Lavаnda

— Лен, ну когда ужин? Мы тебя уже час ждём! Елена застыла в дверном проёме, будто её внезапно облили ледяной водой. В руках — два огромных пакета из «Пятёрочки», до боли врезавшиеся в ладони. Плечи горели от напряжения, в ногах — свинцовая тяжесть, а в спине — тупая, ноющая боль, будто внутрь вколотили десяток гвоздей. Третью ночь подряд она спала на полу собственной кухни, свернувшись в тесный комок на старом спальнике. А теперь, едва переступив порог, её встретил этот голос — раздражённый, требовательный, будто она — прислуга, опоздавшая с подачей блюда...

Анна Сергеевна перечитала сообщение в телефоне уже в третий раз, будто надеясь, что цифры и буквы на экране вдруг изменятся, как в сказке. Но вместо обещанного «Мамочка, приеду в воскресенье, привезу Оленьку, вместе испечём пирог» — лишь пять сухих, отстранённых слов: «Закажи, пожалуйста, клининг.» Она медленно отложила телефон на стол, будто он вдруг стал горячим. На кухне тихо шипел чайник — вода почти выкипела, а она и не заметила. Взгляд её скользнул по привычным вещам: по занавескам с вышитыми...

— На что я жить буду, если вы в эту квартиру въедете?! — Тамара Ивановна ударом ладони по столу заставила подпрыгнуть не только сахарницу, но и чашки с остывшим чаем. Воздух в кухне мгновенно стал гуще — словно в маленькой комнате собрался не только запах корвалола, подгоревших котлет и чёрного хлеба, но и вся тяжесть накопленных обид, которые годами накатывались, как осадки на дно чайника. Лена сидела напротив, сцепив пальцы на коленях так сильно, что костяшки побелели. Её лицо было спокойным, почти...

— Лена, ну скажи честно: ты сама понимаешь, что время не стоит на месте? Тебе уже двадцать восемь! — голос матери в трубке звучал так, будто каждое слово выдавливалось из неё с усилием, с раздражением и с лёгкой, но устойчивой паникой. Лена сидела за кухонным столом в своей съёмной однокомнатной квартире на самой дальней окраине города. За окном моросил мелкий, серый дождь, который не прекращался уже третий день. Воздух в комнате был чуть прохладным — батареи еле тёплые, но она не жаловалась. Привыкла...

— Могла бы и подарить квартиру! У тебя же их три! Ирина резко откинулась на спинку дивана, будто пытаясь оттолкнуться от матери на расстояние, которое, по её мнению, разделяло их души. Руки, скрещённые на груди, сжались в крепкий замок — не столько от холода, сколько от внутреннего сопротивления. Голос дрожал, но не от слабости — от затаённого гнева, который давно уже переступил порог обиды и превратился в требование. Анна Сергеевна медленно подняла взгляд от фарфоровой чашки. Пар от чая поднимался лёгкой дымкой, словно призрак прошлого, который вот-вот заговорит...

— Неужели… украли? — прошептала Марина, и это слово прозвучало так глухо, будто уже внутри неё что-то сломалось. Перед ней зиял пустой сейф. Металлическая коробка, встроенный в стену ещё при советских временах — массивный, с толстым замком, покрытый слоем пыли и воспоминаний. Именно в этом сейфе мать хранила свидетельство о браке, паспорт отца и пачку старых советских купюр «на чёрный день». А теперь… теперь там ничего не было. Ни конвертов с аккуратно подписанными суммами, ни толстых пачек, ни даже пожелтевшего уголка бумаги...

— Тебе же бывший алименты платит, вот и трать их, а я маме помогать должен, — спокойно бросил Игорь, не отрывая взгляда от телефона. Голос его был ровным, почти безразличным, будто он комментировал погоду, а не обсуждал судьбу ребёнка и финансовую реальность семьи. Анна замерла на полуслове, рука сама потянулась к уже вытертому до блеска кухонному столу — и начала машинально проводить по нему тряпкой, хотя там и пылинки не осталось. На плите остывала кастрюля с макаронами по-флотски — последние консервы «про запас», которые она решила не беречь: «Пусть хоть раз за неделю поест нормально»...

— Ты обязана помогать своей сестре! Минимум двадцать пять тысяч в месяц — и это ещё скромно! — голос матери, резкий и властный, настиг Анну уже на лестничной площадке. Дверь захлопнулась с таким треском, будто закрывалась навсегда. Гул разнёсся по всему подъезду, отражаясь от бетонных стен. Анна замерла у перил, прислонившись спиной к холодной штукатурке. Пальцы дрожали, в висках пульсировала тупая боль, и перед глазами всё плыло — не от усталости, а от внезапной волны гнева и боли. «Двадцать пять...

— Сейчас Игорь доест, и тебе в его тарелку положу, — произнесла Валентина Сергеевна, зачерпывая половником борщ из глубокой алюминиевой кастрюли. Густой аромат свёклы, сала и чеснока наполнил кухню — привычный, домашний, но в эту секунду он показался Анне почти удушающим. — Чего посуду лишний раз пачкать? Мы же не чужие друг другу. Анна застыла с ложкой в руке. Свекровь стояла у плиты в выцветшем махровом халате, на котором ещё с советских времён не стерлась надпись «Санаторий „Зелёная роща“». Её...

— Если они ещё раз тронут мои котлеты — кто-то будет питаться святым духом! — прошипела Анна сквозь сжатые зубы, глядя в зияющую пустоту холодильника. Слова вырвались сами собой, будто вытолкнутые изнутри давлением, которое накапливалось неделю — нет, не неделю. Годы. Она стояла, прижавшись спиной к холодной дверце, и чувствовала, как по телу расползается странная пустота: ни злости уже, ни обиды — просто усталость. Истощающая, глубокая, та, от которой даже кости кажутся тяжелее обычного. Тусклый...

— Давление опять скачет, — голос тёти Клавы звучал устало, будто каждое слово вынимала из себя с усилием. — Таблетки пью, а толку никакого. Лариса прислонилась лбом к холодной стене поликлинического коридора. Белая плитка, пахнущая хлоркой и старым деревом, впитывала в себя всё — усталость, раздражение, тревогу. Смена закончилась десять минут назад, но ноги гудели так, будто она стояла у процедурного стола не восемь часов, а восемь дней подряд. В ушах ещё звенели голоса — то плаксивый старушечий...

— Мам, ну пожалуйста… всего на пару недель. Мы с Артёмом уже не знаем, куда деваться. Голос дочери звучал из динамика, дрожащий, чуть приглушённый шумом улицы. Вера Павловна прижала телефон к уху, не отрывая взгляда от рулонов обоев, аккуратно прислонённых к стене в коридоре. Они стояли здесь уже два месяца — с тех пор, как она вышла на пенсию. Тридцать пять лет на ногах, в белом халате, с тихим шагом по больничным плиткам, с терпением, которое с годами стало твёрже стали. Тридцать пять лет ранних...