Все лето деревня Верхний Лог просыпалась с первыми петушиными криками. Стоило одному горластому петуху прокричать о начале нового дня, как его собратья из ближних дворов подхватывали, и над избами вставал утренний птичий гомон.
В светёлке с улицы послышался резкий стук —пастух стукал кнутом, собирал скот на пастбище. Полька, прыткая девчонка - подросток, соскочила с кровати, босыми ногами пошлёпала по прохладному полу. В одной рубашонке, с растрёпанной косичкой, она сразу побежала к мамане — в кухню, где тихо потрескивали угли в печи и слегка пахло дымом, ячневой кашей и свежим молоком.
Евдокия возилась у печи, приоткрыла заслонку, проверила кашу, потом подлила в чугунок молока. На стене под иконой качался огонёк лампады, а в окне малиновой зарей алел рассвет.
— Проснулась? — взглянула на дочку мать. — Рано еще. Иди еще полежи, батька даже со двора не пришел.
Фрол уже давно был на ногах. Вышел на двор, согнал корову и телёнка в стадо, кормил кур. Подбрасывал в колоду зерно. Он любил смотреть, как с восходом оживает двор: как петух важно шагает по навозной куче, как крыша старого сарая парит в первых лучах, как в хлеву оживает после ночи скотина. В этом было что-то мирное, правильное.
Солнце уже показалось из-за леса — круглое, тёплое, по-летнему щедрое. Пора было собираться в кузницу. Да и сыновей надо было поднимать — в лесу остались не допиленные деревья.
За столом сидели все. Евдокия поставила миску с кашей, молоко, хлеб. Полька глядела еще сонными глазами, ела медленно, неторопливо.
Фрол Иванович хмурился, глядя на двух долговязых парней. Сегодня они сидели смирно, не толкались, не спорили, — редкий случай. Только ложки позвякивали о глиняные миски.
Кондрат — старший, плечистый, смуглый, с резким носом, будто нарочно вылепленным для упрямства. Глаза тёмные, живые, неугомонные. Он ел быстро, глядел в окно, будто куда-то торопился.
Рядом Николай — тихий, сговорчивый, сидел чуть боком, под братским взглядом. Осторожно откусывал корку, слушал разговоры, но сам не встревал. Был готов к любой работе. Если отец скажет — пойдёт с ним на сенокосили в кузницу, не споря; если Кондрат крикнет — побежит следом. Так у них повелось: старший — заводила, младший — в тени, но без злобы, без зависти.
Фрол поднял глаза, сказал негромко:
— В лес собирайтесь на целый день. Пилу я поточил, старайтесь зубья не сбивать.
Кондрат коротко кивнул. Николай положил ложку и вытер рот рукавом.
**
Жизнь шла своим чередом, но в воздухе витало напряжение. В разговорах появились новые слова — революция, свержение богатых, советская власть. Не всем всё было понятно, но чувствовалось: ветер перемен добрался и сюда, до деревни. Народ шептался, что богатеев теперь лишают нажитого добра. В деревне кто то крестился, а кто то, наоборот, кивал: «Так им и надо».
Кондрат к таким слухам ухо держал востро. Где слышит, что про новую власть говорят — там и он. Жаждал перемен, новой жизни — чтоб по-справедливому. Глаза у него при этих разговорах загорались, руки начинали двигаться, внутри неизменно возникало желание что-то делать, начинать менять жизнь к лучшему.
Сейчас братья собирались в лес. Евдокия завязала в холщовый узелок немудреную еду - хлеб, лук, вареную картошку. Полька крутилась рядом, хотела тоже идти с братьями.
— Сиди дома, — строго отрезал отец. — Это работа мужская, мешать только будешь.
Девчонка надулась, пошла проводить дровосеков до калитки.
День стоял жаркий, тихий. Лес начинался сразу за оврагом. В тени деревьев кукушка отсчитывала годы, пахло смолой и сыростью. Работали молча: пила визжала, сучья трещали под ударами топора, гора веток росла.
Возвращались уже под вечер — усталые, но довольные. Руки висели плетьми, ноги ступали тяжело.
- Два дерева еще осталось. Завтра доделаем, - говорил за столом Кондрат. – Дров хватит на всю зиму. Главное теперь – перевезти, распилить, да высушить.
