сказал и Григорий. Но когда прошли мост и стали подниматься на порядок, он нерешительно остановился, отдал деньги снохе:
– Ладно, иди, забирай муку, а я здесь тебя подожду. Видеть её не могу!
– Правда?! – радостно выдохнула она и быстрей к Кривошеихе, пока свёкор не передумал.
Без стука вошла в дом, положила деньги на стол и словно попросила извинения:
– Мы согласны...
Кривошеиха принесла в избу полмешка муки и безмен. Пока она искала, во что отвесить муку, неожиданно вернулся Григорий. Он, не доверяя снохе, подержал муку на ладони, понюхал, кинул щепотку в рот, а когда хозяйка насыпала муку в мешок и стала взвешивать – проверил. Только после этого позвал сноху:
– Пошли отсюда!
На улице Григорий быстро забылся, сделался улыбчивым, первым здоровался со встречными:
– Здорово жили, уважаемый! Приходи сегодня к нам на блины. Павел-то денег прислал, муки вот купили! Приходи блины есть. – И, сделав впечатляющую паузу, торжественно добавлял: – Сын-то мой офицерское звание получил!
Люди недоверчиво смотрели на Григория, а он и не замечал их взглядов: говорил и говорил. А перед своим крыльцом крикнул чуть ли не на всё село:
– Мать, принимай от сына подарок!
Сашка услышал Григория первым. Он выбежал на крыльцо, замер, присматриваясь к деду, и, убедившись, что он не пьяный, – нырнул в сени. Вскоре оттуда показалась Акуля. Григорий опустил мешок у порога, растопырил руки, поймал жену и неожиданно обнял её и поцеловал.
– Отец, что с тобой сегодня случилось? Толком-то рассказать можешь!
– Праздник у нас сегодня, мать! Наш сын офицерское звание получил. Много денег прислал. Затапливай печь – затевай блины!
– Да вроде бы поздно печь-то топить... Завтра бы с утра!
– Ты что, мать, или не довольна? – с напускной строгостью спросил Григорий и шагнул в сени: – Пошли, пошли, будем блины печь!
За дедом первым увязался Бориска. Он оглядывался на мать, бабушку и восторженно говорил: «Дедыка – мнямня, дедыка – мнямня!»
Пока Акуля просеивала муку, Григорий принёс с улицы дрова, сам начал растапливать печь, торопливо и поэтому дольше обычного высекал кремнями искру, потом до боли в ушах дул на ватку и, когда она затлела, раздул пламя, подставив пучок соломы. Когда дрова разгорелись, Григорий посчитал дело сделанным и, счастливый, уселся на лавку. Глядь – кто-то в избу идёт, в сенях шебуршится.
– Заходи, кто там? – крикнул Григорий.
Только сказал, дверь растворилась, и вошёл Костя Кривошеев.
– Доброго вам здоровьица, люди добрые, – поклонился он и опустил на пол поклажу. – Ты уж, Григорий Тимофеевич, извиняй за мою бабу! Не по-людски поступила: лишку с вас за муку взяла! Раз так, ещё пуд принёс. Так будет по совести. Думаешь, не понимаю, как вы бедствуете!
– Не мы одни, – вздохнул Григорий, – все так. Время-то какое!
– Вам-то особо достается без коровы... – тоже вздохнул высокий, носатый Кривошеев. – Акулина Михайловна, освободи мешок, сделай доброе дело.
Вся семья заворожённо смотрела, как Кривошеев пересыпал муку в подставленный мешок и отряхивал мучные руки. Всё походило на сказку, и не было сил оторвать взгляд от мешка. Неожиданно Акуля прослезилась. Она взяла Кривошеева за руку, прислонилась к нему, запричитала:
– Какой же ты, родимец, желанный, уважительный! Меня, бабку замшелую, по имени-отчеству величаешь! В коем-то веке я услышала имечко батюшки моего, царствие ему небесное... Садись с нами, желанный, отведай блинка горячего, раздели радость, уважь нас, старых, уважь!
Кривошеев стеснительно попятился к двери:
– Спасибо, хозяйка, за приглашение, идти надо – корову загонять. Она такая у нас дуроломная, на волков ещё напорется.
Было заметно, что Костя Кривошеев стесняется находиться в чужом доме, что разговор с хозяевами ему в тягость. Он и ушёл тихо, вовремя почувствовав, что сейчас им не до него. Ребята, Григорий, Надёжка – все ждали, когда Акуля начнёт печь блины, и нетерпеливо смотрели, как она забалтывает муку. Когда собралась ставить сковороду на угли, оказалось, что нечем подмазывать сковороду. Хочешь не хочешь, а пришлось идти к соседке Елизавете – просить кусочек сальца. Слава Богу – не отказала... Самый первый блин разделили на ребят: Сашка с Бориской, топтавшиеся около бабушки, съели, обжигаясь, свою долю, словно и не было её. И с такой жадностью, что Григорий не смог на них смотреть и, чтобы заглушить приступ тошнотворного голода, вышел на крыльцо и закурил. Но курить не хотелось, он и на крыльце чувствовал, как пахнет в избе печёным тестом, и запах этот кружил голову. Неожиданный обморок подсёк его чувства и он, будто со стороны, увидел подошедшую сноху, с Нинушкой на руках. Она, улыбаясь и откусывая блин, что-то говорила, а он не мог смотреть, как она ест и улыбается.
