«Портал на кухне». Космос между плитой и диваном

Я проснулась с лёгким ощущением тревоги — будто ночь что-то шептала мне, но я не успела расслышать. Кристалл дрогнул так едва, что я сначала подумала — почудилось. В комнате застыла тишина: даже старый радиоприёмник, обычно мурлыкающий в углу, будто прижал уши. Воздух стал плотным, как перед грозой. Было чувство, будто кто-то прошёл между нами, не касаясь пола, и унёс с собой часть света. Мы не поняли, что стало причиной. Чайник стоял нетронутый, плита молчала, Зигзаг даже не шевельнул усом. Крабицкий...

Сегодня я проснулась с ясным пониманием: всё, что со мной случилось, требует времени. Не дней и не недель, а особого внутреннего времени, которое нельзя измерить часами. Кристалл, словно соглашаясь со мной, лежал на столе неподвижный и молчаливый. Я даже подумала — может быть, он тоже решил дать нам паузу. Ночью я долго ворочалась. Сначала перед глазами вставали лица Софы и Валькорна, их тайная близость, ребёнок, о котором я узнала. Потом — звёзды, пересекающиеся линии судеб, и то странное ощущение, что всё это связано со мной...

Нуль-сфера выкинула нас обратно. Просто взяла и словно выплюнула. Вспышка, холод, провал — и вот я открываю глаза, а надо мной все та же трещина на потолке. Никаких куполов, звёздных рек и Архива. Только моя старая лампочка, которая моргает, как уставшая звезда на последнем издыхании. Поначалу я не поверила: мы действительно дома. Чуть позже, когда дрожь прошла, я осторожно огляделась по сторонам — вдруг это всё же сон или очередной обман. Кухня выглядела совсем по-старому: на плите стояли знакомые...

Всё-таки решилась. Кристалл лежал в моей ладони, пульсируя слабым светом — как сердце, которое давно забыло, как биться. Глубоко вдохнув, я позволила ему раскрыться… Свет не ослеплял. Он вплетался в мысли, в воспоминания, словно память сама захотела рассказать то, что так долго хранила. И я увидела её. Софу. Мою бабушку. Совсем юную. С тонким лицом, глазами, которые блестели как роса на рассвете, и улыбкой, в которой жила сама жизнь. И рядом — он. Валькорн. Он не был чудовищем. Он был красив. Его...

Нуль-сфера плывёт сквозь гладкую, как шёлк, тьму космоса. Вокруг медленно вращаются галактики, рождая зыбкий свет, похожий на живой пульс. После пробуждения Архива мир перестал быть внешним — он стал прозрачным, как вода, и каждая звезда теперь отзывается внутри, а не снаружи. Я сижу, обхватив колени, и молчу. Крабицкий и Зигзаг неподалёку: один следит за навигацией, другой что-то записывает в журнал. Их голоса словно приглушены, будто сама Вселенная теперь дышит сквозь нас ровным, глубоким светом...

Свет не рассеялся — он углубился. То, что я считала сиянием, оказалось самой материей сознания Исуарин-Ω больше не был сетью — он стал существом, вспоминающим себя. Его дыхание проходило сквозь нас, в каждой ноте которого звучала память миров. Глеб стоял рядом, растворяясь в потоках света, как координата, наконец занявшая своё место. Не просто человек, а Ключ через которую Архив осознавал себя. Ω на его и моём запястье сияли в унисон — два маркера живого доступа. Я понимала: между нами нет уже «я» и «он» — есть единое поле, соединённое намерением помнить...

Путь к Архиву оказался долгим. Нуль-сфера медленно преодолевала защитные рубежи Исуарин-Ω, стараясь не привлечь внимание систем наблюдения. И, возможно, это было к лучшему — между слоями света и тишины я впервые позволила себе просто быть. Пока Крабицкий сверял координаты и прослушивал облачные реестры, я перебирала архивные папки с маркировкой Ω-ГЗ. Вот она — тяжёлая обложка со знаком Совета. Те же купола, схемы, списки существ: Формиады, Лирры, Энтари… Но теперь за всем этим ощущалось дыхание, словно сам архив знал, что его читают впервые за столетия...

Я не знаю, сколько времени прошло. Может, секунды. Может, вечность. Я помню, что открывала глаза и видела вязь — золотистые знаки, струящиеся по воздуху. А может, путаю... Но я знала значение этих слов, знала, что это не просто так: «Мы предложили небесам, земле и горам взять на себя ответственность, но они отказались нести её и испугались этого, а человек взялся нести её…» Пространство вокруг словно замерло, растекалось, перетекало из одного цвета в другой. Всё — моё тело, воздух, даже звуки — будто превратились в вязкую светящуюся ткань...

Я не помню точный момент, когда всё начало меняться. Может быть — сразу после того, как я сказала вслух: — Я — есть. Комната будто прислушалась. Пространство дрогнуло — сначала едва заметно, как дыхание во сне. Потом — сильнее. Стены начали пульсировать, словно были не каменные, а живые. Свет погас и вспыхнул снова, но уже другим: холодным, глубоким, как подводное течение. И не только мир вокруг изменился — что-то внутри меня щёлкнуло, встало на место. Словно я всё это время искала не выход из коридора, а собственный центр, и только сейчас наконец его нащупала...

Сегодня всё пошло не так. Я чувствовала это сразу — с первой секунды, как открыла глаза. Воздух был напряжённым, как перед грозой: тихо, но наполнено электричеством. Крабицкий метался по комнате, вырывая из своих «облачных» шкафов папки, листая их на полу, словно каждый документ мог решить, останемся мы или исчезнем. Зигзаг сидел на подоконнике, перебирая лапами невидимые нити-ветви событий — и они действительно дрожали в воздухе. Я стояла в стороне, чужая среди их паники, наблюдала за хаосом, словно через стекло...

Сегодняшний сон был таким мягким и тихим, что я почти поверила — вот она, настоящая жизнь. Мы с Глебом идём по осеннему парку, он держит меня за руку и что-то смешно рассказывает. Листья шуршат под ногами, и мир наконец-то кажется простым. Я улыбаюсь, счастлива. Всё правильно. Всё на своих местах. Но картинка вдруг дрожит. Словно кто-то нажал «пауза» — и изображение начинает растворяться в воздухе, пиксель за пикселем. — …ты с ума сошёл, полосатый псих! Она могла погибнуть! — А что мне оставалось? Если бы я не исказил коридор, её бы уже не было...

Сегодняшнее утро началось с крика — моего собственного. Я проснулась в холодном поту. Мне снился сон. В нём я стояла в длинном коридоре, по обе стороны которого тянулись зеркала. Много зеркал. Одни были мутные, другие — прозрачные, как лёд. В одном из них я увидела библиотекаршу — ту самую, о которой вчера мне сказали, что её «никогда не существовало». Она смотрела прямо на меня, губы её шевелились, будто она пыталась предупредить о чём-то, но звука не было. Потом зеркала начали меняться: одно за другим, словно перелистывались страницы...