- До уборочной надо всё успеть, - озвучивал мысли Фрол. Разговор тек неспешно, крутился возле привычных дел и планов.
Наутро всё повторилось. Привычные дела и заботы затягивали в свой круговорот. Заставляли время спешить, подбрасывали новые головоломки.
Фрол вставал по прежнему, раньше всех. Тихо обувался, выходил во двор. Воздух был густой от росы и запаха трав. Чистил стойло у Ночки. Евдокия приходила доить корову.
- О чем думаешь? – спрашивала она, наблюдая за хмурым мужем.
— Дрова в лесу лежат, — ответил он. — Надо бы перевезти, пока время позволяет. Пойду к Завиваеву. Может, одолжит.
Евдокия ничего не ответила — Завиваев плохо откликался на такие просьбы.
Разговор перетек, когда сели завтракать. Кондрат усмехнулся коротко, без радости:
— Завиваев не даст. Жмот он.
— Помолчи, — оборвал Фрол. — Попробовать всё равно надо.
Хозяйство у Петра Завиваева стояло на пригорке: крепкий дом с тесовой крышей, рядом - просторный двор.
Пётр стоял у ворот, ладил дверь.
— Здрав будь, Пётр, — Фрол слегка поклонился.
— И тебе того же, Фрол Иванович, — ответил Завиваев, не двигаясь.
— Нужда меня к тебе привела. Не одолжишь ли лошадь? Из леса дрова переправить.
Пётр потянул бороду, глянул в сторону сарая.
— За день ведь не управишься.
— Дня два – три потребуется. Овес у меня есть, кобыла будет сыта. А по осени зерном расплачусь.
Пётр хмыкнул, помолчал.
— Не дам, Фрол. Лошадь устала. Вчера возили муку в Штыклов, дорога тяжёлая, копыта сбила. Пущай отдохнёт.
Фрол нахмурился, сжал руки в кулаки.
— Не насовсем же прошу, Пётр. Верну, как была. Потихоньку управимся.
— Знаю я, как бывает, — перебил Завиваев. — Дашь на денёк, а потом неделю ищи. Животину жалко. Не дам.
Фрол постоял, хотел что-то добавить, но только кивнул.
— Как знаешь, — сказал он тихо и повернул назад.
Дорога домой казалась длиннее. Шёл, глядя под ноги. В груди стояла тяжесть.
У калитки его встретил Кондрат.
— Ну что? — спросил, хотя по лицу отца уже понял ответ.
Фрол не сразу ответил:
— Не дал. Говорит, устала лошадь.
Кондрат сплюнул в пыль.
— Жмот, — сказал зло. — У него три, а жалеет одну.
— Не суди, — устало отозвался Фрол. — У каждого своя мера.
— Да мера-то разная, — не унимался сын. — Ему жалко, а как же нам брёвна переправлять?
В избе Евдокия молча поставила на стол котелок с картошкой, глянула на мужа.
— Не дал?
Фрол качнул головой.
— Не дал.
Она подумала немного, вытерла руки о передник.
— А может, к Михаилу сходить? — сказала. — Всё ж свой человек, сродник. Может, и выручит.
Фрол поднял взгляд.
— Далековато он, в Сосновке. Верст войснадцать будет.
— Далеко, да делать нечего, — продолжала Евдокия. — На недельку бы взять, и дрова переправить, и сено с поля привезти.
Фрол вздохнул.
— Верно говоришь. Надо подумать.
Он посидел немного, покрутил в руках ремешок от старых вожжей. Потом повернулся к сыновьям:
— Завтра с утречка собирайтесь. Глядишь — даст Михаил лошадёнку.
Кондрат оживился:
— А что? За день дойдем, заночуем, а там вернёмся.
Фрол кивнул.
— Делать всё равно нечего. В лесу без лошади не управимся.
Вечером Евдокия собрала сыновьям узелок в дорогу — хлеб, лук, кусок сала, яиц.
Фрол на улице точил топор. Металл звенел ровно, неторопливо.
Кондрат стоял рядом, мрачный, молчал. Только однажды сказал тихо:
— Всё равно неправ Завиваев. У него всё есть, а поделиться не может.
Фрол не ответил. Провёл ладонью по лезвию, проверил остроту, положил топор на лавку.
— Ложитесь, — сказал. — Завтра вставать рано.
Ночь опускалась густая, вязкая, звёздная.