– ...Пошли, папань, в избу, – услышал Григорий голос снохи, показавшийся ему слабым-слабым. – Ребята наелись – теперь наш черед.
Пошатываясь, он пошёл в избу, сел на приступку и, когда сноха подала ему блин, ему показалось, что это Павел стоит перед ним. Григорий даже расслышал его слова: «Ешь, батя, ешь! Теперь с голоду не помрёте! Всегда буду помнить о вас...»
Григорий ел блины до тех пор, пока Акуля не остановила:
– Отец, передохни, разве можно столько трескать – кишки завернутся!
– Не завернутся, – мычал Григорий, расправляясь с очередным блином. – Чаю бы вскипятила, чем оговаривать.
– Есть когда с твоим чаем куёхтаться, если с двух сковородок блины не успеваю снимать!
– Чугунок недолго поставить.
Григорий просил чаю, но ему уже ничего не хотелось. Только спать. Наевшись, он вышел в сенцы и напился из ведра, тихо вернулся в избу, осторожно пробрался на печь, словно его могли турнуть оттуда, и моментально заснул. Проснулся среди ночи от жары, распаренный, вышел в сенцы и долго пил. Потом выбрался на крыльцо и никак не мог надышаться утренним воздухом... До рассвета Григорий просидел на крыльце, поддавшись набежавшим грёзам. Когда под застрехой заворочались чили, Григорий пошёл будить Акулю.
– Вставай, мать! – нетерпеливо толкнул он её. – Скоро Надёжке на работу – блинков ей испеки... Да и сами поедим. Не надоели ещё, как хорошо в охотку-то.
Акуля поднималась нехотя, а Григорий не торопил: сам нарубил дров, долго раздувал огонь, воды принёс на всякий случай. Когда Акуля занялась блинами, есть не спешил, радостно поглядывал, как растёт румяная стопка, и часто выбегал на улицу, смотрел, не выгоняют ли стадо? Когда же над селом раздалось хлопанье кнута, Григорий собрался на выгон.
– Мать, – поторопил он жену, – заверни-ка мне блинков в холстину! Пойду Васятку угощу и разных прочих людей. Пусть знают, что сын не забывает нас!
При упоминании о сыне Акуля неодобрительно покачала головой:
– Добрый нашёлся... О тебе что-то не больно кто вспоминал!
А Григорий будто и не слышал её. Вскоре он шёл к правлению, придерживая блюдо с блинами. Заметив подошедшего председателя Зубарева, Григорий, указал на блины:
– Угощайся, Фёдор Иванович!
– Благодарствую, Григорий Тимофеевич! Рад за Павла – всем князевским мужикам нос утёр!
– Отважный парень, – растаял Григорий. – Он у меня ещё на финской орден отхватил... Теперь в Герои метит!
– А что, получит! – поддакнул Зубарев. – Передай привет от всего колхоза. Напиши, что ждём. Обязательно напиши.
– Об этом не беспокойтесь, – Григорий поискал глазами среди собравшихся на наряд баб Надёжку и, найдя, указал пальцем: – Слыхала, что председатель говорит! Придёшь с работы, за писанину садись!
Показавшись на людях, Григорий где-то выпил, а когда после обеда вернулся домой, Акуля более никуда не пустила его:
– Погулял денёк и хватит. А то вырядился. Сынову рубашку за один день ухлюстал. Кавалер выискался!
– А что, пойду сейчас к Затеихе и посватаюсь. Она не скажет, что «вырядился», потому что своё ношу. Павлу эту рубаху на мои деньги шили. Я заработал!
Григорий пошумел-пошумел и отправился спать. Ему не хотелось ругаться, и поэтому он берёг в себе хорошее настроение и сохранил его на несколько дней, хотя Акуля более не разрешала надевать Павлову рубаху и перестала баловать блинами, а с утра пекла мучную запеканку из конятника. После блинов на такую еду смотреть не хотелось, и Григорий всё нетерпеливее ждал от сына известий, надеялся, что Павел ещё пришлёт деньжонок. Как хорошо, когда знаешь, что за спиной кто-то надёжный стоит, – враз силы прибавляются. А от силы – уверенность в себе. Григорий на дню по несколько раз нарочно проходил мимо фокинской избы, мол, гляди на меня, завидуй, что с высоко поднятой головой хожу! Но Фокин в эти дни словно сквозь землю провалился. Вот какая сила в деньгах!
Но деньги деньгами, а Григорию хотелось получить от Павла письмо, самому почитать его, подержать листок бумаги, к которому прикасались руки сына. С зимы он не прислал ни строчки. Как мелькнул зимней ночью, так и с концами. «Разве тяжело письмишко начеркать? Пустяк. Коли ранен или ещё что случилось – так и сообщи. Поймём, не дурней людей. Если мать с отцом и семья не нужны – тоже напиши. Чего же отмахиваться-то?! Или деньгами захотел отделаться? Подумаешь – деньги! У меня их в молодости перебывало пропасть. Бывали случаи – счёта им не знал... Так что деньгами нас, малый, не удивишь!» – тоскливо думал Григорий.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Другие главы из романа "Провинция слёз" читайте здесь и здесь и здесь и здесь и здесь
